Алла Черкасевич
Оглянись и будь счастлив
Гордые, своенравные молодые крестьяне (солдатами и пленными их сделала война) мечтали о побеге. Как-то Никита понял, что под его настилом земля. Пригляделся, поразмыслил. Стал палкой копать, а землю – в карманы лагерной куртки. Выносил, выбрасывал. Рядом оказались верные хлопцы. Стали рыть подкоп по очереди. Никита в тот вечер уже глубоко спустился в яму. Неожиданно вошли надзиратели. Пленные стеной встали на проходе перед немцами. Товарищ метнулся к яме, чтобы вытащить Никиту. Всё быстро замаскировали. Но нашёлся человек с гнилой душонкой, указал на Никиту, как на зачинщика побега. Лаз засыпали. Никиту за связанные руки повесили на крюк на стене барака и били. Глубокой ночью свои ребята сняли и уложили на нары едва живого Никиту. Оклемался. Силы вернулись к нему ещё с большей ненавистью и злостью. Работал спокойно. Осень – в самом разгаре. Пасмурно. Разгружали брёвна с открытых платформ. Часовой лениво прохаживался вдоль состава. Никита и ещё двое пленных подавали брёвна сверху, двое принимали внизу. Надёжные хлопцы. Перешли на разгрузку нового вагона. Никита наверху прикинул: «Толкни одно бревно, и брёвна завалят весь пирон и …». Часовой поравнялся с его вагоном, Никита толкнул то самое крепёжное бревно, и все остальные в момент полетели вниз, сбивая с ног и накрывая часового. Но Никита не всматривался в происходящее, перемахнул на другую сторону вагона, спрыгнул вниз, часовых не видно. Бегом – к лесу. Пленные – врассыпную. Бежал долго.
Остановился перевести дух, прислушаться и оглядеться. Сзади доносился шум, хруст сучьев. Никита прислонился спиной к старой широкой сосне, пытался успокоить дыхание и вырывающееся из груди сердце. В нескольких метрах от Никиты между деревьями мелькнула куртка пленного, через короткий промежуток – ещё одна. Собрались они, сбежавшие и непойманные, впятером. Никита, знаток леса, сориентировался: где-то там на юго-востоке – их родина, их дом. Шли пока не стемнело. Переночевали в сухой ложбине. Потом шли, шли, удаляясь от лая собак, обходя деревни, городки. Осень, ночью холодно. Удалось на хуторе стянуть головку вялившегося сыра и переночевать на сеновале. Надо торопиться, а одному из товарищей становилось всё хуже и хуже, давало о себе знать ранение. Тяжело было идти по непроходимому лесу под дождём. Беглецы по очереди вели под руки или несли на себе друга. После очередной ночёвки тело пленного солдата обнаружили бездыханным. Надо торопиться, возможно по их следу идут немцы. В ложбине четверо беглецов забросали опавшей листвой горемыку пленного солдата, и пошагали быстрее дальше. Никита хотел было про себя прочитать поминальную молитву, но никак не мог сосредоточиться. Уже в темноте подошли к какому-то селению. Послышались голоса, интонация не немецкая, а знакомая… «Наверное, мы уже в Польше. Вот и стожок, родной, как у нас на Полесье. Никита стал впадать в сон-забытьё, глаза сами закрылись. И тут перед глазами возник он – вчерашний друг по несчастью. «Никита, Никита, – стонал покойный солдат, – Никита, холодно мне. Никита, похорони меня, холодно мне». Никита проснулся. Глубокая ночь. Накрапывает дождик. Рядом спят товарищи. Никита закрыл глаза, попытался уснуть, и опять: «Никита, похорони меня». Незадолго до рассвета Никита разбудил беглецов, рассказал о просьбе покойного и о своём решении вернуться и выполнить долг – похоронить друга как подобает человеку и христианину. Товарищи отговаривали, мол, прошли за последние сутки около ста вёрст: «Вернуться, значит погибнуть, не хватит сил проделать такой далёкий путь, да, и поймать прусаки могут». Никиту бывшие пленные солдаты не поддержали. Но Никита осознавал, что не сможет жить дальше с таким грузом на душе, Господь его не простит. Никита один отправился в обратный путь. Ориентировался в лесу, как рыба в воде. Нашёл покойника. На дне ложбины разгрёб листву и стал палками копать, руками выгребал землю. И ночь прошла, и день прошёл. Набросал сверху листвы, чтобы незаметно было могилу. Стоя на коленях, молился. Потом сел поодаль под деревом: «Какой день, какой год?». В голове мелькнуло: “Jetzt neunzehnhundert achtzehnten Jahr”, ‒ значит где-то конец кастрычника 1918 года. С рассветом пошёл один по уже знакомому лесу в Польшу, и домой из плена, в котором пробыл два года.
Вернулся живым Никита, домой вернулся, в Подконоплище, с крестом святого Георгия. Отдышался, огляделся. Жили все вместе, старший брат Михаил уже женился. Тесно стало в родительской хате. Власти особенной в селе не было, но и земли на всех братьев не хватало. Не стал отец делить участок земли в Подконоплище, отдал и землю, и дом Михаилу. Состарившийся Василий считал себя бедным: «Не могу каждому сыну дать надел земли и построить хату. Вы уже, сынки, сами». Никита спокойный, рассудительный, знающий, грамотный, бесконечно работящий, считался мудрым. Женщин, то есть баб, воспринимал как работниц, домохозяек. Мечта была: «Построить крепкое хозяйство и жить в достатке». Страсти его не мучили, поэтому и романтические мысли в голову не лезли. Пригляделся Никита к богатому хозяйству Черепа в Бабуничах, да и дочь у Черепа на выданье. Договорился с главой семьи, что работать будет на него, и на дочь, и на себя, и скоро посватается к дочери. (Будучи человеком обстоятельным, Никита заранее поставил сруб и накрыл хату крышей из дранки). Череп обрадовался будущему работящему зятю. А дочери не понравился «злой до работы», замкнутый, неразговорчивый, невесёлый мужик: «Не пойду за Никиту». Когда Череп с женой стали увещевать дочь и заставлять выйти замуж за Никиту, она сбежала к любимому молодому парню. Прошли месяцы, дочь не возвращалась домой. Череп разводил руками, Никита не понимал, зачем ему батрачить на Черепа.
Прошёл год после плена. Царь свергнут, а у Никиты никакой определённости.
Анна.
Невысокая, ладная, русоволосая, глаза голубые, большие как блюдца стала бегать с девчонками на вечёрке, стало быть, засматривается на хлопцев. И хлопцы её замечали. Ходила молодёжь на престольные праздники друг к другу в гости. Особенно славилась среди активного населения деревень в Сметаничи, Бабуничи, Сотничи (несмотря, что это деревня староверов) «Куритичская Пречистая», естественно в деревне Куритичи.
Много чад у Фёдора и Ефросиньи Тимошишиных. Ну как много, у некоторых и поболей числом будет. Сыновья: Антон, Исаак, Андрей, Николай; дочери Марья и Анна.
Анна – «фигуристая», уже, наверное, шестнадцать лет. Как-то во вторник во дворе неизвестно откуда возникла незнакомая баба – скалля. Фёдор с женой пригласили женщину в дом, позвали Анну. Хочет свататься к Анне Корней Клевцов из Сотничей. «Нет, нет!», – стучало в голове у Анны, ей нравился совсем другой парнишка. Отец Фёдор знал семью Клевцовых (Клевцы, как их называли в округе), верующие, работящие люди. От возражений и слёз Анны отмахнулся, даже не заметил: «Берут девку, надо отдавать. Пусть засылают сватов». Сватовство, помолвка, свадьба пролетели быстро, а на душе камень. Теперь Анна невестка (рабыня), живёт с родителями Корнея в Сотничах.
И Корней, и родители Корнея понимали, что надо жить молодым отдельно. Как-то Анна и Корней, навестив семью Анны в Сметаничах, возвращались лесом, севернее Сметаничей. И тут… о чудо! Дети Полесья: лесов и болот – Анна и Корней почувствовали особое тёплое, мягкое «испарение», солнечный свет ласкал их и всё вокруг. Ветра не было. Лес сосновый. Здесь они поселяться. Здесь Корней поставит хату, а Анна будет доброй хозяйкой, женой и матерью. Корней с отцом и другими свояками-мужчинами занялся устройством хутора. Быстро этот хутор стали называть Могилками.
Было несколько могил, но далеко от хутора.
***
Говаривали, что могилы остались от войны, от давнего «нашествия галлов» или французов. Но в крестьянской памяти французы не сохранились, а русские солдаты – да! Второй русский резервный корпус генерала Эртеля. 12 тысяч штыков и сабель. Из-за нехватки «постоя» солдаты жили в большой скученности. И косила их эпидемия дизентерии. Медики приписывали болезнь сию здешней воде. «Служивым» запретили пить воду, им привозили квас. В добавок к этой болезни солдаты вместе с хозяевами хат умирали от «гнилой горячки» (сыпного тифа). Спасала незаменимая в борьбе с переносчиком тифа парная баня, которую строили русские солдаты. Когда «служивые» ушли к Бобруйску добивать «Великую армию», эти первые в наших краях парные бани достались местным жителям, по достоинству оценившим преимущество мытья с паром).
***
Пока строили хату (переносили старый сруб из Сотничей), стёпку, хлев, Анна помогала свекрови; похоронила своего первенца – сыночка Андрея, через год – сына Евдокима. Крепкое хозяйство создавал Корней. Выкорчёвывал лес для поля, в хлеву: две коровы, конь, два вола, не говоря о свиньях и кабанах и птичьей живности. Всё было «своé» (своё). Жито и лён родились на поле, лес давал и грибы, и ягоды, и травы. В хате имелось охотничье ружьё, так что и дичью иногда разживались. Только детьми никак не прирастала семья, поживёт ребёнок год, другой и помрёт от болезни. Умерло ещё трое детей. А тут нежданно-негаданно войну объявили с «германцем». Но Корнея на войну не забирали. Радовало, что на хуторе поселилась ещё одна семья по фамилии Тимошенко. «Алéж» руки у Ганны только две, а вся «худóба» на ней. Ганна опять понесла. В 1917 году родила дочь Устинью похожую на Корнея. Жили тихо: в труде и работе. Устинья росла весёлой и здоровой девочкой.
На дворе уже стояла (была объявлена) советская власть, но в марте 1918 г. – опять оккупация немецкими войсками. В 1920 году родился сын, и назвала его Ганна Фёдором. К тому времени Корнея забрали в армию. Как понимала Анна, армия была не царская, а новая Красная Армия. Уже два года Анна одна с двумя маленькими детьми. От рассвета до поздней ночи работала: в поле, «ходила» за скотиной, и жала, и пряла, и ткала. Иногда приходили родители помочь, или посеять, или жать. Прошло около трёх лет, прежде чем вернулся Корней. Закончилась война с белополяками, но Россия ещё захлёбывалась в гражданской войне. Соскучился Корней по молодой жене. А уж как в селище нуждались в молодых здоровых руках! Через наделю у Корнея разболелся живот, начались головные боли, лихорадка… «Что принёс с окопов войны зять: дизентерию или тиф?» Ослабленный Корней после приступа лихорадки лежал на «лóжку» сбоку от печи. Ганна поднесла к бледным губам деревянную ложку: «Корнейко, поешь супа». В дверном проёме хаты возникла мать. «Что ты делаешь?!» – гневно с досадой крикнула она, плюнула и вышла на улицу. Судьба уберегла Корнея на войне, вернула домой в семью, помучила две недели в тифозном бреду и унесла в могилу. Через две недели непонятно от какой болезни умерла мать Анны Ефросинья, ещё не старая женщина. Анна поняла, что «цяжарная». На руках у неё маленькие дочь, сын, большое хозяйство: «Как же я одна жить буду?»
Семь месяцев Анна одна управлялась с хозяйством. Становилось всё тяжелее: и работа, и живот. Федя бегал за Устыной; пытался говорить. В один из вечеров во дворе истошно залаяла собака. У калитки стоял мужик выше среднего роста, не молодой. На немой вопрос Анны: «Кто таков? Что пришёл?», крикнув, ответил: «Поговорить!» Анне некогда было вести долгие разговоры, работа стояла.
Никита одним цепким взглядом оценил хозяйство и сложившуюся ситуацию. Предложил себя в качестве «доброго» работника. Анна задумалась, решила внимательно присмотреться и прислушаться к крепкому бородачу с шевелюрой русых волнистых волос. «Если договоримся и поладим с тобой, то хотел бы стать хозяином селища, твоим мужем, и детей вместе глядеть будем». Некогда красивое лицо Анны стало суровым, а в голове застучала мысль: «Мужик будет работать! Работать! Не я одна с батькой буду вытягивать из себя жилы». «Оставайся». Вот так Никита в середине своей жизни неожиданно для себя приобрёл богатое хозяйство: две коровы, коня, двух волов, хату, поле (участок земли), жену и семью! А главное – работу на земле, на родной «земельке»! Никто: ни Никита, ни Анна, ни их родители, ни дети не представляли себе другой жизни, без земли, без леса, без хаты, без коровы, без свиньи, без «курочек с петухом». Никита, ощущая себя хозяином, решил поставить новую хату. Покойный Корней собрал свою хату из старых брёвен. Брёвна стали трухлявыми. Никита с чувством гордости, превосходства и удовлетворения перевёз свою хату из Бабуничей на хутор. Пусть ни Анна, ни свояки не говорят, что пришёл Никита на всё готовое. Нет, самое главное для семьи – хату Никита поставил свою. В характере Никиты была злость не только к работе, но и окружающей жизни. Быт – очень тяжёлый. Считался Никита в ближайшей округе человеком «вредным». Больше всего доставалось Анне, часто спорили, ругались. Зимовавший в хате у дочери Ганны дед Фёдор вставлял и своё слово в спор. За что получал от разгневанной дочери: «Зачем мы тебе?! Разберёмся без тебя!» «Ах, если бы у меня на языке был мозоль, я бы молчал», – отвечал с усмешкой дед. Анна разрешилась девочкой, назвала её Лидой.
На хуторе уже жило три семьи. Жили одинаковыми крестьянскими близкими к природе интересами. О любви и уважении между супругами никто не говорил, в голову это не приходило. Любимая поговорка из древних писаний «Да убоится жена мужа своего» или «Бьёт, значит любит». Иногда заходили на хутор братья Никиты. И, зная вспыльчивый характер, подтрунивали над ним, рассказывали, что у них многочисленные дети уже большие, а Никите ещё стараться и стараться.
Новая власть, новые налоги. Продналог объявлялся заранее, накануне посевной. Сначала налог был установлен в размере около 20% от чистого продукта крестьянского труда, затем был снижен до 10% от урожая. Собственниками земли крестьяне так и не стали. Земля была объявлена государственной собственностью. Те, кто непосредственно работал на земле, являлись только пользователями без права её продажи, дарения, завещания, заклада. Поле на хуторе в Могилках оставалось прежним: примерно восемь десятин земли. Разрешалась сдачу в аренду и использование наёмного труда. Работников можно нанимать, если члены семьи также работают.
Кто же работал? Маленькие дети: Устинья, Фёдор и Лида? К тому же в неурожайный 1925 год у Анны и Никиты родилась первая дочь – Бронислава (Броня). Кто из родителей назвал девочку характерным польским именем, осталось загадкой. И под каким именем крестили малютку?
Никита от рассвета и до глубокой ночи работал сам: и пахал, и сеял, и за скотиной «ходил». Анна хлопотала по хозяйству тоже не покладая рук. Горшки с едой в печи, глянула на младших, старшие и сами поедят, и младших накормят, а она то в огороде, то в поле, то в хлеву. По осени, после сдачи ржи в налог, отвозили оставшуюся рожь на мельницу. Мельницы были в Сметаничах, Бабуничах, Сотничах. Из льняного семени толкли масло, из стеблей пряли суровую нить. Это была работа Анне на осень, а зимой ткала льняное полотно. Что-то из продуктов Никита менял то на серп, то на топор. Однажды вернулся на хутор и рассказал, что видел в Петрикове не только новый рубль, но и червонец! Равный 10 дореволюционным рублям или 7,74 грамма чистого золота! Вот бы нам такое заработать!
Никита не знал покоя: развёл овец, в лесу сделал колоды и поднял их высоко на деревьях. Семья осенью лакомилась мёдом, да и родня, и свояки захаживали на хутор к Никите полакомиться, а то всё больше обменять… Братья и старые сябры Никиты заходили на святые праздники не столько за мёдом, сколько за крепкой самогонкой (Никита в укромном дальнем, «за болотом», углу леса смастерил самогонный аппарат) и «смачной» стряпнёй Ганны. Не голодали, жили от весны – к осени, от лета к зиме, от праздника к празднику.
В июне на болоте уже собирали первые стожки. В том году Троица прошла «зарáнье» – 3 июня. Недалеко от хутора Никита обкосил просеки, и они с Ганной ворошили сено. Солнечно и парит. «Быть буре». Поднялся сильный ветер. Надвигалась гроза. Быстрее в селище. Загнали в хлев овец, коров, коня… К тому же, Ганна стала слабеть и кричать, что рожает. Никита крикнул соседку, та сразу поняла в чём дело. Прибежала, растопила печь, поставила греться чугуны с водой. Детей загнали на полати в дальний угол хаты. На улице ветер поднимал песок выше крыши, и разразилась гроза с ливнем. В эти минуты кричала Ганна, через несколько минут закричала маленькая девочка. Повитуха обрезала пуповину, завязала пуп, вытерла ребёнка, замотала в чистую льняную тряпицу. Соседский мужик зашёл после грозы посмотреть, что за переполох в хозяйстве у Никиты. Из-за «задергушки» вышла соседка со свёрточком на руках. Красное личико девочки совсем не понравилось соседу: «О-о-о. какое-то перекошенное дитя. Накрой его подушкой, чтобы «захлопилось».
Господи, прости! Большинство крестьян не любило детей: лишний рот, лишняя работа, лишняя забота; пока они вырастут и тоже начнут работать, помогать, то сто потов сойдёт с батьки и все жилы вытянет из себя. Так-то оно так. Но материнский инстинкт Ганны уберёг дочь. Девочка родилась здоровой и крепкой. Записали её дату рождения 12 июня 1928 года и назвали Ольгой. Ольга была на удивление славной девочкой: круглолицая, глаза – синие бусинки, розовые щёки, курносый нос кнопочкой, улыбчивая, в ореоле мягких светло-русых кудрей. Уже немолодой бабушке Прасковье ребёнок напоминал маленького Никитку. (С годами Прасковья в Ольге увидела своё отражение, своё родное продолжение). Как только Оля научилась ходить, стала «хвостиком» матери. Смотрела, запоминала, повторяла все движения, была очень смышлёной. Можно сказать «с молоком матери» впитала в себя навыки и умения крестьянской работы, деревенского быта. В 5 лет, как только скрипнет дверь на рассвете (это вышла доить корову Ганна), Олька просыпалась и бежала следом за матерью доить корову. «А ты что не спишь? Иди на печь, поспи вместе со всеми». Но Оля просила дать ей подоить корову. А Ганна только вздыхала: «Бедная ты, моя доченька, бедная», – понимая, что «бесконечно» тяжела и горестна жизнь крестьянки, – «Наработаешься ещё».
Лучше всех понимала Олю Броня. Неудивительно, сёстры ближе друг к другу по возрасту. Но Броня любила поспать и была не столь энергичная. У старших сестёр Устыны и Лиды были другие занятия.
Одним пасмурным утром Ганна выгнала детей во двор, только Лида осталась лежать на лавке. Смурной Никита пошёл в сарай и сколотил «ящичек» (гробик). Лида весь день лежала в пустой хате. Оля и Броня набегавшись и наигравшись во дворе, заходили в комнату, подходили к Лиде, трогали за руки и просили: «Вставай!» Следом за девочками входила поникшая Ганна и отгоняла их от гроба, посидит минутку, посмотрит на дочь, и быстрее – работать по хозяйству: работа не ждёт…
А когда стало холодно и выпал первый снег, в хате на печи плакал совсем маленький мальчик. Никита пытался запомнить день рождения своего первого сына. Запомнил, что сын родился в пятницу за 2 дня до Михайлова Дня. А год забыл: то ли 1932, то ли 1933 или 1934? «Главное, чтобы Михаил, Мишка быстрее рос здоровым и сильным». А пока младенец Мишка много и громко плакал. Он простыл, даже не стал сосать грудь. Мать Ганна обмазала тельце растопленным свиным внутренним жиром, завернула в льняные тряпицы, положила в подушки на печь и сказала притихшим Броне и Оле: «Детки, смотрите за ним». Через пару часов братик проснулся, зевнул. К этому времени мать вернулась в хату, покормила мальчика. Матери Ганне некогда из-за работы в хлеву поминутно успокаивать сына; нажуёт хлеба, завяжет в тряпицу, и такую соску – в беззубый ротик. Младшие сёстры наблюдали и ухаживали за младенцем. А старшую, Устинью, раздражал и злил плачь: «Заткните ему рот и закройте глаза». Младшая, Оля, вздрагивала от таких слов, пыталась, как могла успокоить братика: качала, меняла мокрые тряпки. Дети подрастали. Следующей зимой мать, как и прежде, из выделанного собственного льна соткала много полотна. К весне – всем обновки, даже годовалому Мишке сшили рубашечку.
Отец Никита с малышами не был ласков. Любил выпить с мужиками, зачастую приходил пьяным, разгонял по полатям детей, обижал Ганну. Упрекал, что не чтут его здесь, как хозяина: «Уйду прочь!» Больше всех за мать болела душа у Оли. Она ластилась к плачущей матери, старалась предопределить, угадать желание или работу матери. Никита, как и все мужики, выросшие в полудиком крестьянском обществе, где за каждое зёрнышко надо было бороться потом и кровью, где только Вера в Бога не позволяла совсем забыть свою совесть, не уважал женщин: ни жену, ни дочерей. Уважения заслуживали только сильные и богатые, боялся людей, наделённых властью.
Анна была благодарна Никите за мастерство на все руки: и пахарь, и жнец, мастерил и лавку, и миску, и ложку. А ещё Никита относился к Феде, как к сыну. Не только учил любви к земле, но и грамоте, объяснял арифметику, учил читать, помогал делать уроки (Фёдор ходил в школу в Сметаничи). Тяжело давалась «наука» Фёдору. Бывало, зимой и лучина погаснет в хате, а Никита запальчиво громко объясняет решение задачи Феде. Тяжело ли, нудно ли, но пять лет отходил-отучился Фёдор в школе, посчитал, что пяти классов достаточно, чтобы считаться грамотным, не пожелал терпеть над собой насилие учителей и в добавок – крики Никиты. Хотелось свободы! Свободы хотели все и всегда. Но никто из крестьян её не видел. Уменьшили бы налоги, можно бы больше продавать зерна, да купить бы сапоги, а не в лаптях само-плетёных весь год ходить. Никита всем членам семьи плёл лапти сам. Чуть прохудились – выбросили, сплёл по растущей детской ноге новые. Больше всех ценила, любовалась новыми лаптями Ольга. На рассвете тёплого весеннего дня побежит с маленькой кошёлкой по болоту: в ямке – воды полные лапти, на кочке – вся вода вылилась. Дети в хате только просыпаются, а в полной корзинке у Оли яйца белые (выпь), оливковые в чёрную крапинку (куропатка, перепёлка), зелёные с красно-коричневыми пятнами (коростель), грушевидные неблестящие, коричнево-жёлтые с крупными чёрными пятнами у тупого конца (дупель), длинные узкие матовые песчано-жёлтые с тёмно-бурыми пятнами (кулик). Урожай яичной охоты мать сразу – в чугунок. А потом на завтрак, на обед (ешь, когда хочешь) – красивая россыпь цвета в тёмные пятнышки. «А птицы без потомства не останутся, вторую кладку сделают», – рассуждала лесной человек Ольга.
Фёдор подрос и, как свойственно молодым, стал интересоваться новым. А в новой советской жизни были колхозы (этим он не интересовался), а вот новая техника – это сила!
В 1936 году организована «Муляровская машинно-тракторная станция (МТС) зернового управления Народного комиссариата земледелия БССР», с 03.1938 – земельного отдела исполнительного комитета Полесского областного Совета депутатов трудящихся, станция Муляровка Сметаничского сельского Совета Петриковского района Мозырского округа (с 20.12.1938 – Полесской области).
Проснулся технический талант Фёдора. Анна, Никита, одноклассники и учителя в Сметаничах недоумевали: прилежания в учёбе и тяги к знаниям не было. А тут и разберёт и соберёт, и заправит, и всё у него работает. И не конь, и не вол, а трактор! И названия какие: «Фурдзон-путиловец», гусеничный трактор СТЗ (сталинградский тракторный завод имени Дзержинского). Горделивый стал Фёдор, деньги стал зарабатывать! Какими восторженными глазами смотрел на него Миша! А Ольга восхищалась красотой «чернявого», с зачёсанной назад прядью волнистых волос, парня, каким стал Федя.
Коллективизация уже «наступала на пятки». Те бедные крестьяне, что в 20-е годы первыми организовались в колхозы, в 1931 и 1932 году выходили из колхозов, а вернее колхозы распадались, непосильными были принудительные хлебозаготовки. Хуторян и работящих крестьян раскулачивали. После чего все голодали…
Волна раскулачивания, честно говоря, грабежа, накрыла семью Марии, сестры Анны. Мария была замужем за «кривым» мужиком по фамилии Корж. (Наверное, выходца из Коржевки). Забрали всё. С нехитрым скрабом, тёплой одеждой, отправили под конвоем в Сибирь. Но у трудолюбивого белорусского крестьянина и на камнях зацветут розы. Купинский район Новосибирской области. Семья организовала хутор-поселение Коржовский. Ничто не напоминало Полесье, но жаркое лето и плодородная земля позволяли выращивать много пшеницы, сдавать и самим не голодать. И озёр с рыбой много. Работай, шевелись, и всё у тебя будет. А работать полешукам не привыкать.
Устинья уже расцвела. Не удержать её было, часто бегала на вечёрки. Одни ботинки были в семье, схватит их, и быстрее бежит «танчить» то в Сотничи, то в Сметаничи, то в Куритичи. Стала дерзкой, непослушной. Никита только вздыхал: «Не моё дитя, не могу ею командовать». Весёлая, бойкая, голубоглазая, с русой косой и греческим профилем Устинья нравилась многим парням. Но, говоря современным языком, дружила с Ефимом. Ефим ходил вокруг Никиты и плачущим голосом молил: «Не отдавайте не за кого Устыну». За окном темень непроглядная. Декабрь – самые короткие дни в году. Никита приладил посреди хаты каганец с лучиной и плёл лапти. Красноречье Ефима не задело Никиту, он был сосредоточен на деле. Устына слезла с печи и жалобным, полным сочувствия и сострадания голосом заговорила: «Нет, нет, Ефимко, не пойду за Петра, только за тебя». Бедный Ефим надеялся. Бедный не только от недостатка любви и несбывшихся желаний, но и по крестьянским меркам: не было у него ни коровы, ни крепкого хозяйства, только обвалившаяся на углу (подпёртая кольями) хата, да мать с отцом. Через несколько дней забежала на хутор знакомая баба, поговорить с Анной, Никитой, посмотрела на Устыну. (Это тётка-скалля). Анна и Никита только плечами пожали. Как нынче, при советской власти, отдавать дочь замуж? Но между собой поговорили и Устыне рассказали о мужике из Куритичей. Звали его Пётр. Женат был. Только его молодая жена, ещё будучи девушкой, обещала ждать из Красной Армии своего друга. Но её выдали замуж за Петра. Как только в деревню вернулся красноармеец, молодая жена тут же сбежала к нему. А служивый не отказался от своей первой любви. Пётр остался брошенным мужем, но состоятельным женихом с коровой, свиньёй, курами и домом. Пётр был не просто лучшим столяром в округе, но и мастером с фантазией. Его дом нельзя было назвать хатой. Это был дом с высоким резным крыльцом на зависть всей деревне. «Большой рукодельник, мастер на все руки», – уважительно о нём отзывались односельчане. В один из дней, когда зимнее солнце уже повернулось к лету, на хуторе у селища Никиты остановился возок: полозья загнуты, а над конём дуга с бубенчиками. Устыну уговаривать не пришлось собралась в мгновение ока, и шасть в возок. Только её и видели. Пётр повёз Устыну в сельсовет расписываться. На Коляды сыграли свадьбу. Мать Анна упорно занавешивала маленькие окошки, чтобы никто из незваных гостей, отставных «женихов», не украл Устыну или не побили окна.
Тяжело было Анне управляться с хлопотами по поводу свадьбы своей старшей дочери. Была Анна в свои сорок пять лет на сносях. Через пару недель тёмным холодным зимним вечером детей затолкали в комнате за печь, а у печи кричала Анна, и суетилась соседка. Оля, не понимая происходящего, но жалея и сочувствуя матери, рыдала навзрыд. Федя, будучи уже молодым человеком, дал несколько тумаков Ольге и шипел: «Замолчи». Оля успокоилась, когда услышала плачь ребёнка. Так в семье уже немолодых Анны и Никиты появился ещё сын Иван. С оказией Никита побывал в Петрикове, договорился с бывшим попом о крещении. Крестили Ивана в хате священника.
В начале 30- годов советское руководство спохватилось: «Мало крестьян, работать некому. Некому обрабатывать поля, собирать урожай». Приступили к организации «крупных» колхозов, решено было укреплять деревни за счёт ликвидации хуторов. Центром будущего колхоза был выбран хутор Косище. Основан в начале двадцатого века переселенцами из соседних деревень. В 1925 году насчитывалось 9 дворов. С востока – лес.
По сути, деревенька лесная. Когда Никите выделили участок под хозяйство, в деревне было уже 10 дворов. Выделили участок на западной стороне улицы. В 1937 году в Косище переселились все три семьи и с хутора Могилки. Никита опять разобрал свою хату, погрузил брёвна на подводу и в третий раз построил хату в деревне Косище. Хата стояла на небольшом возвышении, была сухой, с большими тёмными сенями, с входом с южной стороны; с запада, образуя букву П, к дальнему углу примыкали хлев, стёпка, сараи. За хлевом было поле-огород. Почва песчано-торфяно-болотистая. На своём клочке земли много не посадишь. Сеяли рожь, лён, коноплю; также, как рожь, сеяли картошку, размахивая рукой, разбрасывая семена по дуге. Перед окном, смотрящим на улицу, посадили яблоньки, напротив входной двери вдоль забора с соседями посадил Никита груши, в одной линии с грушами выкопал колодец.
На юге и на западе от Косища чередовались болота с полями, с колхозными полями! Крестьян призывали вступать в колхозы не только для обработки полей, но надо было почти всю живность отдать в колхоз. Становились колхозниками и агитаторами бывшие батраки, весельчаки, балагуры и гармонисты. Ох, и не любил Никита этих «бездельников»! Заставили его уехать с хутора, но в колхоз, работать, батрачить на других, на пресловутое государство его не заставили. Не вступил Никита в колхоз. За это обложили его налогами, посчитали каждую яблоньку, каждую грушу. Достаточно Никита наработался в молодости на графа, барина, а сейчас – на балаболку-лентяя председателя колхоза? Почему плоды своего труда крестьянин опять должен кому-то отдавать? А как кормить свою семью? Приходилось тайком вывозить в лес и там закапывать выращенную картошку, делать припасы из собственного урожая на зиму. Основную часть налога отрабатывала Ганна. Выращивала лён, жала и аккуратно складывала его в снопы, выбирала каждую соломинку. В качестве налога насчитали несколько тон льна. Никита возом доставлял его в Петриков. Что-то не радостно жилось при советской власти, семья ощущала голод и нужду. Федя уже работал в Муляровке.
Жизнь запомнилась Оле отдельными кадрами. Она помнила запах свежетканного льняного полотна, радовалась новым сшитым рубахам, а особенно маленькой рубашечке для Вани. Ганна непроизвольно замечала, как они похожи: угрюмый Никита, весёлая быстрая расторопная Оля и маленький Иван. У Анны болела душа за Уститью: «Как там она, тяжарная, справиться с большим хозяйством?». «Беги, донька, в Куритичи», – просила мать Олю. И девочка бежала через лес, легко перебирая ногами в лапоточках. Никто за неё не волновался, не боялся, что встретит лихого человека (таких не было в округе) или заблудится. Первые роды у Устиньи были не радостными. Она родила блезнецов мальчиков мёртвыми.