Алексей Николаевич Котов
У ангела болели зубы…
Четыре фотографии
Фотография первая: пляж, 15 июня 1990 года
Еще ночью, в город пришла тяжелая гроза и притащила за собой хвост мрачной, долго висевшей над горизонтом тучи. Гроза ломала деревья, топила в мутных потоках улицы, словно силясь смыть остатки одуряющей, надоевшей всем духоты. Треск грома и воинственный шум дождя задержал утро, но, в конце концов, тишина и редкая капель за окном победили грозу. Она ушла, оставив после себя чистые дома, вдруг ставшие похожими на кукольные и полный живительной энергии воздух. Город начал жить с чистого листа.
Если бы не гроза мы с Сашкой остались в городе. Мы не обратили внимания на шум бури, но оба почувствовали волну пропитанного свежей влагой воздуха, потому что двери подвала были открыты.
– Черт знает что, – недовольно проворчал Сашка. – Какая-то есенинская тоска одолевает… Словно хочется сладкой клубники с веточки, а в холодильнике только квас с хреном.
Я отбирал нужные для работы доски, а Сашка сидел на огромном столе и смотрел в мутное окно под потолком.
– С чего это вдруг тоска? – отозвался я.
– Жить скучно.
– Умрешь, веселее станет?
– Я еще не пробовал. А ты?
Я ничего не ответил.
Сашка помолчал и тихо сказал:
– Все, я больше не могу.
Наверное, тогда я не чувствовал ничего, кроме… я не знаю… легкого… туманного… необъяснимого?.. чувства раздражения. Немного странно, но «туманного» подходит больше всего. Я видел только спину Сашки и стены нашего подвала. Они были серыми и тусклыми как цвет спирали перегоревшей лампочки.
Я в сердцах бросил доску и коротко сказал:
– Поехали.
– Куда? – безнадежно спросил Сашка.
– На пляж. Покажу тебе полуголых девочек, может быть и повеселеешь.
На этот раз промолчал Сашка, а в его глазах мелькнула тень самой настоящей черной тоски…
Мы промолчали всю дорогу до турбазы «Березка». А о чем нам было говорить? О столах, шкафах, деревянных лестницах и прочих заказах? Они остались там, в подвале. Нашей работе нужны умелые и сильные руки, а не черная меланхолия. В последнее время мы могли говорить с Сашкой только о работе, и за день наши диалоги не набирали и трех десятков слов.
– Сашка, скоро финиш.
Я сказал это только потому, что нужно нарушить молчание. Чертова дорога, а что б тебя!.. Такое ощущение, что мы едем по куску черного масла. Дорога похожа на след от гигантской двузубой вилки, она – две узкие и глубокие колеи на фоне полегшей травы. Встающий, казалось бы, из-под земли пляжный пейзаж – засыпанная желтым песком баскетбольная площадка и кабинки для переодевания – кажутся чем-то привнесенным и чужим.
– Словно гроза пропахала, – говорю я про дорогу.
Правая колея мокрая и глубокая, левая – выше и суше. Машину сильно кренит в сторону.
«…Двумя пальцами пропахала – указательным и большим», – думаю я и неожиданно для самого себя я спрашиваю Сашку:
– Сашка, а Бог есть?
Сашка молчит.
Я ору что есть мочи:
– Сашка, скотина, Бог есть или нет?!
Еще секунда и я просто взорвусь от ярости. Это чувство нельзя назвать ненавистью, но нелюбовью возведенной едва ли не в абсолютную степень все-таки можно. И я спрашиваю Сашку не о Боге, а о нем самом, потому что у него глаза больного теленка. Он чуть ожил, когда мы вырвались из города, но только на пару фраз, а потом снова замолчал. Это просто космическая тоска какая-то!..
На секунду я ловлю его взгляд и мне снова, как там, в подвале, становится не по себе.
Сашка усмехается, отворачивается и глухо говорит:
– Бога нет.
– Почему нет?
– А кому он нужен-то?
На первый взгляд речной пляж возле «Березки» кажется не очень уютным: его разрезает надвое идущая вдоль реки проселочная дорога, а неширокая полоска желтого песка только там, у реки, и она едва видна. Пляж покрыт низкой, вьющейся по земле травой. Он диковат, не очень-то уютен и кое-где видны разбросанные пустые бутылки и следы костров.
Я останавливаю машину в небольшой, редкой рощице, метрах в пятидесяти от реки. Тут уже собралось три десятка машин, и я не без труда протискиваю наши старые «Жигули» между березками и багажником мрачно-черной «иномарки».
Мы выходим из машины. Я вдруг понимаю, почему мы приехали на пляж. Здесь тоже пахнет водой, пусть иначе и пусть к этому запаху примешивается запах осоки и болотца, но это… Это большая вода! Это дикая и свободная вода, и она, не усмиренная и невыделанная человеческими руками, не пахнет так, как пахнут в кружке, ванной или бочке ее плененные сестры. Вода никогда не может ассоциироваться с тоской, потому что она – вечна и не боится времени. Теперь я понимаю, что это гроза напомнила нам о реке.
– Сашка, ты баран, – я бодро улыбаюсь.
Зачем я это сказал?.. И почему я улыбаюсь? Демонстрирую оптимизм? Ну, это вряд ли. Наверное, я все еще хочу разозлить Сашку. Он болен и уже давно – депрессия. Сашка может работать, но это значит только то, что он может выполнять чисто механические, бездумные движения. Если его ни о чем не спрашивать, он будет молчать весь день. Три дня назад я случайно разлил в нашей подвальной мастерской йод, и сильно запахло больницей. Сколько может держаться в помещении запах йода?.. Час, два или десять? У нас он оказался неистребимым и не исчезает уже неделю.
Через пару минут мы с Сашкой ложимся на травку. Мир вокруг состоит из ярко желтого солнца, зеленой травы и чистого, настоянного на запахе реки, воздуха. Никакого йода и никакой больницы.
Сашка жует травинку и рассматривает отдыхающих. Я переворачиваюсь на спину и глазею облака. Приятно полежать вот так, глядя в небо, и ни о чем не думать: ни о перспективах доморощенной столярной «фирмы», ни о срочных заказах, ни о себе, ни о Сашке. Это – свобода. Она совсем крошечная и может уместиться на ладошке.
Сашка сердито ворчит:
– Вот идиоты…
Я переворачиваюсь на живот и прослеживаю взгляд Сашки. Не так далеко от нас группка девчонок – шесть юных особей лет восемнадцати-двадцати. Вокруг них вьются молодые ребята. Даже парочка взрослых мужиков лет тридцати пяти или даже сорока, сменила место, чтобы быть поближе к девушкам. Пляжный флирт бездумен, смешлив и невесом.
Я смотрю на пожилых «донжуанов» и спрашиваю Сашку:
– Ты о них, что ли?
Сашка сплевывает травинку:
– Отстань.
Он закуривает и снова смотрит на девушек. Я вдруг понимаю, на кого глазеет Сашка – не на «донжуанов», а на двух чернявых южан. Они стоят чуть дальше, рядом со светловолосой девушкой в голубом купальнике. Южане зовут ее поиграть в волейбол. Девушка смотрит на них, смеется и ее лицо становится почти детским. И глаза у нее тоже детские: наивные, влажные как у олененка и простодушно ласковые. В них нет никакой эмоциональной напряженности девушки на выданье.
В конце концов, южане отходят в сторону, и светловолосая девушка остается одна. Она осматривается по сторонам, рассеяно улыбается и поправляет бретельку лифчика на хрупком плече.
Я говорю Сашке:
– Очень похоже на первый бал Наташи Ростовой. Можешь не ревновать, к ней больше никто не подойдет.
– Почему?
– Потому что так всегда бывает. Ты «Войну и мир» читал?
У Сашки каменное лицо. Он молча курит и смотрит на «Наташу Ростову». Проходит минута. Я тоже рассматриваю «Наташу», но вскоре мое внимание привлекает другая девушка – красивая брюнетка в красном купальнике с высокомерным и энергичным лицом. Она сидит чуть правее и ближе к реке. Она лет на пять старше «Наташи», красивее и гораздо ярче ее. Брюнетка курит и с любопытством смотрит на Сашку. На секунду мы встречаемся с ней глазами. Девушка невесомо усмехается и переводит взгляд на Сашку. Потом она возвращает взгляд на меня, и я вижу в нем явную заинтересованность.
«Ты, понимаешь, меня?» – без слов спрашивает меня красавица в красном купальнике.
О пляж, пляж!.. Как там в песне? «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…» Я на секунду представляю себе солидную свадьбу на пляже, – все, включая жениха и невесту в купальниках – и мне становится смешно. Кстати, а в каком купальнике невеста, в голубом или в красном?
Я зову:
– Саш, а Саш!..
– Что?
Я все-таки не сдерживаю смешок:
– Саш, а давай, мы тебя женим, а?
– На ком?
– Лично мне это все равно. Просто женим и все.
Сашка болезненно морщится:
– Хватит, уже нахлебался.
– А если на ней? – я показываю глазами на «Наташу Ростову». – Тогда ты станешь Андреем Болконским. Ты уже повидал жизнь, ты – мудр и разочарован… Тебе сколько лет?
Сашка смотрит в землю и говорит:
– Двадцать восемь.
– Ну и нормально. А «Наташе», наверное, всего восемнадцать. Я уже вижу, как после трудной работы ты ешь борщ, а «Наташа» стоит рядом. Она режет хлеб и рассказывает тебе всякие глупости… Например, о том, как она ходила в магазин. Ты что на землю, как бык уставился? Подними очи долу и живи дальше.
– А что дальше?
– Сашенька, ты спрашиваешь так, словно тебе осталось жить не больше недели.
Сашка смотрит на «Наташу»… У него снова больные, страдающие глаза.
«Наташа» улыбается, близоруко щурится, оглядываясь по сторонам, но она не видит нас. Она, конечно же, не как энергичная брюнетка в красном и она не видит уже открыто глазеющего на нее Сашку. Удивительно милая девушка, она сама распахнутость и незащищенность.
Мы молчим…
Полгода назад Сашка застукал свою красавицу-жену с ее коллегой по работе. Потом он отсидел месяц в КПЗ за жесткую драку и превратился в вечно хмурого и неразговорчивого старика. Единственный человек, которого он еще согласен терпеть рядом – я. Рабочий день Сашки – четырнадцать часов, еще два часа на еду и восемь на сон. Практически Сашка не бывает дома. Он спит в нашей мастерской, в крохотной комнате с диваном и телевизором.
– К черту все! – говорит Сашка.
Он опускает глаза и принимается рассматривать траву. Шикарная красавица в красном упрямо «гипнотизирует» Сашку. Когда она снова переводит взгляд на меня, я мгновенно опускаю глаза.
– Сашка, тебе нужен борщ, женское целомудренное внимание и домашний уют. К черту коварных красоток. Посмотри на «Наташу». Ну, посмотри же, кому говорю!..
Сашка отвечает, не поднимая глаз:
– Она – дура.
– Почему?
– Потому что она не столько «Наташа Ростова», сколько Снегурочка на выданье. Помнишь, Снегурочке дали волшебного варева, и она влюбилась в первого встречного?
Я думаю… Потом усмехаюсь и отворачиваюсь, чтобы скрыть усмешку. Сашка прав: «пришла пора – она влюбилась». И все!.. Когда человек влюбляется только потому, что пришла его пора или потому что ему дали волшебного варева в этом есть что-то… нет, не нехорошее, а… не знаю… что-то обреченное, но это обреченное видно только со стороны. Ну, как воздушный танец бабочек в свете костра. А что потом?..
Но я не сдаюсь:
– Саш, а тебе какая разница? У всех так бывает. Ну, с этой… с порой, когда надо влюбляться.
Сашка рассматривает землю под своими локтями. У него темнеет лицо.
– Мне просто противно. Примитив. Тошнит уже от этого.
– Ты просто засиделся в подвале. Пойдем, я познакомлю тебя со Снегуркой по имени «Наташа Ростова».
– И что дальше?
Я начинаю злиться и резко говорю:
– А ничего! То есть так все живут. Ты чего хочешь-то?!..
Мы снова молчим. Проходит минута, две, три. К «Снегурочке Наташе» действительно никто не подходит. Но, по-моему, она не понимает и не чувствует своего одиночества. Потому что это одиночество еще не женское, а детское.
– Хлопает глазищами, как сова, – с неприязнью говорит Сашка.
Ага, значит, он все-таки снова смотрел на «Наташу», хотя со стороны кажется, что он рассматривает только землю под локтями. Ох, и глуп же ты, Сашка!.. Сова – хищница и она знает, чего она хочет. Тут, Сашенька, наверняка есть и такие, например, одна красавица в красном купальнике. Эта «сова» смотрит на тебя, как на беззащитного зайца. И она не беззащитная «Наташа».
Сашка закуривает очередную сигарету.
– «Снегурка» тоже знает, что она хищница, – он кивает на «Наташу». – В ней программа заложена… Ну, как в компьютере. А в программе часики: тик-так, тик-так.
– А в тебе не тикает, да?
– Уже нет. Не нужно мне это…
Я открываю рот, чтобы возразить и вдруг снова ловлю взгляд красавицы в красном купальнике. Этот взор нетерпелив и осуждающе строг.
«О чем ты там болтаешь? – говорят мне женские глаза. – Ты что, сюда языком трепаться приехал?.. И разве ты не понимаешь, что стоит мне мигнуть глазом, и возле меня тут же окажется любой, кого я здесь выберу?» Не знаю, насколько я точно «перевел» взгляд красавицы в красном, возможно слишком грубо, но суть все-таки верна.
Живут же люди, а?!.. Никаких сомнений и душевных терзаний. Все просто и ясно – «я хочу!» и все.
Я приподнимаюсь на локте и смотрю на Сашку. Я вдруг понимаю, почему он понравится девушкам: у Сашки твердое, мужественное и удивительно привлекательное в этом спокойном мужестве лицо. Сашка похож на античного героя. И вместе с тем, он ни черта не собирается предпринять.
– Слушай, Саша…
Я уже готов взорваться от внезапно нахлынувшей злости. Потому что мне все надоело!.. Какая там, к чертям собачьим, из меня нянька?! И к черту все эти философские рассуждения о женщинах, ведь Сашку все сильнее и сильнее тянет к водке. Утром, в его «кабинете», я все чаще нахожу пустые бутылки, а пепельница всегда забита ворохом окурков. Какой-то идиот сказал, что одиночество убивает? Нет, все значительно хуже: оно растворяет человека в пустоте. У Сашки уже крыша едет, а я что могу сделать и как я могу ему помочь?
– … Я давно тебе хотел сказать, дорогой мой…
– Поехали, нам пора! – обрывает меня Сашка.
Он встает. Я мгновенно теряю свой боевой задор.
– Подожди, мы еще не купались.
– Поехали!
Сашка идет к машине. Я поднимаюсь на ноги и с бессильной ненавистью смотрю на широкую спину Сашки. Ну, сволочь такая, подожди же!..
И я кричу на весь пляж:
– Девушки, кто замуж хочет?!
Пляж мгновенно замирает. Все смотрят на меня.
Я показываю пальцем на Сашку:
– Сдается в пожизненную аренду работоспособный бугай-производитель. Умеет молчать, работать, есть и спать. Не требует особого ухода.
Красавица в красном смотрит на широченную спину Сашки и громко смеется:
– А бабла у этого бугая много?
– Как у любого работяги – не очень, но на скромную жизнь хватит.
Красавица понимающе кивает:
– Это как в монастыре, что ли?
– Примерно, а что маловато будет?
Красавица делает серьезное лицо:
– Подумать надо. Ведь на всю жизнь!..
Все смеются, кроме «Наташи». Только она ничего не поняла и, близоруко щурясь, она высматривает не Сашку, а что-то там, дальше, за ним.
Сашка ждет меня в машине.
– Все сказал? – он курит и не смотрит в мою сторону.
– Заткнись, – я завожу машину и зло рву ручку переключения передач. – Ты про Митюню Грека слышал?
– А что случилось?
– Ужрался водкой. Три дня назад влетел на своем пижонском «Вольво» в пустой киоск рядом с постом ГАИ. Менты заходят в киоск, а там, на прилавке, сидит Митюня Грек с бутылкой водки. Грек лакает из бутылки и говорит: «Хорошо, как в раю».
Сашка лениво усмехается:
– Это Грек может… Откупится.
– Он-то откупился! – ору я. – А другие? Один милиционер в этом чертовом киоске чуть от перепоя не умер. Утром «скорая» забрала, еле-еле отходили.
– Это называется кушать водку на халяву.
– Никакой халявы нет. Нормальному человеку просто опасно находится рядом с таким, как Митюня. Как и с тобой!..
Наши «Жигули» выбираются из рощицы и тут же ныряют в другую. Дорога – как после артобстрела.
– Когда ты на пляже орал как резанный, «Наташа» тоже смеялась? – вдруг спрашивает меня Сашка.
– Нет.
– Правда?
– Зачем мне брехать-то? Хотя посмеяться, конечно, есть над чем: приехали, полежали десять минут и ушли. Клоуны на арене цирка дольше выступают.
Сашка смотрит на сигарету и трет ногтем ее горящий кончик.
– Забавно.
Я снова ору:
– Что забавно?!.. Шо, блин, действительно в цирке, что ли?
Сашка вдруг бледнеет и сдавлено говорит:
– Останови машину.
– Зачем?
– Останови, говорю.
Я торможу. Сашка выходит и резко хлопает дверцей. Он как-то боком пятится в сторону и, резко обернувшись, припадает грудью к ближайшей березе. Его рвет… Рвет так сильно, словно выворачивает наизнанку.
Проходит пара минут. Сашка возвращается. У него бледное как мел лицо и слезящиеся, какие-то удивительно светлые глаза.
Сашка останавливается у машины и коротко говорит:
– Поехали назад.
Я жму плечами:
– Зачем? На турбазе умоешься.
Сашка кричит:
– Поехали назад, говорю!
Он споласкивает лицо из фляжки, делает из нее несколько жадных глотков, потом оглядывается и смотрит в сторону пляжа.
Я и не думаю заводить двигатель. Я же не самоубийца!..
Стараясь казаться спокойным, я говорю:
– К твоей «Наташе» поехали, да? Андрей Болконский решил вернуться на бал?
Сашка молча садится в машину.
Я спрашиваю:
– Саш, ты что, сдурел?
Сашка улыбается мне. У него взгляд только что проснувшегося ребенка.
Он говорит:
– Я не знаю. Но это и не важно.
– Боже мой, ты, что и в самом деле с той девчонкой познакомиться решил?! Над тобой же весь пляж теперь смеяться будет.
Сашка кивает:
– Пусть. Пусть только попробуют.
– Сашка, я тебя предупреждаю, если ты приблизишься к «Снегурке Наташе Ростовой» ближе, чем на три шага, одна красавица в красном купальнике тут же начнет комментировать твое сватовство. Причем вызывающе громко.
– Какая красавица и зачем ей что-то комментировать? – удивляется Сашка.
– Ты не видел никого, кроме «Наташи». Но вокруг были люди и даже распрекрасные и ревнивые женщины. Надеюсь, ты понимаешь, что женское самолюбие не стоит трогать?
– Я ничего такого не трогал, – взгляд Сашки удивительно светел. – О чем ты говоришь?
– Ни о чем.
Я завожу двигатель, трогаюсь с места и разворачиваю машину… Чуть не задеваю сосну.
– А, вообще-то, мне все по барабану, Саша, – говорю я, и мне вдруг становится легче. – Мне бы тебя только с рук сбыть. В общем, будь что будет. Не убьет же она нас.
– Кто?
– Скоро узнаешь. Кстати, Саша, у меня нет женского терпения, самообладания и страсти к самопожертвованию. Хотя я ни на что не надеюсь, ведь пляжная «Наташа Ростова» скорее всего, сбежит от тебя. Она сбежит от насмешек, твоего жалобного взгляда да и вообще…
Машина проходит впритирку со старым пнем. Молодая поросль нежно царапает дверь.
– Наверное, сбежит, – соглашается Сашка. – Скорее всего, сбежит. Ну и что?..
– Что, ну и что?.. Кстати, Сашка, а Бог есть?
– Сейчас есть.
– Точно есть или ты шутишь?
Сашка молчит. Впереди показывается пляж. Я вдруг ловлю себя на мысли, что очень хочу, чтобы «Наташа» все так же сидела на своем месте и все так же простодушно ласково смотрела по сторонам.
Вслух я говорю:
– Все! Начинается трагикомедия «Сватовство гусара».
Сашка виновато улыбается. Он хочет мне что-то сказать, но только открывает рот и не произносит ни слова.
– Не нужно, пока молчи, – говорю я Сашке. – Если красавица в красном купальнике швырнет в тебя черные очки или шлепанец – терпи. Терпи все, Саша!.. Терпи собственную глупость, неумелость и чужие насмешки. Не знаю, игра ли наша жизнь, но в ней определенно есть что-то сценическое. Поэтому любая роль должна быть доведена до конца…
Я говорю что-то еще, и звук собственной речи окончательно успокаивает меня. Я – верю. Нет, я верю не в то, что «все будет хорошо», а во что-то другое, несопоставимо большее…
Но во что я верю? Я не знаю.
Фотография вторая: летнее кафе 3 июня, 1995 года.
Моей дочке Женечке – шесть лет. Поход в кафе для нее праздник, чем-то похожий на бал, и если дома мороженное можно съесть лежа на диване и глядя на телевизор (как это делает мама), то путешествие в кафе требует определенного ритуала. Женечка надевает самое светлое платьице, не спеша поправляет волосы, причем ее движения становятся более медлительными и чинными, а перед тем, как выйти из дома дочка довольно долго, оценивающе, рассматривает себя в зеркале. Я невольно думаю о том, что если «повторение – мать учения», то подражание – бабушка самопонимания. Подражая взрослым, ребенок учится видеть самого себя.
В кафе немножко душно, может быть, не очень чисто, но Женечка совсем не замечает этого. Болтая ногами и ковыряясь ложечкой в мороженном, она рассматривает посетителей и быстро забывает о домашней благочинности. Она крутит головой направо – налево и эти свободные до неожиданности движения, куда более естественны, чем те, когда Женя стояла у зеркала или торжественно и ни на кого не глядя, входила в кафе. Маленькая девочка-принцесса вошла в большой мир и вдруг снова превратилась просто в девочку. Ей снова интересно все на свете: шумные ребята за соседним столиком, вентилятор на потолке и молодые, улыбчивые люди в бело-голубых курточках за «фирменным» прилавком.
Я невольно улыбаюсь, глядя на дочку. Когда она смотрит на продавцов, я не сомневаюсь, что она хочет стать продавцом мороженного, но о чем она думает и чего хочет, когда смотрит на вентилятор? Хоть и бывшая, но все-таки принцесса, никогда не захочет стать просто вентилятором. Господи, откуда в детях этот живой, пронзительно острый и светлый интерес ко всему, что рядом и почему он тускнеет с годами?..
Неожиданно прямо надо мной звучит:
– Здравствуйте!
Я поднимаю глаза и вижу улыбающееся, красивое лицо не просто принцессы, а Самой Настоящей Принцессы. Она одета в дорогое, какое-то воздушное платье, а ее тонкую, породистую шею украшает немыслимое (немыслимое в теперешнюю жару и всеобщую бедность) сияющее колье.
Принцесса спрашивает:
– Вы не узнаете меня?
Не-е-ет… Но кажется… Я вдруг вспоминаю летний пляж, Сашку и «Наташу Ростову». Впрочем, снова нет! Конечно же, это не «Наташа». Сходство – неуловимое, невесомое, но существенное, – как маскировочная сеть – несомненно есть, но все-таки это не та «Наташа».
Я растерянно пожимаю плечами.
– Разрешите присесть?
Принцесса садится и не без интереса рассматривает мое лицо.
– У вас глаза круглые, как у совы, – говорит она. – Мы встречались пять лет назад. Ну, вспомнили пляж?
– Кончено, вспомнил.
– Ну, а дальше?.. – на прекрасном лице Настоящей Принцессы появляется чуть капризная гримаса. Впрочем, она тут же смягчается мягкой и благосклонной улыбкой.
Я едва не бью себя ладонью по лбу: Боже мой!.. Это же та девушка в красном купальнике! Когда мы с Сашкой вернулись на пляж, «Наташи» уже не было, и Сашка познакомился с высокомерной красоткой в красном купальнике.
– Вспомнил, – я киваю. – Вы здорово изменились, но только в лучшую сторону.
Принцесса улыбается:
– Это комплимент?
Я так мотаю головой, что со лба срывается капелька пота и падает на стол. Я не вру. В Настоящей Принцессе уже нет ни капли прежней чуть вульгарной, выпирающей наружу и яркой красоты, нет ни единой лишней или не доведенной до совершенства черточки. Но главное в другом: Господи, откуда в ней столько всего (и чего именно?!) от скромной девочки, которую я когда-то в шутку назвал «Наташа Ростова»? Это как маска из тысяч и тысяч невидимых нитей и такое невозможно воплотить в жизнь даже в самом дорогом косметическом салоне.
Принцесса говорит:
– Меня зовут Лена. А вас?
– Алексей.
– Неужели и в самом деле прошло целых пять лет, Алексей?
Я немного смущено киваю.
– Но, по-моему, нам не стоит жаловаться на время, – Лена бросает мимолетный взгляд на Женю. – У вас чудесная дочка, – тут же не меняя тона и выражения лица, она спрашивает: – А как Саша?
Тогда, с пляжа, я уехал один. А Сашка остался со своей новой знакомой, то есть с ней, Леной. Меня немного позабавила его внезапная говорливость. Сашка легко забыл о юной «Наташе Ростовой», проявил удивительное упорство и, в конце концов, высокомерная пляжная красотка перестала замахиваться на него тапочком. Она стлала улыбаться. Что ж, у Сашки был шанс, и он сумел его использовать, даже порядком разозлив девушку своим изначальным невниманием.
Я глухо говорю:
– Сашка погиб.
Пауза.
Женский крик:
– Когда?!
Снова пауза.
– Через три дня… – я говорю медленно, с трудом подбирая слова. – Мы были на пляже в субботу, а он… (я проглатываю жуткое слово) … в среду поздно вечером. Поехал к матери в деревню. Водитель встречного автобуса уснул за рулем, и автобус вынесло прямо на «Жигули»…
Я замолкаю. Я мог бы еще сказать, что встречный удар снизил скорость переполненного людьми автобуса, он опрокинулся на бок и сполз в кювет уже боком. Никто из пассажиров не погиб, но «Жигули» превратились в расплющенную консервную банку. Потом экспертиза обнаружила в Сашкиной крови алкоголь – какие-то довольно высокие «промилли». Перед тем, как сесть за руль он выпил что-то около стакана водки.
Почему Сашка вдруг решил поехать к матери именно в среду, и почему нельзя было потерпеть до выходных? Он сказал, что у него ждут какие-то очень важные дела в субботу и что он бросает пить. Но есть такой непреложный закон – даже аксиома – для человека, увлекшегося алкоголем: чем больше ты думаешь о том, что нужно «завязывать», тем сильнее тебя одолевает алкогольная тоска. Сашка не пил уже три дня, а в тот злополучный вечер он не сумел справиться с собой. Дорога в деревню занимала семь часов. Сашка наверняка решил, что протрезвеет к приезду, что не будет пить в деревне и что за пару дней сумеет поправить крышу дома. Мать очень сильно переживала за Сашку после его развода, и он не хотел, чтобы она видела его пьяным. Один стакан водки был для Сашки минимальной и легко переносимой «дозой», а семь часов пути казались ему бездной времени. Трудно сказать, повлиял ли стакан водки на аварию и не отнял ли у Сашки ту долю секунды, когда он еще мог вывернуть руль в сторону от летевшего навстречу времени, которое вдруг превратилось в бездну.
– Боже мой! – говорит Лена. Она закрывает лицо ладонями. – Боже мой!..
Я замечаю дорогой перстень на среднем пальце левой руки и кольцо на безымянном правой.
Когда Лена отрывает ладони от лица, я снова и, едва ли не с суеверным страхом вижу, как сильно оно теперь похоже на лицо «Наташи Ростовой». Черт бы меня побрал, и главное снова непонятно чем именно!.. Выражением лица? Сглаживающей мягкостью едва уловимых черточек возле глаз?.. Взглядом?.. Благородным поворотом головы?.. Впрочем, моя первая мысль о маскировочной сети, пожалуй, была самой точной. Хотя… Возможно ли такое удивительное сходство без чего-то такого, что произошло внутри самого человека?
– Мы встречались с Сашей в воскресение, понедельник и вторник, – глухо говорит Лена. – Никуда не заходили, ни в кино, ни на дискотеку… В кафе разве что да и то пару раз. Мы просто бродили по улицам, говорили и много смеялись. Саша был великолепным рассказчиком… хотя… нет, не так! Он не просто болтал языком, понимаете? Мне было очень интересно с ним. Саша… (пауза) Он был не таким как все. Не свихнувшимся, что ли?.. Он был как Робинзон Крузо. Весь мир уже давно сошел с ума, а Робинзон живет на острове и строит большую лодку…
Я с трудом отрываю взгляд от стола. На лице Лены – растерянность. Она нервно теребит кончиками пальцев неизвестно откуда взявшийся платок и смотрит в окно. У нее влажные, чуть покрасневшие глаза и удивительно живые глаза.
Я вдруг вспоминаю телеграмму Остапа Бендера подпольному миллионеру Корейко из «Золотого теленка»: «Графиня изменившимся лицом бежит к пруду». Интересно, а с какой скоростью должна бежать графиня, чтобы, например, превратиться в юную «Наташу Ростову»?..
– Я понимаю, почему вы так смотрите на меня, – говорит Лена.
… Не-е-ет! Для превращения важна не скорость, не грация излома рук и даже не выражение страдающего лица графини. Она может лететь к пруду на крыльях, даже стоять над ним и целый час смотреть в темную воду, но только от этого она никогда не превратится в «Наташу». Сеть – маскировочная сеть! – все-таки была наброшена изнутри. Красавица в красном проиграла «Наташе» на пляже и обида на это перевернула ее. Она вдруг поняла, что «Наташа» оказалась сильнее ее.
Я спрашиваю:
– И почему же я так смотрю на вас, Лена?
– Вы словно злитесь и, одновременно, удивляетесь чему-то. Наверное, вы думаете, что если бы не я, то Саша был бы жив. Так?..
– Не так. Если вы помните, мы уехали с пляжа и вернулись, потому что так захотел Сашка. А я не смог остановить его. Вы тоже пытались оттолкнуть его, но не смогли.
На лице Лены появляется растерянная улыбка:
– Вы и это помните?
Я опускаю глаза и киваю. Мне уже кажется, что я схожу с ума: сходство Лены и «Наташи Ростовой», каким бы невозможным оно не было, все-таки огромно. Горестно заламывающая руки графиня каким-то самым фантасмагорическим образом похожа на юную, неопытную девушку.
Мне нужно что-то сказать вслух и я говорю:
– Как вы живете, Лена?
– Отлично!.. – Лена вытирает платком глаза и улыбается. – Просто превосходно. Знаете, зачем я подошла к вам? Чтобы рассказать, что я наконец-то выхожу замуж, и чтобы вы потом рассказали об этом Сашке.
– Вы до сих пор злились, что он не пришел на свидание в субботу?
– Я и злилась, и ревновала. Я ведь видела, как он смотрел на пляже на ту девочку в синем купальнике…
– Не помню такого, – быстро вставляю я.
– Ах, не надо!.. – спрятав в сумочку платок, Лена делает удивительно грациозный то ли прощальный жест, то ли взмах кистью руки с помощью которого подзывают официанта. – Да, наверное, я ревновала и очень сильно. Я три дня дразнила Сашку, хотя ни разу не сказала вслух о причине своей ревности. Я водила его по улицам и смеялась над его шутками, а сама… Господи, да что же это такое?! – Лена снова достает из сумочки платок и прикладывает к глазам. – Мне было очень хорошо с ним. Очень легко и свободно. А еще… Чисто, что ли?
– Как это чисто? – не удерживаюсь я от вопроса.
– Сама толком не знаю. Ну, словно как-то по-детски, что ли?.. Мы ведь даже не целовались. А теперь, – Лена как-то излишне резко сует платок в открытую сумочку, на полсекунды наклоняет лицо и когда поднимает его, на нем уже нет слез: – А теперь я выхожу замуж и уезжаю.
Я отлично понимаю, что она уезжает за границу, но все-таки спрашиваю:
– Куда?
– Во Францию. У меня будет чудесный муж.
Я думаю: да-да, Настоящая Прекрасная Принцесса с лицом утонченной графини и чистыми глазами страдающей юной девушки достойна огромного счастья. А сейчас его – такого дорогого! – просто нет в России. У нас плохо работают даже дворники и медсестры. У нас счастлив только сильный, но это уродское счастье Карабаса-Барабаса.
К столику подходит рослый молодой человек с красивым, но неприятным, словно застывшим в усмешке, лицом. Он наклоняется к Лене и говорит:
– Элен, нам пора.
«Элен?!.. Почему вдруг Элен? – думаю я, но тут же спохватываюсь: – Ах, да, Франция…»
Молодой человек бросает на меня мимолетный взгляд и мне становится не по себе. В его ледяных, змеиных глазках нет ничего человеческого.
Лена встает:
– Да, к сожалению, мне пора… Прощайте, Алексей.
– Вы тоже прощайте… Лена.
Я чуть было не произношу «Элен», но вовремя сдерживаюсь.
Они идут к дверям кафе. Рослый красавчик чуть приобнимает Лену за талию. Она резким движением отстраняет его руку и отходит на шаг в строну.
