Алексей Забугорный
Сценарист
То был мужчина. Он стоял там, внизу, и хотя я и не видела его лица, я знала, что он наблюдает за мною. Странно – теперь я не испытывала ни страха, ни смущения, – а он все стоял и смотрел на меня, стоял и смотрел…
– …Это все от того, – раздался голос Собакевича, – что кто-то имеет привычку перед сном употреблять тяжелую пищу.
Мы обернулись.
Собакевич сидел со скучающим видом, и поглядывал на нас снисходительно.
– А еще, – добавил он, – у женщин от природы слишком богатое воображение.
– Ах! Как грубо! Как бестактно! – пожаловалась Маргарита, а мы все с осуждением закачали головами.
Может быть вы, господин актер, поделитесь с нами примером того, что есть настоящее переживание? – спросил Катамаранов. – Было бы интересно, знаете ли, послушать.
– Что-ж, извольте, – сказал Собакевич, опрокинул стопку водки, и снова стал раскуривать свою трубочку.
– Было это не недавно, и не давно, – говорил он, – а ровно год тому назад.
Как раз после… репетиции возвращался я домой, но по пути решил заглянуть в бар. То есть, вот в этот самый, – Собакевич указал мундштуком трубочки в стол.
Погода была, как и теперь, дрянная. Дорога лежала сначала по бульвару, затем по Ерубаева, а уж потом – совсем ничего – по Абдирова, но я, чтобы сократить путь, решил пройти дворами.
Фонари не светили. Ветер гнал рябь по лужам, которые уже покрывались льдом, и снег лепил, однако же, луна нет-нет да и проглядывала среди туч, освещая путь. Впрочем, ненастье не такая уж плохая вещь, когда точно знаешь, что вот сейчас выпьешь… таким образом, на душе у меня было вполне сносно.
Проходя мимо переполненной мусорки, я вдруг почувствовал, что я не один здесь. От неожиданности я остановился. Настроение мое внезапно испортилось, и даже мысль о скорой выпивке не грела более душу.
Пораженный, стоял я, не зная, что предпринять, а ощущение чьего-то присутствия только усиливалось, ложась гнетом на плечи, наполняя сердце холодом. Желая поскорее скрыться из этого странного места, я, повинуясь какому-то безотчетному чувству, поднял глаза, и…
…В окне дома, у которого я остановился, был чей-то силуэт. Я не видел его в подробностях, но знал, что тот, в окне, тоже наблюдает за мною. В эту минуту луна снова появилась, и в ее бледном свете я увидел женщину.
– Полноте, мой друг – укоризненно покачала головой Маргарита. – Опять вы всех разыгрываете.
– Клянусь, так и было! – усмехнулся Собакевич, довольно попыхивая своей трубочкой. – От первого до последнего слова.
– Видите, – пожаловалась Маргарита, – с ним никогда, никогда нельзя говорить серьезно.
– Конечно-конечно, про женщину в окне – это он вас спародировал, – поддакнул Михаил.
– Мой друг, – добавил также и я, – а ведь мы рассчитывали на правду.
– А я и говорю правду, – осклабился Собакевич. – Я стоял и смотрел, как она на меня смотрит, и…
– …В минуты, как эта, мне хочется уколоть его своей шпилькой! – сказала Маргарита, и досадливо поморщилась. – В общем, я выхожу из игры. Если хотите, рассказывайте дальше сами.
– Ну же, Маргарита Николавна! – воскликнули все, включая бармена. – Просим! Продолжите вашу повесть!
Маргарита оставалась непреклонна.
– Пусть кто-нибудь другой продолжает, – отрезала она. – Если не боится, что все обсмеет и испортит вот этот тип, – и ткнула Собакевича в бок. – Ну же? – Она обвела нас взглядом. – Кто смелый?
Михаил открыл было рот, но Маргарита остановила его движением руки: «Вас это не касается, мой друг. Вы сами давеча признались, что не обладаете даром быть интересным».
Михаил сник.
– Остаются бармен, Катамаранов и Йорик, – продолжала Маргарита. – Однако бармен, в отличие от нас, на работе, и было бы несправедливо обременять его дополнительно. Стало быть, – Катамаранов и Йорик.
Я чувствовал, что все ждут истории именно от Катамаранова. К тому же и Маргарита назвала его первым, а она ничего не делала просто так. Конечно, Катамаранов с самого своего появления в баре зарекомендовал себя как более серьезный и рассудительный человек, и уж наверное должен был быть лучшим рассказчиком.
С одной стороны, мне было досадно. С другой – я понял внезапно, на сколько скучна моя собственная жизнь. Еще секунду назад мне казалось, что мне есть о чем поведать этим людям, но стоило обернуться и окинуть мысленным взором свое прошлое, как в нем открылась сияющая пустота, где проносились, подобно былинкам, гонимым ветром, лишь никчемные жизненные мелочи.
«Не может быть, чтобы жизнь моя была настолько пуста, – рефлексировал я. – Не может быть, чтобы я на столько ничего не представлял из себя, чтобы всегда довольствоваться вторыми ролями!»
Злость охватила меня внезапно, и решимостью исполнилось сердце, и тут – из сияющей пустоты встало размытым пятном и приблизилось, принимая все более отчетливые очертания то, о чем, – я понял это, – я непременно должен рассказать именно здесь и сейчас этим почти незнакомым людям – в виде искупления, которое, если и возможно, должно было свершиться именно теперь, и…
– …Хорошо, господа, – выдохнул я. – Я расскажу.
Общество, как и тогда, когда говорила Маргарита, с интересом подалось ко мне и, волнуясь, я начал.
***
Дело это давнишнее и я, признаться, уж забыл, о нем, но… словом, лучше я сразу начну, без предисловий, чтобы не передумать и рассказать все, как есть, ничего не утаив.
В то время я был старшеклассником. Нас собрали… время было такое… словом, нас повезли в колхоз на уборку картофеля.
– Я тоже бы в стройотряде, – признался Собакевич.
– Вы свое отговорили, – не глядя на него ответила Маргарита. – Поэтому сидите тихонько и слушайте.
Собакевич с независимым видом замолчал, и я продолжил.
Нас, несколько классов, привезли на автобусах и выгрузили у какого-то забора, за которым были постройки барачного типа – вероятно, склады, – и тянулась проволока, вдоль которой бегала на цепи собака.
Весь день мы склонялись над бороздами. Рядом ползли грузовики, которые мы наполняли картофелем. В кузове каждого из них стояло по два ученика; они принимали полные ведра, а обратно бросали пустые.
То были, конечно, отпетые школьные хулиганы; ведь оказаться на борту настоящей сельской машины мечтал каждый, но только самые сильные и жестокие могли отстоять это право.
Почетная эта должность дополнялось и еще одним приятным развлечением: мы все, кто были внизу, были отличной мишенью. Выбирая картофель из борозды, нужно было держать ухо востро и не выпускать машины из виду, и все же время от времени то один, то другой из нас охал и тер ушибленную спину. Преподавателей не было поблизости. Они остались на краю поля любоваться осенне-сельскими видами, поэтому чувствовали себя хулиганы весьма фривольно.
Так, под картофельным обстрелом, в тяжелом и непривычном для нас, городских, физическом труде, тянулся день.
Негреющее осеннее солнце висело в выцветшем небе. Какие-то птицы носились над полями с жалобным писком, и грузовики ползли…
Вечером, уставшие, мы возвращались. Автобусы ждали все там же, у забора. Флегматичный водитель лениво покуривал. Классный руководитель о чем-то говорила с директором колхоза.
Натруженные руки болели. Ныли спины. Ноги отказывались идти. Зато у каждого была с собой сумка с картофелем, – подарок колхоза…
– …Вам подарили сумки? – послышался голос Собакевича.
– Сумки мы взяли из дома, – ответил я, не сразу уловив насмешку. – Колхоз подарил нам картошку. В те времена такой дар был подспорьем для каждой семьи.
– Не обращайте внимания, – сказала Маргарита. – Он издевается, как и всегда.
Я вдруг представил себе Собакевича, только чуть менее полного и без бакенбард, в кузове грузовика, прицельно бьющим картофелем по одноклассникам.
– Итак, – продолжал я, – стараясь не глядеть на Собакевича, – мы возвращались к автобусам. Уже можно было прочитать заляпанные грязью номера, и маячил красный вымпел за лобовым стеклом, как вдруг – из пролома в стене появились головы школьных хулиганов, – тех самых, что обстреливали нас. Воровато оглянувшись и сделав злобные лица, они шикнули на особый манер, что означало: «Следуй за мной …»
Конечно, ничего хорошего нельзя ожидать от такого приглашения, но мы повиновались.
Как я уже сказал, за стеною были склады. Вдоль складов проходила еще одна, едва приметная дорога, почти заросшая бурьяном. На дороге стоял старый автомобиль с открытым багажником.
Из автомобиля вышел человек в широкополой кепке, немногим старше нас, сутулый и очень худой. На нем была вытертая кожаная куртка, спортивные штаны с лампасом и стоптанные остроносые туфли.
Человек сказал что-то одному из хулиганов, затем приблизился развинченной походкой и заявил, что нам следует поставить сумки в багажник, а те, что не поместятся, разместить в салоне.
Времена, как я уже сказал, были тяжелые. Молодежь росла по тем законам, которые эти времена диктовали ей…
Я живо представил, как человек этот стоит на рынке с нашей картошкой, и позже на том же рынке примеряет новую куртку, а вечером, нетрезвый и мрачный, переминается у синей школьной стены, освещенной неверным светом дискотечных огней.
Кругом носился пустой осенний воздух, с сухим шорохом пробегая по кустам бурьяна. С одной стороны протянулась безразлично бетонная стена; с другой – грязные складские стены с темными дырами окон. Над всем светлой полосой расположилось бесцветное вечернее небо, вызывая мысли о далеких краях, где школьникам не нужно ездить в колхозы, и нет людей в кепках, и от этого делалось еще тоскливее.
Человек между тем повторил свою просьбу, и для убедительности поддал ногой кому-то из наших под зад.
…Наполненный нашей картошкой, багажник не закрывался до конца. Пришлось притянуть его веревкой.
Оставалась только одна сумка. Она принадлежала пареньку в коричневом свитере, который учился на год младше, и который, когда я встречал его, бывало, в столовой, никогда не съедал хлеб, а клал в карман и уносил с собой.
Теперь он стоял, сжимая сумку в руках. На неоднократное требование хулиганов сдать картофель он отвечал молчанием. Тогда тот, что в кепке, несильно ударил его по лицу. Обычно этого бывало достаточно…
Паренек и в самом деле поставил сумку на землю. Хулиган наклонился было, чтобы поднять ее, и тогда паренек вдруг размахнулся, и двинул хулигану в челюсть. Звук удара – короткий и звонкий, отразился от грязной стены. Кепка порхнула в бурьян, а хозяин ее беспомощно взмахнул руками и упал на тощий зад, озираясь бессмысленно. Подельники его замерли; ухмылка не успела сойти с их лиц.
Я замолчал, уставившись в стол.
– Что же дальше? – спросила Маргарита.
В свете свечей ее широко распахнутые глаза казались бездонными.
– На него налетели другие, – отвечал я, – сбили с ног…
Мы стояли и смотрели, как его бьют. Нас было больше. Намного больше, чем их, но ни один, ни один ничего не сделал, чтобы помочь…
Когда все закончилось, они уехали. Паренек остался лежать на земле. Горсть картофеля, – все, что осталось от нашего заработка, – светлела в бурьяне, и откуда-то из-за стены слышался голос классного руководителя, которая уже искала нас.
– Что же стало с тем мальчиком? – снова спросила Маргарита.
Она была бледна.
– К счастью, все обошлось. – Отвечал я. – Он сам дошел до автобуса. Классной мы на скорую руку сочинили какую-то историю про местных. Она вместе с председателем побежала куда-то… были разговоры о милиции, но – быстро прекратились. Мы вернулись в город.
– Почему же вы не рассказали все, как есть? – удивилась Маргарита, а Собакевич хмыкнул.
– В те времена, – сказал я, – выдавать своих обидчиков считалось недостойным делом, да и опасным. Мы бы только усугубили свое положение. А может быть, это не времена были такими? Может быть, это мы были такими; бездушными зрителями? – Я помолчал, – собираясь с мыслями. – Как бы то ни было, возможно, хоть часть своей вины я искупил тем, что рассказал все, не выгораживая себя, и не оправдывая.
– Безумие…, – выдохнула Маргарита. – Как дети могут быть такими жестокими?!
– Дети – самый жестокий народ, – улыбнулся Собакевич.
Мне было совестно поднять глаза. Молчание становилось все более натянутым, и я уже начинал жалеть, что….
– …А вот что я вам расскажу! – воскликнул бармен. – Случай этот весьма комичный, и я заранее прошу не поднимать меня на смех; хотя соблазн, признаюсь, может быть велик.
Общество зашушукалось, и с облегчением откинулось от стола.
– Просим! Просим! – привстал со своего места Михаил и зааплодировал.
– Теперь самое время, – одобрил Катамаранов.
– Валяйте, дружище, – поддержал его Собакевич, – не то мы тут совсем скиснем.
Только Маргарита молчала и глядела на меня как-то по-новому.
– Итак, – начал бармен, – вот что случилось со мной.
Он прыснул в кулак и продолжал.
…Отправился я на курорт. В Крым. Ну, приехал. Гостиница – не первый сорт, но и не совсем развалюха. В общем, то, что нужно рабочему человеку. Соседи мои оказались; один – сварщик из Костромы, другой – агроном из Ростова, третий – земляк наш, пчеловод из карагандинской области.
Познакомились. Как полагается, за знакомство выпили. Пчеловод из нас самый бойкий оказался.
– Давайте, – говорит, – мосты наводить.
– Какие такие мосты? – спрашиваем.
– Ясно какие! Тут через дверь от нас заселились четыре женщины, и все без мужей. Такие, значит, и мосты.
Мы было смутились: как-то все быстро получается; не успели чемоданы разобрать с дороги, а тут…
– Да и что за женщины такие?
– Обыкновенно какие, – говорит пчеловод. – С руками, с ногами. Не красавицы, конечно, но и не сказать, чтобы страшилки. Словом, обычные курортные дамы.
– Ну, мы то, конечно, не против, – говорю я ему, – а только все равно уж больно быстро все…
– Ничего, – успокаивает пчеловод, – я в этих делах опытный. Вы, главное, подготовьте плацдарм. И выбежал за дверь; мы даже возразить не успели.
Агроном – делать нечего – достал из чемодана фрукты: «Все рано, говорит, хотел соседей угостить. Нашего хозяйства урожай».
Я от себя поставил вино, коньячок-с, ну и так еще, по мелочи, что удалось найти в баре перед отъездом. Сварщик, не смотря на свою грубую профессию, оказался романтиком: вытащил из чехла гитару: «Я, – говорит, – не только на гитаре играю. Я еще и скалолаз опытный. Приехал местные горы покорять, а приходится, вот, женские сердца».
Ну, – собрали на стол. Сварщик настроил гитару; ждем, значит. Долго ждали. Уже коньячок распробовали, а пчеловода все нет.
Распробовали уже и винцо грузинское. Сварщик разошелся: поет нам про какого-то Серегу, славного парня.
Агроном руки на животе сложил, большими пальцами друг вокруг дружки вертит, смотрит в потолок: «Что-то, – говорит, – мне подсказывает, что придется нам еще коньячку попробовать, раз такое дело».
Только было собрались мы пробовать коньячок, как вдруг – в коридоре хлопнула дверь. Громко так, раскатисто. Следом – голоса: никак, – думаем, – идут. Рюмки отставили, сели как на параде, – приготовились встречать.
Только вдруг – крик, шум, грохот и звон битого стекла. В следующую минуту влетает в комнату пчеловод: глаза квадратные, рубаха порвана, кричит: «Блокируйте дверь!»
Мы и не разобрались еще, что к чему, а все же среагировали: шкаф к двери придвинули, кадку с пальмой, все подперли диваном, сами сели сверху и спрашиваем: «Что, – мол, случилось?»
– Да вот, так и так, – отвечает, – дамы-то оказались все замужние, а одна и вовсе с двумя детями, только дети сейчас с теткой. Но и то бы ничего. Они ведь (дамы, то есть), как я пришел, поначалу даже обрадовались. Сразу рассказали, что сами самолетом прибыли еще вчера, а мужьям местов не хватило, – плетутся поездом, и раньше завтрего никак не поспеют. Это они тонко так намекнули, что раз такое дело, то вечерок-то, выходит, у них – того, свободный.
Я, понятное дело, не теряюсь: мол, мы люди современные, не мещане какие-нибудь, а культурные, и все понимаем, а потому, – и мерси, и сельвупле, – не угодно ли скрасить времечко в обществе скромных мечтателей, то есть – нас, и окрылить, так сказать, то да се, ну и, выходит так, что уже я держу одну за талью, а другая сама ко мне так и тянется губами – удалить соринку из глаза.
И вдруг, в самый разгар наших переговоров открывается дверь, и появляются на пороге четверо с чемоданами. Это неведомо каким макаром прибыли, – в ускоренном режиме, сюрпризом, так сказать, – мужья ихние. Можа, такси словили от нетерпенья, али машинисту заплатили, чтоб быстрее вез, – чего не знаю, за то не ручаюсь, – а только стоят в дверях: кулачищи пудовые, глаза навыкате, зубами скрежещут, и все – кавказцы.
– Это что здесь такое, – так твою-растак, – делается? – спрашивают.
Я уже хотел было прикинуться, как обычно, больным, или сантехником, – много у меня есть вариантов для таких случаев, – да только где там: дамы, как их завидели, сразу в крик: «Не знаем, – мол, – кто такой, и как сюда явился, и как мы вас ждали, что даже похудели, а это – насильник и псих, и спасите нашу честь!».
Остальное – дым…
Чудом утек я из комнаты. Да только нет нам спасенья. От ресепшна, по всем этажам и до самого коридора рать идет на подмогу: все сотоварищи ихние; все родственники, и дальние, и близкие, – мстители за поруганную честь. Словом – дрянь наше дело.
Мы как услышали, так и ахнули: «Отдохнули, иттить…»
А за дверью уж топот многих ног и голоса грозные: «Отворяй, собака! Все равно достанем! Если не возьмем приступом – осадой уморим! Отворяй по-хорошему!»
Что делать?!
Агроном кричит: «Лезь все под кровать! прячься!» Пасечник с досады локти кусает; сварщик рвет на себе рубаху; в последний бой идти готовится.
Я же порядком скис: пропал не за грош. Родной бар вспомнил, посетителей, и как коньячок-с попивали за стойкой, и разговорчики – премилые, полупьяные, – и все такое родное – хоть плачь.
Однако, плачь не плачь, а жисть – вот она: ни бара, ни разговорчиков, а только погибель впереди.
За дверью же, слышим, уже команды отдают: готовят таран, собираются вышибать дверь. Уж конница выстраивается в каре, пехота окопалась, артиллерия развертывается.
Вот и первый залп, и крики «ура», – атака началась.
У нас же ни сабли, ни ружьишка, ни пушечки. Только вино да гитара. Ни дать ни взять: тихие барды.
Обнялись мы тогда на прощанье все четверо; плачем и прощенья друг у друга просим. За что – и не спрашивайте, – сами не знаем. Ну, разве что кроме пчеловода: тот знает, за что.
– Простите, – говорю, – если чем обидел, господа хорошие. Честь была знаться с вами. А только и помирать лучше, когда с честью, если нет другого выхода. Не в окно же мы улетим!
– Нет, – говорят пчеловод и агроном, – не в окно. Это ты правильно подметил, бармен ты наш разлюбезный. Авось, на том свете откроешь заведение, – не забудь и нас, грешных, пригласить…
Тут сварщик как подскочит, да как закричит: «Знаю, – говорит! – Знаю! Эврика! Нашел!»
«Хорошенькое дельце, – думаю, – подвинулся рассудком человек».
Сварщик же улыбается: «У меня в чемодане веревка скалолазная. Аккурат хватит до самой земли. Я и узлы такие знаю, что сколько не тяни не – развяжутся. Только бы успеть обучить вас основам».
Мы слушаем – ушам не верим. Неужто и вправду спасемся? Да и шутка ли – все-таки, одиннадцатый этаж…
За дверью же пушки грохочут, ржут лошади; атака полным ходом идет. Уже через замочную скважину летят ядра, картечь над головами посвистывает, – а мы скалолазное дело изучаем.
– Это, – говорит сварщик, – булинь. Это – восьмерка. А это вот – австрийский проводник.
– Какой такой проводник? – спрашиваем.
– А такой, – говорит, – австрийский. В горах – наиполезнейшая вещь. Ну, а здесь, – и показывает нам железку, – «лепесток». Старая конструкция, но надежная. Все поняли?
– Не знаем, – отвечаем мы, – уж больно мудрено.
Но, мудрено или нет – делать нечего: уже дверь по швам трещит, дым столбом валит; вот-вот неприятель сдвинет платяной шкаф и в комнату ворвется.
Обвязал нас сварщик ремнями, каждому дал по «лепестку», и подвел к балконной решетке. Высоко – ужас: и смотреть страшно, не то, что спускаться.
Впрочем, коньячок и тут помог. Отхлебнули мы напоследок, зажмурились, да и сиганули с балкона. Испугаться не успели, – глядь, уж на земле стоим, целые и невредимые. Только лепестки, – будь они неладны, – от трения раскалились – хоть прикуривай.
Сварщик спустился последний, и веревку за собой сдернул, чтобы погони не случилось. А и вовремя; враг уже ворвался в комнату и с балкона грозит, да только где там? Мы уж далече; чешем во весь опор по набережной, только пятки сверкают.
И больше, скажу я вам, с тех пор не помышляю ни о курортах, ни об амурных делах, особливо же – с замужними дамами.
***
– Скажите, бармен, – спросила Маргарита, – вы правда считаете, что мы должны принять все за чистую монету? Да и потом – что это за стиль такой? Лубочный? Вы, кажется, вовсе так не разговариваете. Или это разновидность юродства?
– Я – что? – смутился бармен. – Я только хотел добавить веселья. Вы простите, я все еще в образе, потому и говорю немного странно, но все же хотя бы часть из того, что я рассказал, может быть правдой. Ведь я действительно отдыхал по путевке. И уж точно соседями моими были именно пчеловод, агроном и сварщик, и мы пили за знакомство…
Что было дальше, я помню не совсем отчетливо… До того самого момента, как обнаружил себя на снова на вокзале в Караганде, с чемоданом в одной руке и дверной ручкой в другой. Откуда взялась эта ручка – не знаю, да и чемодан был не мой, хотя… вещи в нем были мои… Хотя и не все…
Кроме того, болела голова, а в кармане оказалась горсть песку и ракушки. Значит, на море я все-таки был…
Конечно, было немного обидно, что все прошло так быстро, и немного незаметно, но, если я не помню того, о чем рассказывал, это вовсе не означает, что этого не было. Ведь доказать последнее невозможно, да и потом… согласно теории вероятности…
– Ну так, стало быть, и довольно, – перебила Маргарита. – Я вижу теперь, что здесь только Йорик может быть искренним.
Я все больше раскаивался в своей нежданной исповеди. Сколько раз обещал я себе не поддаваться внезапным порывам, и вот, снова поспешность сыграла со мной злую шутку. Я чувствовал, что должен защитить бармена, который, спасая меня, выставил себя в невыгодном свете.
– Почему же только я могу? – возразил я. – Ведь кто может поручиться, что все, что я говорил – правда? Может, мне все рассказал один знакомый. А может, я сам был одним из хулиганов? А может… – Тут я замешкался, но все же сказал это, – а может, тем, – в коричневом свитере?
– Положим, хулиганом вы быть не могли; для этого вы слишком интеллигентны, – отвечала Маргарита, глядя на меня пристально, – это раз. Далее, пареньком в свитере вы тоже не могли быть, – вы слишком робки. Это – два. Ну, и выдать чужую историю за свою… простите, я ведь видела ваши глаза и руки, когда вы рассказывали, а они никогда не лгут. Это – три. Стало быть, все правда. Только я не совсем понимаю, почему вы теперь решили пойти на попятную? Ведь все было так давно, и многое с тех пор переменилось, включая вас самих. А главное, вы, как и хотели все эти годы, облегчили душу перед посторонними, – то есть, принесли своего рода жертву, отдавшись на наш суд. Но не волнуйтесь. Мы не осудим вас. Ибо никто из нас не без греха. Не так ли? – И она посмотрела на Собакевича.