Алексей Витальевич Мекка
Здесь никогда не ходили трамваи
7
Мы были еще в городе, но окружение говорило об обратном. По одну сторону – голое истощенное поле, плавно переходящее в свалку, с другой – длинный грязный спуск, кончающийся сгоревшими домами. Впереди – размытая дорога. Непроходимая. Переглядываемся и ловим попутку. Ржавый внедорожник тормозит рядом с носом ботинка. За рулем сидит мужик с седыми усами.
– Куда вам, ребята?
– Нам бы прямо на пару километров. До поворота на старый район.
– Прыгайте.
Мы прыгнули. По очереди залезли в кабину и покрепче вцепились пластиковые поручни. Водила умело вывернул руль, переключил передачу, что отозвалась хрустом и протяжным гулом, и двинул вперед, собираю все ухабы на плохой дороге.
– Давно вы здесь?
– Где это здесь?
Не пойму, о чём он говорит. Городок маленький и уже много лет не пользуется популярностью ни властей, ни туристов. Все тут друг друга знают или хотя бы видели разок-другой.
– Местные Мы.
Перебивает отец. Перебивает не столько разговор, сколько мои мысли.
– Это понятно, что местные. Все мы тут местные. Кто же в здравом уме приедет в эту дыру. Я о другом.
– А? Не пойму, о чём толкуешь.
– Отчалили, говорю, давно?
Водитель вносит ещё больше непонимания своими словами.
– Отчалили?
– Ну, откинулись, представились. Хотя, ладно, и так видно, что совсем недавно.
Я поглядываю на отца. Он пожимает плечами. Всё постепенно преобразуется и становится на свои места.
– А ты давно здесь.
Водитель не поворачивается и говорит с дорогой впереди него.
– Я-то? Да, давно уже. Так давно, что уже и счет времени потерял. Раньше вот детишек тут возил. Ну, на автобусе. Помните, наверное, школа вон там была.
Он показывает на сгоревшее здание, которое преображается прямо у нас на глазах. Следы ожогов на бетоне исчезаю, деревянные рамы встают на свои места. В окнах загорается свет.
– Так вот, автобус я вводил. Старенький такой. Сколько латали его. Старая развалина. Помню, погода такая же пакостная была, мы как раз в горку карабкались. Ну, как сейчас. Грунт просел совсем. Автобус и накренился в сторону. Ну, как сейчас.
Я чувствую глухой удар по днищу и вижу, как горизонт пьянеет и сходит с ума. Кажется, что сама Земля накреняется, но это лишь мы.
Падает.
Сначала набок, а потом и вниз по склону, совершая пируэты гнущейся стали, во время которых я слышу водителя.
Он хохочет.
Умалишенный.
– Всегда так! Стоит только добраться на эту чёртову дорогу!
Я очухиваюсь внизу. Щека уже начала замерзать от остатков снега, а в руку впились несколько осколков стекла. Мне не больно. Ничего не чувствует, поэтому не задумываясь извлекаю их и отбрасываю в сторону. Стараюсь выбраться, но вспоминаю об отце, поэтому лезу назад в кабину. Он лежит без сознания.
– А знаете, что было потом?
Водитель повернулся к нам, и улыбается беззубым окровавленным ртом. Автобус загорелся.
Вытаскиваю отца наружу и стараюсь не отставать. Оттаскиваю его так далеко, как только могу, не в силах оторваться от горящего внедорожника, за рулем которого продолжает сидеть усатый водитель. Вижу, как его кожа чернеет и пузырится, пока тело медленно охватывают судороги.
Отец приходит в сознание. Смотрит спокойно.
– Пойдём, не будем мешать.
– Чего?!
– Это его личный ад. Не надо ему мешать.
И мы не мешали. Просто пошли дальше. Сами не зная куда. Вперед. В сущности, мало о чем беспокоясь.
Забравшись в гору, стоя возле закрытого магазинчика, можно разглядеть этот проклятый город целиком. Во всем его уродливом великолепии. Сначала – поросшие высокой травой и деревьями горы с редкими вкраплениями небольших дачных участков, потом – железная дорога. Пути сообщения петляют между собой. Путают. Ведут к зданию вокзала, на фасаде которого растянулась длинная трещина. От самой оттаявшей земли до облицовки крыши. Гора, по пути в которую можно встретить все – от старой типографии до отделения почты. Следом – на вершине – парк аттракционов, где я помню себя ребенком.
Где мама до сих пор раскачивает меня на качелях.
На мне синтетический спортивный костюм и светлая кепочка, прикрывающая такие же светлые волосы. Мама еще молода и у нее длинные черные волосы. Нет и намека на седину, которую она просит меня закрашивать двадцать лет спустя.
Хорошо, что она видит нас здесь. Не видит, какие мы теперь и не знает, что лишь спустя столько лет мы стали хоть немного ближе друг к другу.
– Налюбовался?
Я сплевываю на землю.
– Идем.
Он машет рукой.
– Идем-идем.
Бурчу себе под нос и иду, пытаясь вспомнить и понять. Что же все-таки с нами стало.
Мы сворачиваем на склоне к старому району. Раньше он впечатлял меня. Особенно при первом знакомстве. Дома заброшенные уже много десятилетний. Без крыш, окон и дверей. Заросшие мхом и сорняками. Жуткие. На каждом строении выложенная дата возведения. Пятьдесят лет назад. Двадцать восемь. Тридцать. Тяжело сосчитать все эти даты. Длинную, растянувшуюся на добрую милю, улицу брошенных жилищ. Сложи все цифры, и, быть может, наберется даже на одну счастливую жизнь.
Идем к мосту, переброшенному через грязную речушку. Слышно крики и ругань. Трое сцепились прямо на подходе и готовы вытряхнуть друг и друга все, напоминающее о духе. Двое катаются по земле, пока третий суетливо прыгает вокруг, гадая, кто же победит. Подходим ближе. Это же я. Валяюсь, собирая всю грязь, пока лучший друг составляет мне в этом компанию.
Я помню тот день.
Тогда я готов был выбить из него все дерьмо, а он отвечал мне в этом взаимностью.
Не помню, как звали третьего, но он все никак не мог определиться, на чьей он стороне, поэтому постоянно метался от одного конца дороги к другому.
Проходим мимо. Оборачиваюсь. Никого. Дорога пустая. Только грязь.
– Ну, что, готов?
– К чему это?
– Помочь мне. Надо, чтобы ты подсобил.
Я соглашаюсь.
– Нет проблем. Никаких. Что делать?
– Сбегай пока в один из тез домов, да раздобудь стул там какой-нибудь или табурет. Можешь не бояться. Все равно там никого нет.
– А ты что делать будешь?
– А я перекурю пока.
Он вытащил сигареты, вставил одну в рот.
Быстрым шагом я направился к домам. Нужно было выгваздаться по колено, чтобы подобраться к ним, но я отделался только грязными ботинками.
Дом напоминал мне жилище бабушки, в котором я провел львиную долю детства. Те же низкие потолки и малое количество света. В редких солнечных лучах можно заметить кружащие в воздухе пылинки, что, подобно снежинкам, медленно опускаются на грязный пол. Бабушка всегда просила меня надевать тапочки, чтобы не испортить белые носки, которые мама отстирывала с таким трудом.
Занавески, болтающиеся на окнах. Обвисающие на проволоке. Похожие на не заправленную рубашку. Увядающие цветы на облупившихся подоконниках и всюду черные пятна.
Я прошел, не снимая обуви, оглядывая тонкие стены, покрытые дешевыми обоями; печь с рассыпающейся кирпичной кладкой; грязная столешница и кем-то брошенные столовые приборы. Все настолько грязное, что престаёшь это замечать.
Грязь, теряющая сам смысл грязи.
Смывается.
Уходит.
Исчезает.
Я остаюсь.
Пол скрипит.
Поднимаю люк под ногами и заглядываю в недра. В брюхо этого дома. Из темноты доносится смрад сгнившей картошки и легкий шорох, который нарастает с каждой секундой. Крысы? Лишь голодная кошка, которую вовремя никто не впустил. Забытая. Не известно, как оказавшаяся в захеревающем жилище.
Отец ждет меня у старого тополя. Кора испещрена задирами. Лопнувшая. Словно познавшая жестокость. Кошка крепко держится за пальто, пока мы спускается по глинистому склону. Глубоко запустив когти, она часто мяучит и крутит головой. Словно сообщает о надвигающей опасности. В левой руке я держу расшатанный табурет и, лишь спустившись, понимаю, зачем он был нужен.
На мощной ветке уже болтается петля, которую отец соорудил из многожильного провода. Он тянет руку и тихонько говорит.
