Алексей Николаевич Котов
У ангела болели зубы…
Выйдя на улицу, парочка направляется к дорогому «Вольво». Красавчик садится за руль, Лена – на заднее сиденье.
Я почему-то думаю об ошибках, от которых никто из нас не застрахован. Каких ошибках?.. Понятия не имею!
– Красивая тетя, – говорит маленькая Женечка.
Я вздрагиваю и с удивлением смотрю на дочку.
– Я здесь, папа, – Женечка понимающе улыбается. – И я уже наелась. Кстати, где мой платочек?
У Женечки нет шикарной сумочки, но у нее есть карман папы. Мы идем к выходу. Женечка берет меня за руку.
– Красивая тетя, – повторяет она. – Только странная какая-то…
Она замолкает.
– Почему странная? – спрашиваю я.
Женечка долго думает и отвечает только тогда, когда мы выходим на улицу и погружается в теплое июньское марево.
– Она мне мышку напоминает, – серьезно говорит Женечка. – Мышку в мышеловке.
Фотография третья: храм, 20 мая 2012 года.
Загадка ночного сна в храме – непостижима. Чаще всего этот короткий сон действует как сильное лекарство – он освежает и уходит без следа. Как морская волна, наверное – она смывает чужие следы и не оставляет своих.
Смотрю на телефон: 04. 07. За окном совсем светло, но, судя по всему, солнца еще нет.
«Если нет, то скоро будет…» – простейшая мысль тянет за собой улыбку.
Улыбку над чем?.. Ни над чем. О чем?.. Ни о чем.
Я не помню, чтобы меня когда-нибудь тянуло в зевоту после сна в храме или хотелось потянуться. Ну, разве что если сильно выматываешься днем, вечером, ночью (мало ли какие проблемы у сторожа?) и сон продолжается до постыдной половины шестого. Тогда – да. Тогда утренний сон может навалиться как тяжелый медведь со всеми вытекающими последствиями вплоть до ломоты в пояснице, кашля и даже головной боли.
Встаю. Иду наружу. Благо, что не приходится одеваться – разве что надеть шлепанцы. В храме стоит удивительная тишина. Это не затишье временно угомонившейся улицы или сонное безмолвие спальни, тишина храма – совсем другая. Она – тишина высоты, чистоты и свободы.
Спускаюсь вниз по высоким порожкам и «закуриваю» электронную сигарету. Я так и не смог бросить курить по-настоящему. Ведь я – писатель. А когда пишешь, эта «собака» – сигарета – сама прыгает тебе в рот как настоящая собака в цирке через обруч.
Оглядываюсь и выпускаю струйку ароматного пара. Там, на дороге за тонкой полоской деревьев, катят «маршрутки» и автобусы. В салонах горит яркий, желтый свет похожий на свечной.
О мои ноги трется кошка.
Я улыбаюсь:
– А-а-а!.. Привет, безобразница.
Мы познакомились с кошкой еще осенью. Тогда она была еще худым, жалким и бело-рыжим котенком. Кошка жадно ела одно печенье за другим. Но потом, позже, она как-то устроилась… Потолстела даже. И теперь ее шубка удивительно чистая и мягкая. Я называю ее «Белые лапки, рыжий хвостик».
Я нагибаюсь и глажу кошку.
– Как дела?
Кошка громко урчит. Она часто приходит ко мне утром или вечером. Иногда мы гуляем по церковному двору. Когда я рядом, кошка становится очень смелой. Она может запросто сделать выпад в сторону пробегающей мимо собаки или вскочить на парапет лестницы, чтобы нырнуть под мою ладонь. Иногда мы так и поднимаемся к двери храма, я – по порожкам, кошка – по парапету.
Кошка поднимает голову и спрашивает меня: «А на ручки, пожалуйста?»
Я беру ее на руки. Урчание становится еще громче. Кошка смотрит по сторонам: «А там что?» – «Ой, а там?..»
Маленькое тело напряжено. Мир вокруг полон для кошки опасностей и приключений. Ах ты, хищник крошечный!.. Впрочем, какой из тебя хищник, тебя же любой обидеть может.
Кошка смотрит на меня.
«Поймать и съесть», – говорит мне ее смелый взгляд.
Я улыбаюсь:
– Кого?.. Всех поймать и всех съесть?
Кошка отворачивается. Она прогибает спину: «Ну, гладьте же меня, гладьте. Жалейте!..»
Я глажу и, через минуту, отпускаю кошку. Иногда она уходит, но сегодня – нет. Она снова трется о ноги.
Сзади раздается четкий стук каблучков. Территория возле храма – проходная и мы не закрываем ворота на ночь.
– Извините, пожалуйста!.. – окликает меня женский голос.
Я оглядываюсь. Ко мне, свернув с прямого пути от задней калитки до центральных ворот, идет молодая, виновато улыбающаяся рыжеволосая женщина. На ней белый костюм и рыжие туфельки.
– Вы не могли бы… – начинает она еще издали. Она достает кусочек бумаги из кармана и протягивает его мне. – Пожалуйста!
Это записка в киоск. Как правило, их оставляют к какой-нибудь дате.
– Мне на работу, а киоск откроется только в семь, – поясняет женщина, хотя, конечно же, это лишнее. – Мужу три года…
Странное выражение, но говорят именно так, а не «муж (или кто-то там) умер три года назад», говорят, пропуская страшное слово. Странно? Да. Иногда, сами того не замечая, люди считают возраст смерти так, словно она живое существо.
Я едва успеваю взять записку, как в сумочке женщины раздается требовательный телефонный звонок.
– Да?.. – она прикладывает желтый, сверкнувший золотом, смартфон к уху. – Ах, это уже опять ты?..
Женщина отходит в сторону на пару шагов. Она смеется.
– Я так и знала. Ну, и что же еще от тебя ждать?..
Я думаю о том, что три года – большой срок, а женщина еще совсем молода. Ей только тридцать пять или около того. Она – «Белые лапки, рыжий хвостик».
Для большинства людей церковь связана с воспоминаниями о смерти или молитвами о здоровье. Крещения и свадьбы вспоминают реже. Может быть, потому что первые два «надо» значительно тяжелее и мрачнее вторых.
Мне почему-то врезалось в память одно утро: был обычный летний день, и потому что опоздала сменяющая меня дежурная, я сам стал зажигать свечи. Я подносил желтый огонек к лампадке или свече и огоньков становилось два. Все двери храма были открыты настежь, но еще никого, кроме меня, не было. Что врезалось в память? Океан чистого, сияющего света и, там, за распахнутой дверью, громкое пение птиц. А еще желтый, крошечный и живой огонек в ладонях и удивительно пронзительное ощущение своего «я». Там, снаружи, такое ощущение бывает только во время тяжелого кризиса. Оно связано с болезненным изломом, преодолением или катастрофой. И только в храме – нет.
Женщина уходит. «Белые лапки, рыжий хвостик» становятся на задние лапки и тянут вверх большеглазую мордочку.
– Пора ворота открывать, – говорю я кошке. – Пойдешь со мной?
Пока я открываю ворота, кошка обнюхивает густые заросли цветов. Она оглядывается. И в ее взгляде снова знакомое: «Поймать и съесть!»
– И не надоело тебе охотиться? – спрашиваю я. – Нельзя быть таким уж хищником.
Я возвращаюсь к церкви, снова «курю», а потом поднимаюсь по порожкам. Кошка снова рядом. Она прыгает на высокий парапет, бежит рядом и пытливо смотрит вверх: «Ой, а на ручки, пожалуйста?»
– Иди домой. Тут собаки бегают. Пойми, глупенькая, ну, кого ты можешь тут съесть? А вот тебя запросто скушают.
Останавливаюсь и открываю дверь… Кошка забегает в храм.
– Стой, ты куда?!
Но кошка меня не слышит. Точнее, не хочет слышать. Она бежит в сторону колокольни. Я быстро иду следом.
– Стой!
Кошка, конечно, не останавливается. Она чуть меняет направление «влево-вправо» и деловито оглядывается по сторонам. Я ловлю нахалку уже на лестнице в колокольне. Но кошка по-прежнему не обращает на меня внимания. Она жадно осматривается по сторонам. Все-таки какая она удивительно сильная!.. Ее крохотное тело похоже на пружину и готово к мгновенному рывку.
Ну, что ты крутишься? Кошка смотрит-смотрит-смотрит: направо, налево, вверх…
«Ой, а что у вас там?.. Ой, а там?.. А во-о-он там?»
Я глажу кошку. Она бросает на меня мимолетный взгляд: «Скажите, пожалуйста, а у вас тут птички есть? Ну, те, которых можно поймать и съесть».
– Нет.
Кошка не верит. Она взбирается мне не плечо, чтобы получше оглядеться вокруг.
– Сиди тихо, разбойница.
Придерживая рукой кошку на плече, я выхожу наружу.
Первое, что я вижу – темная «иномарка» у киоска, а потом – худенькую женскую фигурку возле порожков. Женщине вряд ли больше сорока. Она одета в светлый деловой костюм, ее лицо кажется мне удивительно знакомым.
– Здравствуйте, – улыбаясь, говорит она. – Сколько лет, сколько зим! Не узнали?..
Наверное, я так сильно морщу лоб, что кошка на моем плече вдруг тянет лапку к моему носу.
– А кошка вам зачем? – смеется незнакомка. – Вы с ней мышей в церкви ловите?
Да-да, конечно же, я уже где-то видел это красивое лицо и бойкие, веселые глаза. Правда, давно… Я стаскиваю кошку с плеча. «Белые лапки, рыжий хвостик» лениво сопротивляются, потому что ей уже интересней женщина, а не я.
– У меня там подруга живет, – незнакомка кивает на «многоэтажки» за моей спиной. – Вчера, когда к ней ехала, вас увидела. Вы мало изменились, хотя последний раз мы виделись с вами семнадцать лет назад. Или уже все двадцать три, если вести счет от первой встречи.
Я наконец-то узнаю Лену и совсем не удивляюсь тому, что у меня не получилось сделать это сразу. Ну, во-первых, если там, на пляже, а затем в кафе, ей было что-то около двадцати пяти – тридцати лет, значит теперь почти пятьдесят. Но ей не дашь больше «к сорока, но не очень». Во-вторых, – глаза: уже теперь на светлом и утонченном лице «Наташи Ростовой», сияют глаза прежней взбалмошной и не очень-то деликатной пляжной красавицы.
– Вижу-вижу, теперь узнали, – Лена медленно поднимается по порожкам. Она кладет руку на парапет и, делая очередной шаг, хлопает по нему ладошкой. – Ну и кто кого поколотил за это время: я – время или оно меня?
Я улыбаюсь и, наверное, моя улыбка получается очень теплой – в глазах Лены вспыхивают задорные искры.
– Конечно же, вы побили время, Лена.
– Врете?
– Что б я провалился сквозь эти порожки.
Лена останавливается рядом и чуть прикасается губами моей щеки.
– Ну, здравствуйте, Алексей.
– А тебя я не знаю, – обращается она «Белым лапкам». – И поэтому целовать не буду. Хотя ты и красивее меня.
Я отпускаю кошку и когда поднимаю глаза, Лена уже надевает на голову голубой, воздушный платок. Ее лицо становится серьезным.
– Я зайду, – она кивает на дверь церкви. – Ненадолго.
Я киваю. «Белые лапки» идут вслед за Леной в храм, а я спускаюсь вниз. Достаю «сигарету». Выпускаю облачко пара и бездумно смотрю на него. Мне не хочется строить догадки о том, что скоро расскажет мне Лена. Я думаю о погоде. Я думаю, о том, что лето, пожалуй, уже началось и это будет чудесное, теплое лето.
Лена выходит из церкви минут через десять. Следом за ней бегут «Белые лапки».
– Подружились? – я киваю на кошку.
– Она хорошо себя вела, – широко улыбается Лена. – Что вы курите, Алексей?
Я показываю электронную сигарету.
– А я бросила курить, но сейчас не удержусь. Кажется, у меня в машине не так давно забыли пачку сигарет. Идемте, я покурю там, за воротами… Точнее, за вратами. Ведь вы не совсем не сторож, Алексей, вы еще немножко страж.
Лена достает из машины не только сигареты, но и что-то для кошки. Этого «что-то» довольно много, «Белые лапки» жадно едят и теряют к нам всякий интерес.
Лена курит, по-мужски пряча сигарету в ладони. Она смотрит на еще неяркое утреннее солнце и щурится.
– Я сбежала из Франции четыре года назад, – наконец говорит Лена. – Взяла детей и сбежала. Короче говоря, все знакомые и родственники объявили меня полной дурой. Возможно, в этом есть доля правды, потому что я и сама толком не знаю, почему я сбежала.
– Неплохо жили?
– Почти отлично. У меня был чудесный муж – умный, интеллигентный и очень добрый человек. Но Жана застрелили в его рабочем кабинете. Я не совала нос в бизнес мужа, но как оказалось, Жан имел дело чуть ли не с десятком преступных группировок. Ну, там торговля и перепродажа оружия и что-то еще, мягко говоря, не совсем законное. Я узнала об этом только тогда, когда компаньона Жана осудили на пятнадцать лет.
– Тоже интеллигентного и умного человека?
– Не смейтесь, пожалуйста! – Лена весело щурится на солнце и в ее глазах снова появляются веселые искры. – Понимаете, там так устроено, что… я не знаю… ну, как сказать-то?.. там никого не волнует, какой у тебя бизнес. Но вне этого бизнеса ты должен быть умным и интеллигентным человеком, – Лена усмехается и на ее щеке появляется чуть заметная жесткая морщинка. – Человек – не ангел. Любой из нас. А бизнес это не только фирма, но и форма принуждения человека. Возможно в России я привыкла к другому… – Лена поднимает руку и осторожно касается пальцем морщинки на щеке. – Точнее, к другой форме принуждения.
Лена замолкает.
– Какой форме?
– Трудно сказать какой, но все-таки чуть-чуть другой. Но не в этом главное. Знаете, мы, женщины склонны подсознательно делить мир на то, что будет полезно перенять и то, на что не стоит обращать внимания. Например, зебра переняла цвета саванны, лев – окраску пустыни, а коралловые рыбки цвет своего «дома». К этому их… нет, не вынудила, а… я не знаю… это подсказала им сама жизнь. Заметьте, она подсказала не какое-то искусственное построение вроде человеческой фирмы, в которой нужно горбатиться против своей воли, а форму самой жизни. Эта форма принуждения настолько естественна, что ее трудно назвать насилием. Ну, например, не назовете же вы компьютерную программу формой принуждения компьютера?
– А у вашего мужа была совсем другая программа?
– Да. Но он всегда был очень добр ко мне и детям. Жан умел решать все жизненные вопросы, и, поверьте на слово, выражение «жить как за каменной стеной» иногда находит свое реальное воплощение в жизни…
Пауза. Длинная… Лена думает. Она мельком смотрит на меня, словно я должен подсказать ей, о чем она должна сказать.
Лена опускает глаза и усмехается:
– Я удрала из Франции, потому что мне нечем было дышать, и это была совсем не ностальгия, а гораздо худшая болезнь, – Лена достает из пачки вторую сигарету и прикуривает ее от первой. – И мне буквально жгло лицо. Утром меньше всего, днем все было более-менее терпимо, а ночью я не могла уснуть. Я прошла всех врачей, но у меня не нашли даже элементарной аллергии… Мне сказали, что все дело в нервах.
– А дело было в форме принуждения?
– Да! – Лена улыбается, но ее улыбка вдруг кажется мне бессильной. – Цветной дом коралловой рыбки рухнул, и она оказалась в центре океана. Конечно, можно было бы построить другой дом. Например, у Жанна была парочка вполне легальных фирм. Правда, такая форма принуждения к жизни казалась мне чересчур жестокой. Я поступила проще, через полгода после смерти Жанна я нашла, так сказать, проверенного мачо и пустилась во все тяжкие. В рамках приличий, конечно. Ну, как в «Графине и ее шофере»…
Я громко кашляю. Мой кашель звучит так же естественно, как автомобильный клаксон в райском саду. Лена снова усмехается.
Она с каким-то больным интересом смотрит на меня и спрашивает:
– Что-то не так, страж?
– Ничего, продолжайте, пожалуйста. Только без интимных подробностей, прошу вас.
– Их… – она смеется, – их бин, конечно же, не будет. Знаете, потом я часами отмокала в ванной от этой порнографии. Это было просто незабываемое ощущение абсолютной пустоты. Почему возвращалась к ней опять? Тут дело не только и не столько в физиологическом желании. Я была как дикарка-вдова Гая Юлия Цезаря после его смерти…
– Цезарь женился на Клеопатре.
– …А потом он умер, и эта дама наделала массу дурацких ошибок. Но сколько бы я их не совершила, мне было все теснее и теснее жить. Вся беда в том, что океан, в котором оказалась аквариумная рыбка, оказался очень тесной комнатой. Иногда, когда я оставалась одна, мне хотелось разодрать ногтями свое лицо.
– Послушайте, Лена, а почему вы не вышли замуж еще раз?
– А за кого? За очередного Жана?.. Пардон, но я уже стала дикаркой познавшей нецивилизованную свободу. Я ведь и была такой здесь, в России… Кстати, потенциальные мужья были. Они даже знали о мачо, но поскольку все было в рамках приличий, – мол, женщина намного расслабилась после законного брака – все терпеливо, а, главное, с пониманием, ждали. Там… – Лена поднимает руку с зажатой сигаретой и показывает большим пальцем за спину, – там все на виду, даже если это у тебя все внутри. По крайней мере, так должно быть. Прячут только больное. Именно поэтому я не прятала своего мачо и все решили – это естественно, а что естественно, то не безобразно. Это мерзость?.. Нет, общежитие. Общее бытие, в котором ты должен доказывать, что ты не опасен для соседей. Мне нужно было вывернуться наизнанку, я вывернулась, и вдруг с ужасом поняла, что я забыла что-то главное…
Лена говорит очень быстро, и я теряю ход ее мысли. Я вспоминаю пляж. Что там, в сущности, произошло? А ничего особенного: удивленная своим поражением красивая брюнетка в красном купальнике одолжилась милым личиком у юной «Наташи Ростовой». Снежная Королева решила стать Гердой. И все!.. Но эта трагедия почему-то затянулась на двадцать три года.
– О чем вы думаете, страж? – обрывает мои мысли Лена.
– О вас, конечно. Иногда, по вечерам, в храм приходят люди, и я долго говорю с ними. Но с ними легче… Я не знаю, чем я могу помочь вам.
Лена выбрасывает сигарету и резко отворачивается. Она смотрит на храм.
– Вы не сможете, – глухо говорит она. – Потому что я сама толком не знаю, что со мной. Я вижу какие-то осколки «разбитого вдребезги», но чего?.. Я не вижу целого, понимаете? Я убежала из Франции, но здесь, в России, мне стало легче только на чуть-чуть.
– Вам нужно вернуться на двадцать три года назад.
– Зачем?
– Там, на пляже, вы могли бы и не заметить Сашку.
Лена подносит руку к лицу, но не прикасается к нему, словно боится сделать это, а поправляет прическу.
– Знаете, Алексей, я стала много думать после того, как вернулась. Раньше не замечала за собой склонности к философии, но теперь… Вот скажите мне, страж, что такое свобода? Это цивилизованная воля навести порядок на своей ночной тумбочке или это чисто человеческое «не хочу этого делать», за которое мы все имеем право зацепиться? Там, во Франции, я не захотела приводить в придуманный – придуманный не мной, а кем-то! – порядок мою личную жизнь. Это плохо?.. Но чем? Чем неживая система расположения вещей лучше, а главное, теплее живого беспорядка? Нужно проявлять волю?.. К чему? К тому, чтобы каждый день перебирать вещи? Да, для меня это не сложно. Но уже потом, глядя на этот порядок, мне вдруг становилось тоскливо и скучно…
– А чем веселее второе? – все-таки возражаю я и улыбаюсь. – Однажды я перепутал глазные капли с жидкостью для электронной сигареты. Вот радости-то было!.. Потом вслепую искал кран на кухне и в спешке чуть вдребезги не разбил коленку.
Лена смеется. В ее глазах снова задорно светятся задорные огоньки пляжной брюнетки.
– Все так, все так!.. Простите, а когда вы искали кран, сколько раз вы назвали себя дураком?
– Раз сто, не меньше.
– Теперь ответьте, пожалуйста, если бы вы навели порядок на тумбочке, была ли бы тогда у вас – нет, не желание, а возможность – назвать себя дураком?
– Нет. И что из этого?
– Скажите, а вы всегда делаете только умные вещи?
Какое-то время я молча любуюсь веселыми бесенятами в глазах Лены.
– Ну, не всегда…
– Вот видите. А теперь представьте, что вы вдруг стали настолько правильным человеком, что… я не знаю… ну, словно бы деревянным, автоматическим болваном и вам совершенно не за что себя выругать. Вы были бы счастливы?
– Мне все-таки больше нравится порядок.
– Мне тоже. Но для того, чтобы узнать зачем это нужно, однажды стоит забыть навести этот порядок.
– Кажется, противный и мудрый ужик в «Песне о соколе» Горького заявил, что он понял, что такое счастье полета. Он сказал, что «оно – в паденье».
– Да не так же!.. Не так. Вопрос в том, почему вы забываете о привычном порядке, понимаете? Почему вы утром перестаете перебирать привычные вещи, и даже не взглянув на эту чертову тумбочку, встаете и, ругая себя, плететесь на кухню готовить кофе. Почему сбивается ваша компьютерная программа, вот в чем вопрос, – Лена смотрит на догоревшую до фильтра сигарету и морщится: – Ведь сколько раз давала себе слово! У вас где вода?
– Там, – я показываю на кусок пластиковой трубы, торчащий из земли возле противоположенной воротам, задней калитки. – У нас скважина и лучшая в городе вода.
– Так уж и лучшая?
– Идемте, сами попробуете.
Лена пьет воду, подставляя под упругую струю воды сомкнутые ладошки.
– А ведь вы правы, стаж, – Лена светло улыбается. – Наивкуснейшая!..
Разговор уходит в сторону, и мы говорим о воде, а потом о погоде. Лена касается прежней темы лишь когда мы направляемся к ее машине.
– Что Франция?.. Ну, Франция и Франция, что с нее взять-то? – говорит Лена. – Пожили там, теперь поживем дома. Меня как-то раз сын спросил: «Мама, а почему мы так долго не возвращались?» Пришлось посылать его за ответом к дедушке. Знаете, Алексей, у меня просто замечательный папа. Бывший военный, ему уже за восемьдесят, но он такой патриот, что… – Лена щелкает пальцами, поднимает вверх большой палец и смеется. – В общем, просто ужасный. Теперь самая любимая вещь Мориса – пилотка образца сорок пятого года. Дед и на демонстрации его водит. Ну, там типа «За Родину, за Сталина!» Морису теперь четырнадцать, его на шею не посадишь, но дед все равно доволен. Говорит, что все исправит и время есть…
Лена смеется, целует меня в щеку и говорит: «До скорого, страж!..»
Фотография четвертая: территория храма, 15 мая 2017 года.
… Начало мая выдалось капризным и прохладным. Это значит, что ночью в храме будет холодно и мне приходится надеть теплый свитер.
За десять минут ходьбы моя спина покрывается испариной. Сегодня понедельник и вечерние улицы не столь многолюдны, а на дороге мало машин. Их гул режет тишину как нож толстый торт на порционные куски.
За дверью храма меня ждет дежурная. Именно ждет – она стоит в трех шагах от двери, и я сразу же натыкаюсь на ее любопытствующий взгляд. Чему-то загадочно улыбаясь, она протягивает мне конверт. На нем изображена Эйфелева башня. Еще не взяв конверт в руки, я успеваю прочитать на нем: «Стажу Алексию».
– Вам, – поясняет дежурная. – Еще днем какая-то симпатичная дама передала. Иностранка, что ли?
Дежурная вопросительно смотрит на меня.
– Москвичка, – коротко отвечаю я.
– А-а-а!.. – понимающе тянет дежурная.
Секунд десять она еще смотрит на меня, но, наконец-то, поняв, что я не буду вскрывать конверт в ее присутствии, берет в руку сумку.
– Ну, я пошла?
– С Богом.
Женщина истово крестится:
– Спаси и сохрани, Господи!..
«Спаси и сохрани…», – мысленно повторяю я.
Я не жду плохих вестей, но почему Лена – а то, что это она, я понял не столько по Эйфелевой башне, сколько по шутливой надписи – вдруг решила передать мне конверт? Странно немножко… Жизнь любит преподносить сюрпризы и в более безобидных ситуациях.
Одергиваю себя: ты что, боишься, что ли?!..
Дежурная уходит, и я рассматриваю конверт. Нет, я не боюсь. Я просто устал, как старая лошадь. Масса дел и не знаешь, за какое схватиться… Жизнь, в общем. А внутри конверта нет ничего необычного. Наверное, только записка. Что-то вроде, «заезжала днем к подруге и не стала вас ждать». А потом простые вопросы «Как вы?..» или «Не болеете?..» на который я смогу дать ответ только самому себе.
Продолжая рассматривать конверт, я отхожу к окну. Я думаю о том, что в жизни и так полно мелочей, на которые не стоит обращать внимания. Что мне может написать Лена?.. Ни-че-го!.. Потому что ни она не я не в силах ничего исправить. И потому что прошлое – только фотография с той лишь разницей, что это фото невозможно сжечь или порвать. А еще встретиться со многими из тех людей, которые на ней изображены.
Вот фотография первая – пляж. Разве я в силах вернуть к жизни Сашку, а Лена справиться со своей ревностью? Все запечатлено и зафиксировано. Что можно изменить?.. Я не могу отменить ночную грозу, которая выгнала нас из города или утащить Сашку в реку, чтобы он не глазел на наивную и юную – настоящую! – «Наташу Ростову». А что может изменить Лена? Возможно, она и смогла бы что-то, но для этого ей нужно снова встретиться с «Наташей», чтобы вернуть ей лицо. А разве такое возможно? Разве можно снова встретиться с той, которую случайно видела на пляже много-много лет назад?
Вот фотография вторая – кафе. Я не должен был говорить Лене о смерти Сашки?.. Почему? И что это изменило бы в ее жизни?.. Я допускаю мысль, что тогда она не вернулась бы в Россию, потому что не существовало той болезненной зацепки в душе, которая заставила ее стараться понять, что же произошло там, на пляже. Но что, в сущности, произошло?.. А почти ничего. Точнее, почти ничего.
Фотография третья – территория храма пять лет назад – не такое уж далекое прошлое. Но именно тогда мы оба, я и Лена, поняли, что прошлое невозможно изменить. И не только потому, что в одну реку нельзя войти дважды, а еще и потому, что на той стороне реки тебя уже никто не ждет.
Я рывком разрываю конверт. В нем нет записки, а только… фотография! На ней изображен юнец примерно двадцати лет в форме курсанта российского военного училища. У него чуть удлиненное лицо и тонкие усики, которые совсем не портят его. Товарищи наверняка прозвали его «Французом». Рядом с курсантом девушка в платье невесты. У нее широко распахнутые, чуть испуганные глаза и, возможно она больше чем нужно склоняет голову к плечу юнца. «Наташа»!.. Меня вдруг тянет в улыбку, Боже, Боже мой, но эта девушка настолько похожа на ту самую «Наташу Ростову», что если бы мне сказали, что это она и есть, я бы легко согласился. У «Наташи» длинная шея, маленькие, чуть припухшие губы и главное – главное! – глаза: удивительно светлые, чистые и бездонные.
Я переворачиваю фото. Сзади две коротки строчки: «Морис Жанович Бертье с супругой Наталией Сергеевной Росниной». И вторая строчка: «Ты все понял, страж?»
Я – понял. Лена нашла «Наташу Ростову». И теперь Лена – свободна. Человек – не подделка и когда с ним рядом с ним вдруг появляется другой человек, с которого он когда-то, может быть и помимо своей воли, нарисовал копию, эта копия теряет всякий смысл.
Я тихо смеюсь… Ай, да Лена! Уж не она ли нашла супругу своему сыну? Наверное, она многое могла рассказать мне: о том, как Мориса Жановича не хотели брать в военное училище и как его старый, но еще грозный, дед дошел «почти до министра»; как юная Наталия Сергеевна сначала побаивалась свою свекровь, а потом вдруг перестала, когда та дала понять сыну, что совсем не все его прихоти можно и нужно выполнять; и как потом, уже чуть позже, Наташа робко назвала Лену мамой.
«Ты все понял, страж?»
Я иду на улицу. Достаю электронную сигарету, «дымлю» паром и любуюсь на его облачка. Я думаю о том, что, пожалуй, ничего не кончилось. Жизнь обладает одним удивительным свойством – она начинается каждый день до самого конца и, не знаю как вы, а я верю в то, что она начинается и после. И она – не подделка подо что-то пусть и действительно красивое. Впрочем, о чем это я?.. Это уже все знают наверняка.
Алеша ничего не просит…
Маленький, толстенький и солидный Алеша, заложив руки за спину, расхаживал по комнате. Пушистая елочка в углу комнаты заманчиво мигала разноцветными огоньками. Она пахла смолистыми еловыми шишками и праздником.
«Новый Год это всегда очень хорошо, – размышлял про себя маленький Алеша. – Подарки там всякие разные… Да и вообще… Хотя нет, подарки все-таки самое главное. Как же без подарков-то?»
– Мамочка, ну дай еще одну конфетку, – ласково выпрашивала у мамы младшая сестра Настенька. – Пожалуйста!
Мама отложила вязание и, стараясь сохранить серьезное выражение на красивом и спокойном лице, посмотрела на Настеньку.
– Не хорошо быть такой сластеной, – мама все-таки улыбнулась. – Сколько же можно?..
– Много можно, много! – радостно закричала Настенька и прильнула к маме. – Ну, дай конфетку.
Алеша покосился на сестру и не спеша направился в прихожую.
Шесть больших бумажных мешочков с конфетами, шоколадками, орехами и мандаринами лежали в стенном шкафу на третьей полочке сверху. Два из них предназначались Алеше и Насте, а остальные – его двоюродным братьям и сестрам. Для подарков еще не пришло время, но заветное 1 января – то есть послезавтра – казалось Алеше уж очень далеким.
Малыш привстал на цыпочки и пошарил рукой в одном из не завязанных мешочков. Ладошка сжала шоколадку. Грани добычи казались твердыми, как грани сундучка из сказки про пиратов, которую недавно читал папа.
«Попалась!» – с приятным замиранием сердца подумал Алеша.
Алеша уже не верил в Деда Мороза и знал, что подарки детям покупают их родители. Позавчера Алеша выследил, как мама прятала большие и разноцветные мешочки в шкаф…
…Шоколадка была немножко горькой. В руках малыша тихо шелестела фольга и бумага, Алеша ел, с опаской поглядывая на дверь. Потом он аккуратно вытер рот и, изобразив на лице взрослую сосредоточенность, вернулся в зал.
Настенька по-прежнему сидела рядом с мамой. Она перекатывала во рту дешевую, твердую карамельку и разглаживала на коленях блестящий фантик.
– Вот и Алеша пришел, – сказала мама.
Алеша нахмурился и отошел к елке.
– Та-ра-ра, та-ра… – весело запела Настенька.
– Не пой! – оборвал сестру Алеша.
– Почему?
– Прожуй сначала.
Во рту девочки тихо хрумкнул леденец…
Алеша потрогал пальцем стеклянную игрушку-шарик и подумал о том, что она похожа на дешевый и не очень сладкий леденец. Под сердцем мальчика почему-то было холодно и неуютно.
Алеша отошел к новенькому письменному столу и сел за него.
«Вот, в школу пойду скоро, – утешая самого себя, подумал малыш. – Уже осенью. Интересно, наверное… Не то что в нашем детском садике».
На столе лежали три яркие книг. Алеша развернул одну из них и принялся рассматривать картинки. Картинки были веселыми, но Алеша смотрел на них, как смотрят прохожие на чужие, плотно завешанные окнами шторы.
– Мамочка, дай еще конфетку, – жалобно попросила Настенька.
– Как тебе не стыдно, – сказала мама. – Посмотри на Алешу. Он ничего не просит.
– Это потому что он глупый!
«Кто глупый, я, да?..» – удивился Алеша.
– Последний раз, – сказала мама Настеньке.
«И я тоже последний раз», – решил Алеша.
Он отложил книгу и снова направился в прихожую…
Мешочек с подарками выскользнул из рук малыша и обрушился на пол. Алеша испуганно замер. Мама не шла… Настенька опять запела свою песенку про «та-ра-ра».
Торопливо укладывая конфеты в мешок, Алеша раздавил ногой большую шоколадку. Мешочек не влезал в шкаф…
Алеша вытер со лба пот, прислушиваясь к частому биению своего сердца. Ему уже совсем не хотелось сладкого и, наконец-то справившись с мешочком, он съел раздавленную ногой шоколадку без всякого аппетита.
– Мама, а куда ходит наш Алеша? – спросила Настенька, с любопытством провожая хитрыми глазами хмурого братика.
Мама ничего не ответила и улыбнулась.
Девочка снова прильнула к матери и ласково поцеловала ее в щеку.
