Amy Grace
Путь, который мы выбрали
Поджав губы, она судорожно выдохнула, мысленно проклиная отца за его настойчивость и свою глупость: неужели действительно думала, что сможет сбежать?
– Надеюсь, вы успели насладиться прогулкой, – холодно припечатал мужчина. Эвелин не знала ни одного имени, и оттого чувствовала себя плохим человеком, потому что эти лица уже из года в год находились подле отца, – позвольте проводить вас к машине.
И кивнула, не имея ни сил, ни желания сопротивляться.
Мужчина сделал несколько шагов назад, позволяя ей пройти вперед, и молча сделал жест рукой в сторону, в которой их ждал автомобиль. Эвелин прошла по указанному пути, грустно уткнувшись носом в теплый шарф и глубоко надеясь, что разговор не разобьет ее окончательно.
Интересно, отец хоть капельку скорбит о потере родной дочери? Допустил ли он мысль о том, что скучает по ней? Чувствует ли он что-то по отношению к ним? – и всхлипнула, из последних сил сдерживая жгучие слезы. Ей действительно не хотелось предстоящего разговора – боялась разочароваться еще больше. Боялась, что все ее предположения имеют место быть.
Все-таки, как бы она не кричала о том, что ненавидит отца, глубоко внутри все же любила и надеялась на лучшее. Глупышка. И почему везде так хочется видеть добро?
Путь к машине показался очень быстрым. Эвелин не успела до конца осознать, что не сможет избежать злосчастной встречи, как уже сидела на заднем пассажирском сиденье, залипнув в темное, тонированное окно. Охранник ей еще что-то говорил – незначительное – но она не услышала, отреагировав только тогда, когда в ответе уже не было смысла.
В мыслях вновь сестра. Вспомнилось, как они ходили по магазинам, подбирая платье на первое свидание Эвелин. Кажется, тогда она впервые влюбилась в парня, постоянно заказывающего моккачино с клубничным сиропом. Руди. Так его звали. Тогда она впервые проявила смелость и подошла к нему, попросив номер телефона.
Боже, как дрожали ее руки тогда. Аделаида смеялась, по-доброму, хвалила ее за это. «Лучше сделать и пожалеть, чем наоборот», – сказала она тогда и потащила ее по бутикам, желая нарядить так, чтобы у Руди потекли слюни, а глаза не могли оторваться от ее образа. Эвелин помнила, как у них был спор интересов по поводу платьев и какие места нужно держать закрытыми.
Это было словно вчера. Хотя с того момента прошло три года.
Слезы скользнули по щекам – и Эвелин закрыла руками лицо, отчаянно всхлипывая.
Наверное, сейчас бы Аделаида смеялась от того, что приключилось с ней в метро. «Ты серьезно? Пальто? Ты просто обязана была попросить его номер!», «Шарф действительно очень милый, птичка, ты уверена, что тебе его дала старушка, а не тот мужчина, который пожертвовал своим теплом?», – прозвучало в голове голосом сестры.
Эвелин заплакала еще сильнее.
Тепло от новых вещей согревало, отчего она пыталась в них кутаться сильнее, хватаясь, как за последнюю соломинку. Казалось, если холод одолеет все тело – это окончательно сломает. Разобьет на крошки. Стараясь спрятаться от всего мира, Эвелин почти с головой залезла в пальто, пальцами держась за его края и боясь раскрыться перед миром. Не сейчас. Не так. Не здесь.
Было больно. Аделаида не могла так умереть. Хотелось проснуться и осознать, что все это: похороны, наследство, театр скорби, безразличие отца и очень много слез – просто дурной сон. Кошмар, от которого хотелось откреститься и забыть. Неудачная игра воображения, сыгравшая злую шутку. Все, что угодно, но точно не реальность.
Эвелин до сих пор казалось, что в один из ближайших вечеров сестра снова приедет в гости и попытается вытащить из квартиры, причитая из-за нелюдимости. Снова позвонит и предложить съездить в салон или бутик, в котором видела жутко красивую вещь. Снова обнимет и скажет, что все будет хорошо.
Но это было невозможно.
Аделаида умерла, – обрушивается мысль огромным весом прямо на плечи, вдавливая в землю. Аделаида умерла, – стучит ее сердце, обливаясь кровью. Аделаида умерла, – кричит Эвелин сама себе, задыхаясь от слез.
И зарывается руками в волосы, стискивая до боли пальцами собственные пряди.
– Приехали, – выводит ее из мыслей мужской голос.
Эвелин не сразу понимает. Сначала застывает на месте, выныривая из собственных эмоций и чувств, затем моргает, ощущая, как скатываются обжигающие слезы по щекам, и поднимает взгляд, сталкиваясь с охранником глазами.
– Да, – опустошенно говорит она в ответ, рукавом вытирая лицо, и повторяет будто сама себе: – Да.
Задняя дверь открывается. Эвелин выходит, неуверенно становясь на ноги, и смотрит вперед – на большой особняк. Такой же, как и три года назад, когда она отсюда уезжала.
Такой же сад, за которым постоянно следит садовник. Даже, кажется, такой же давящий воздух, от которого становилось тяжело дышать. Не поменялось, ровным счетом, ничего – кажется, будто она отсюда никогда и не уезжала, словно ей все еще восемнадцать. Словно она сейчас ступит за порог этого дома и будет снова мечтать поскорее съехать и начать новую жизнь, потому что слишком устала находиться здесь.
Охранник встал сбоку, не смея идти впереди, и Эвелин, чувствуя в себе неуверенность, сделала первые несколько шагов. Воспоминания обрушились на с новой силой, практически сбивая с ног, отчего пришлось сначала замедлиться, чтобы пропустить их через себя и сразу же отпустить, и вернуть себе привычный быстрый темп.
Щеки горели от слез, а глаза неприятно саднили, наверняка покраснев и некрасиво опухнув. Предстать в таком виде перед отцом было не самой лучшей идеей, но выбора особо не было. И ситуации тоже, – он сам должен понимать, что, дернув ее с похорон, красоты вряд ли от нее стоит ожидать.
Внутри было все так же: минимум уюта и максимум ненужных и дорогих вещей, которые захламляли все пространство. Много ваз, картин, декоративных столешниц и статуэток, которые в детстве Эвелин всегда любила утаскивать в комнату и делать под кроватью целую коллекцию, чтобы потом с задором выслушивать тихие ругательства нянечки, расставляющую все по своим местам.
Большая лестница с расписными перилами была такой же широкой и бесконечной, какой она ее и запомнила. Ступая вверх по ступенькам, горько улыбнулась – как бы она не уверяла себя, что ненавидит это место, не может с безразличием вспоминать моменты из детства; не может стереть это место из своей памяти.
Дверь от кабинета отца постоянно пугала – и сейчас, замерев перед ней, Эвелин нерешительно протянула руку вперед, слабо постучав. «Войди», – прозвучало ей сразу в ответ и, опустив ладонь на причудливо изогнутую ручку, вошла внутрь.
Посередине стоял большой дубовый стол, на котором были сложены аккуратными стопками документы, справа располагался огромный книжный шкаф, где, помимо папок по работе, стояли и различные книги: от подарочных философских до законодательных. Слева по-прежнему стоял длинный и мягкий диван из черной кожи, рядом с ним журнальный столик с небольшой вазочкой, чайным сервизом и заварным чайником на серебряном подносе.
Отец сидел за столом. За три года в волосах засела редкая седина, возле глаз появились морщинки, но в глазах по-прежнему неизменные серьезность и строгость, которые всегда пугали и отдаляли.
– Рад тебя видеть, – поприветствовал он, отрываясь от документов, чтобы тут же поднять на нее взгляд, – ты похорошела.
Эвелин пождала губы, в неверии смотря на отца, и выдохнула, отведя взгляд в сторону:
– А ты постарел, – небольшая заминка, – много работы?
– Как всегда, – не стал врать он, его взгляд на мгновение потеплел, и снова ожесточился, словно тот вспомнил, зачем вообще сюда позвал собственную дочь: – Акции Аделаиды переходят тебе. Также как и все рабочие проекты, над которыми она работала целый год – по праву наследования они находятся в твоем распоряжении. Ее решение оставить всё тебе не скажу, что было правильным, но, пока ты не научишься правильно организовывать свое время, управлять рабочими процессами и в целом руководить ее бизнесом, предлагаю на время передать ответственность мне.
Внутри все оборвалось.
Сегодня были чертовы похороны, а он – отец, потерявший ребенка; мужчина, которого безумно любила ее мать – думает только о работе. Не о том, насколько тяжело сейчас Эвелин даже думать о сестре как о мертвом человеке; не о том, что она даже не сможет нормально кушать ближайшие несколько месяцев; не о том, что в этом мире у него осталась только одна родная дочь. Бизнес, деньги, акции, конкуренция, сотрудничество, партнерство, сделки, выгода – все, что у него на уме.
– Да, – безжизненно согласилась Эвелин, и еле слышно добавила, выдавливая из себя: – Хорошо.
– Подпиши документы, – приказал он ей, придвигая ближе лист, – это согласие на то, что ты временно передаешь мне руководство над ресторанным бизнесом. В мои обязанности входят все пункты должностной инструкции генерального директора: от полного управления предприятием и систематизации ее работ до составления текущей финансовой отчетности и бюджета на следующий период. В твои права: в любой момент вступить в должность генерального директора, иметь возможность следить за всеми делами, документами и финансами, и вносить собственные правки и пожелания, пока я выполняю твои обязанности.
Подойдя ближе и взяв в руки документ, Эвелин еле сдержала эмоции, крепко сжимая бумагу в пальцах. Все было так, как озвучил отец: он действительно собирался взвалить на свои плечи управление бизнесом сестры, ничего не требуя взамен, и дать ей время на принятия всех дел на себя. Документ уже был заверен нотариусом и, как только она поставит подпись, будет иметь юридическую силу.
Эвелин не была готова перенять на себя все борозды правления. Она еле справлялась со своей кофейней – и, тем более, не справится с ресторанным бизнесом Аделаиды. Даже открывая собственное дело, сомневалась, боялась и постоянно спрашивала советы у сестры, заверяющей, что все будет хорошо.
«В этом нет ничего страшного, птичка. Тебе побольше уверенности бы только – и не бояться проблем», – говорила ей Аделаида. Без нее у Эвелин ничего не получится, поэтому, долго не думая, она подобрала пальцами тяжелую перьевую ручку, поставив свою подпись.
– Это все? – и подняла взгляд на отца. С надеждой. Хотелось, чтобы он ответил отрицательно, поговорил с ней подольше, выразил свои эмоции и сказал, что они справятся вместе.
