Алексей Николаевич Котов
У ангела болели зубы…
«Убежала!..»
Ленька метнулся было к входной двери, но прежде чем с шумом вылететь наружу, он все-таки догадался заглянуть в окно. Людочка полола огород. На мгновение в сердце Леньки вспыхнуло что большое и торжествующее.
«Да куда она денется-то?!..»
На Людочке был старенький, открытый купальник. Тот самый, когда три года назад Ленька впервые увидел Людочку на пляже. Правда, тогда Людочка выглядела совсем уж худенькой девчонкой.
Ленька довольно долго рассматривала фигуру жены. Людочка остановилась и подняла ногу, рассматривая что-то на ее подошве.
«Босиком вышла… Вот дура!»
Торжество лопнуло и Ленька улыбнулся. Он сходил на кухню и вернулся оттуда с пол-литровой банкой молока и куском булки. Ленька неторопливо ел за столом, рассматривая обложку «поэтической» тетрадки Людочки. Стихов он не любил и у него хватило терпения прочитать только первую строчку: «У ангела болели зубы…»
Ленька жевал и смотрел.
«Молоко хорошее, – подумал он и незаметно для себя потянулся к авторучке. – Еще бы сегодня купить у Дарьи Петровны нужно…»
У ангела болели зубы…
Прямо на обложке тетради крупными буквами вывел Ленька. На минуту он задумался и быстро прибавил к ним еще три строчки.
«Здорово! – решил он, рассматривая полностью завершенное стихотворение. – Правда, коротко, но за то все понятно… Не то что у Людки».
Ленька отставил пустую банку и встал. Пляжные шлепанцы Людочки он нашел рядом с кроватью. Прихватив их собой, Ленька пошел на огород.
11.
– Ну, что ты спешишь? – терпеливо учил Ленька. – Лупишь прямо по картошке. И тяпку правильно возьми.
– Как правильно? – удивилась Людочка.
По ее мнению, тяпку можно было держать как угодно. Ленька показал как правильно. Людочка благодарно кивнула.
– Я это… Я вчера выпивши был, – Ленька говорил безразлично и даже холодно. – Буробил что-нибудь, да?
Людочка снова кивнула.
– Не обращай внимания… Подожди! Опять ты тяпку, как швабру держишь.
Людочка моргала глазами и покорно смотрела на мужа.
– Говорю же тебе, вот так нужно.
Сильные руки Леньки переставили женские ладошки на черенке тяпки.
– Поняла?
– Да…
Ленька засомневался.
– Что ты поняла?
– Не нужно обращать внимания…
– Это ты о Нинке, что ли?
Людочка молчала. Ленька широко улыбнулся.
– Людк, вот скажи честно, ты меня любишь?
Глаза молодой женщины вдруг стали огромными и виноватыми. Она опустила их и принялась рассматривать грядку.
– Стихи ты свои любишь, а не меня, – сказал Ленька. – И опять шлепанцы потеряла, поэтесса несчастная.
Он нагнулся.
– Нет, я тебя люблю… – чуть слышно ответила Людочка.
– Врешь ты все, – просто и без всякой обиды сказал Ленька.
Он обул жену, как обувают ребенка.
– Ладно, хватит языками трепать. Работать пора.
Картофельные борозды казались бесконечными… Солнце быстро поднималось к зениту. Становилось все жарче.
– Устала?
– Нет…
– Может, отдохнем?
– Потом, Ленечка!
Ленька покосился на соседний участок. Нинки не было видно.
«Жаль ее, – подумал он. – Хорошая баба… То есть человек».
Мысль пробилась через неумолчно звучащие в голове Леньки строчки:
У ангела болели зубы…
Что ж, к стоматологу пора!
Но врач сидел больной и грустный,
И ангел вылечил врача.
«Привязались же, черт! – не без досады, но и не без чувства самодовольства, подумал Ленька. Его первый опыт в поэзии казался ему очень удачным. – Как там говорят-то?.. С кем поведешься, от того и наберешься, да?»
Ленька на секунду представил себе, как во время обеда Людочка прочитает его стихи.
«Позавидует, кончено!» – решил Ленька.
Его ангел был на удивление добрым малым…
Сашка «БогаНет»
1.
… У Сашки полное, подвижное лицо и темные, удивительно живые глаза. Когда в споре он захлебывается словами, он смеется, а потом быстро говорит:
– Дурак ты, писатель, какой же ты дурак!
Если Сашку грубо одернуть, он виновато улыбнется и тут же замолкнет… И потом никакая сила не сможет вытащить его изнутри интеллигентской обиды очень похожей на черепаший панцирь. Но если я не делаю этого, Сашкина простодушная насмешливость постепенно теряет свою веселость и превращается в откровенную злость.
Он хватается за голову и стонет:
– Убил бы за тупость!.. Честное слово, убил бы!
Сашка – кинорежиссер… И с ним невозможно говорить об искусстве.
Я приезжаю в Москву два раза в год. Мне нравится смотреть, как работает Сашка. Там, на съемочной площадке, я никогда не остаюсь без работы: зимой чищу снег, летом таскаю реквизит.
Сашка всегда искренне рад моему приезду.
Как правило, он размахивает руками и радостно кричит:
– Ой, Лёшенька приехал!.. Ах, ты сволочь православная!.. Как же я по тебе соскучился. Солнце мое, иди сюда, я тебя поцелую!
Его толстое лицо буквально светится от счастья.
Сашке нравится, когда я стою рядом. Тогда он делается удивительно важным, а в его взгляде появляется что-то по-наполеоновски насмешливое. Частенько он просит меня принести кофе или прикурить сигарету. Когда я протягиваю ему то, что он просил, Сашка вдруг принимается орать на артистов и долго не обращает внимания на мою протянутую руку. Я никогда не раздражаюсь в ответ, ведь я уже давно понял, что именно мое спокойствие больше всего раздражает Сашку. Если бы Сашка был сильнее, наши споры наверняка заканчивались бы дракой.
Сашка смотрит мне в лицо пронзительными глазами и цедит сквозь зубы:
– Единственная мысль, которую ты должен понять, Лешенька, это то, что ты тупой как валенок.
Сашка боится меня. Когда я прихожу в ярость, Сашка вдруг становится похож на перепуганного, мультяшного поросенка.
– Потом договорим, Лешенька, потом…
И он пытается улизнуть… А когда я беру его за отвороты куртки, когда рывком разворачиваю к себе и смотрю в глаза, Сашка буквально синеет от ужаса. У него как-то странно – мелко и немощно – дрожат губы.
Я четко говорю:
– Если ты, Пятачок несчастный, еще, хоть раз назовешь меня тупым…
Сашка опускает глаза, пытается оторвать мои руки и стонет:
– Пусти!
Однажды я все-таки ударил его… Но… Нелепо, по-детски… Сашка убегал, а я догнал его и ударил кулаком промеж лопаток. Сашка дико, по-поросячему взвизгнул и исчез с такой скоростью, словно за ним гнался разъяренный тигр.
В моем гостиничном номере он появился утром, через день. Сашка приготовил мне кофе и непрерывно, практически бездумно, болтал «за жизнь». Я лежал и рассматривал потолок. Когда я попросил Сашку прикурить мне сигарету, он сделал это так суетливо и быстро, что умудрился обжечь руку. Он протянул мне сигарету, а я долго, улыбаясь, рассматривал его растерянное лицо…
Сашка не знал, куда деть свои ласковые, умоляющие глаза и спросил:
– Поехали к Мишке Ершову, а?..
– Зачем, Пятачок?
В ответ он только растеряно улыбнулся и пожал плечами.
Я называю Сашку «Пятачком» только для того, чтобы поставить на место. И в шутку, конечно, ведь у Сашки другая, немного странная кличка – «БогаНет». Именно такая – без пробела.
Часто на съемочной площадке он смотрит на артистов и бормочет под нос:
– Бога нет… Бога нет… Бога нет!
Потом он жалуется:
– Все – сам, все – сам. А вы все сволочи, дармоеды и бездельники!
И снова:
– Бога нет… Бога нет.
Сашка поясняет это примерно так:
– Ваш Бог – как лошадь. Вы на него грузите-грузите и грузите. А потом просите-просите и просите. Вы – бездарные и скучнейшие люди. И вообще, у вас мозги в отключенном состоянии, понимаете?..
Разумеется, я не соглашаюсь, и Сашка снова начинает злиться.
У него темнеют глаза и он кричит:
– Все писатели – хладнокровные сволочи. Теоретики хреновы!.. Вы сидите за столами, жрете кофе и придумываете закомплексованных, самовлюбленных людей. Разве вы – боги?.. Нет, вы самые обыкновенные жулики и бездельники.
Сашка никогда не пытался снимать то, что я написал… Почему?.. Я не знаю. Я никогда не просил его, а Сашка никогда не говорил об этом. И меня всегда удивляло, что, критикуя мое творчество, он очень быстро – удивительно быстро! – переходит от веселого ерничанья к откровенной злости. Однажды, когда я чистил снег на съемочной площадке в течении трех часов, я не выдержал и замахнулся на Сашку лопатой… С Сашкой случилась истерика, но в тот раз немножко другая. Он вдруг бросился на меня и повалил в сугроб.
– На, жри, жри!..
Он попытался накормить меня снегом. У него были слабые руки и пустые от страха глаза… Хватило легкого толчка и Сашка полетел носом в снег.
Уже в сугробе он твердо сказал в снег:
– Бога нет!
Я спросил почему.
Сашка сел, вытер лицо и как-то странно усмехнулся:
– Потом скажу…
Я помог ему встать и отряхнул снег со спины.
Сашка как-то странно посмотрел на меня и сказал:
– Какой же ты спокойный, Лешенька… Ты не помнишь случайно, Иуда был таким же или нет?
Прошло уже десять лет… Но Сашка так и не сказал мне почему он не верит в Бога и почему тогда он назвал меня Иудой.
2.
Мы сидим в кафе… Лето. Очень жарко. Сашка ест толстый, как он сам, гамбургер и бездумно смотрит в одну точку.
Проходит минуты три и он наконец говорит:
– Мне нужна девственница.
Я цинично улыбаюсь:
– Ты что, опять жениться собрался?
Сашка женится едва ли не каждый год. Но молодые, тонкие как тростиночки, актрисочки, к моему сожалению, не могут оставаться с Сашкой на более длительный срок. Ветреность Сашкиных жен уже давно вошла в поговорку. Когда опытные и красивые актеры-сердцееды смотрят на очередную «половину» Сашки, в их глазах появляется откровенный тигриный блеск.
Сашка объясняет это довольно просто.
Он жмет плечами и говорит:
– Так ведь Бога же нет…
– А при чем тут Бог?
Сашка вздыхает:
– Я всегда говорил, что ты тупой, как угол дивана, Леша.
Впрочем, ладно… Итак, мы сидим в кафе.
Сашка рассматривает свою руку и говорит:
– Фильм жалко… В сущности, он неплохой. Но в нем есть пять сцен с молодой девушкой. В общем, нужны пухлые розовые щечки, наивный и восхищенный взгляд и это… – Сашка щелкает пальцами. – Как ее?..
Я быстро и насмешливо вставляю:
– Фата для невесты.
Сашка болезненно морщится:
– Нет! – следующее слово дается ему с огромным трудом. Он опускает голову и говорит очень тихо. – Чистота…
3.
Я вижу Сашку только через пару дней.
Он сильно пьян и куда-то спешит. Сашка издалека машет мне рукой и смеется.
– Завтра!.. – кричит он. – Завтра вечером, писатель!
Я кричу в ответ:
– Нашел свою Золушку?
Сашка садится в машину. Он отвечает только после того, как основательно устраивается на заднем сиденье.
Потом Сашка кричит в открытое окно:
– Па-а-а тундре!.. Па-а-а стальной магистрали-и-и!..
Если Сашка поет эту блатную песню, значит степень его опьянения достигла своей критической точки.
– Убивать вас, писателей, нужно, Лешенька!.. – У Сашки удивительно доброе, какое-то расплывшееся лицо. – Вы все – Иуды!.. К стенке вас нужно ставить и расстреливать, на фиг!
4.
Пятница… Вечер. Я собираю вещи. Мне пора домой.
Сашка открывает дверь моего номера пинком.
– Ты еще здесь, да?
Он даже не смотрит в мою сторону. Сашка спешит: он ставит на телевизор «дивидюшный» проигрыватель и возится со шнурами.
– Я тебя провожу на вокзал… Потом… Ой, блин… Ща-а-а… Черт, ну вот, запутался!
Но Сашка все-таки справляется со шнурами.
– Смотри!..
Я сажусь в кресло и закуриваю. Сашка нажимает кнопку воспроизведения на проигрывателе и отходит в сторону.
– Смотри!.. Я все-таки нашел ее.
– Кого?
– Девственницу.
У Сашки странный, какой-то надорванный голос… Он тяжело дышит и сопит так, словно он ворочал бревна.
– Смотри же, болван!
Я послушно глазею на экран телевизора. Там – пять эпизодов от пяти секунд до полуминуты… В их центре – удивительно милая и простодушная девушка. Когда она улыбается, меня тоже тянет в улыбку. Какое же у нее удивительно чистое и ласковое лицо!
Я не без удивления спрашиваю:
– Кто это?
Сашка тихо говорит:
– Лена Долохова.
Я буквально подпрыгиваю в кресле:
– Кто-кто?!
– Именно она, Лена…
О «половых приключениях» Лены Долоховой – хронической «эпизодницы» – в артистической среде уже долгих семь лет ходят самые настоящие легенды. Лена успела переспать со всеми кинематографическими тусовками, группировками и направлениями в искусстве. В сущности, Лене уже давно интересно не кино как таковое, а ее любовные приключения.
Даже сам Сашка – известный либерал и неудачник-многоженец – как-то сказал о ней:
– Леночка просто удивительная дрянь!
Я снова смотрю на экран. Меня почему-то тянет в улыбку… Да, там, на экране, действительно Лена Долохова. Но если бы Сашка не сказал, я бы не узнал ее. Это попросту другая девушка – светлая и удивительно невинная.
– Ленка замуж вышла, – глухо говорит Сашка. – Парень на два года моложе ее… Водителем у нас работает. Знаешь, такой деревенский увалень… В Москве всего год. Олух, одним словом.
– Ну?..
– Что, «ну»?! – повышает голос Сашка. – Ленка с ним уже почти год крутится. Ей рожать через месяц. Я оператору чуть голову не оторвал… У Ленки живот уже… Ну, большой очень.
Длинная пауза.
Сашка трет лицо руками и говорит в ладони:
– Любовь, одним словом…
Я осторожно спрашиваю:
– Какая любовь? У кого?
Сашка мычит в ладони:
– У Ленки любовь… С эти деревенским идитом.
– Что, правда, да?
У Сашки странно дергаются плечи.
– Да я и сам не поверил… – он смотрит на меня и вдруг кричит так, что, наверное, слышно на улице. – Кончай ржать!..
5.
На вокзале Сашка то и дело отходит от меня в сторону… Он отходит то к киоску с газетами, то к стенду с расписанием, то просто так, зачем-то рассматривая свой сотовый телефон.
Сашка думает… И у него больное, измученное лицо. Из-за полноты оно кажется смешным, потому что Сашка опять похож на страдающего поросенка. Иногда он осторожно смотрит на меня, но тут же отводит глаза в сторону, едва уловив мой взгляд.
Когда до отправления поезда остается всего пять минут, Сашка подходит ко мне и берет меня за пуговицу.
– Я вот что… – он смотрит на пуговицу и кривит губы.
Это не усмешка, но и не улыбка… У Сашки огромные, больные глаза.
– Я это… Как сказать-то?..
Я улыбаюсь:
– Говори короче. Мне в вагон пора.
Сашка кивает:
– Я… (снова виноватая улыбка) Впрочем, при чем тут я?.. – Сашка сопит и вот-вот открутит мою пуговицу. – Пойми, дурак, что все проходит. Понимаешь? Все!.. И эта любовь у Леночки тоже пройдет… А потом у нее все начнется заново. Вся эта ее привычная жизнь, черт бы ее побрал. От этого не убежишь… Никто не убежит. А все мы говорим-говорим-говорим… Снимаем фильмы или пишем рассказы. Находим причины для оправдания себя и оправдания для своих причин… Словно колесо крутится перед глазами…
Сашка замолкает.
Он все-таки отрывает мою пуговицу и механически бросает ее под ноги.
– Вот ты говоришь, Бог, – Сашка смотрит мне в глаза. – Ну, я… Я не знаю… «Веришь – не веришь» это же только игрушки какие-то… А я думаю, что Бог – как дыхание, понимаешь?.. Бог – не шоры на глаза, не хомут на шею, а именно дыхание. И если иначе, то тогда зачем это все?..
Сашка опускает глаза.
– Я не то говорю, не то и не так!.. – в его голосе вдруг появляется злость. – Плевать я хотел на эту Ленкину любовь. Ну, влюбилась стерва, похорошела от этой любви и беременности… Ну, разлюбится потом со своим увальнем… Нормальному парню жизнь изуродует. Она одна, что ли, такая? А мы, мужики, чем лучше-то? Мне недавно рассказывали…
Сашка замолкает настолько неожиданно, что его последний слог похож на всхлип. Ему словно заткнули рот.
Сашка молчит и с ужасом смотрит на меня.
– Я же снова не о том говорю… Почему?!
Я улыбаюсь:
– Мне пора, Саш… Ты приедешь к нам? Кстати, тебе Наташка привет передавала.
Сашка кивает:
– Да-да… Спасибо.
Он настолько растерян, что готов заплакать от досады.
– Подожди!
И он начинает захлебываться словами:
– Почему Иуда предал Христа? Разве Иуда был хуже нас с тобой? Почему Иуда поцеловал своего учителя и сказал «Радуйся, равви»?.. Он же не думал, что он предает, не думал, понимаешь?.. Потому что нельзя предать Бога, пока Он – Бог. Иуда просто перестал верить… Просто перестал и все!
Сашка пытается заглянуть мне в глаза.
Я отворачиваюсь и говорю:
– Сашка, мне все-таки пора…
Он кричит:
– Да подожди же ты!..
Он ловит меня за руку:
– Предавать нельзя, предавать нельзя!.. Нельзя прийти, а потом вот так просто – чудовищно просто! – потерять Бога. Потому что Бог умирает молча. А ты – человек! – не понимаешь, что с тобой происходит. Ты смеешься и радуешься, а Бог умирает, ты злишься или любишь, а Бог умирает. Ты думаешь, что ты живешь, но твоя вера уже перестала быть твоим дыханием… Нужно уметь иначе. Нужно жить совсем иначе!.. Помнишь, помнишь, как воскликнула та женщина: «Куда вы положили Господа моего?» Бог был мертв. И я не могу найти трагедии большей, чем эта! Когда человек ищет Бога и не может предать его даже после того, как тот был распят и умер. Нужно только так, иначе Бог не воскреснет. Понимаешь?.. И нельзя предавать, как Иуда. Слышишь, ты?!.. Нельзя!
Я уже рву руку из жарких ладоней Сашки. Я злюсь… И я удивляюсь собственной злости.
– Саш, уйди!.. И пошел ты к черту. Сам ты Иуда!
– Я не о тебе, Лешенька.
– А почему ты так смотришь на меня?
– Да я же на вас всех так смотрю!.. На всех, понимаешь?
– Ах, ты ж поросенок несчастный! – и я уже готов ударить Сашку. – Что ты других судишь? Ты на себя лучше посмотри. Какой ты сам!.. Что, в святого поиграть решил, режиссер?
Я отступаю спиной к вагону. На шаг, еще на шаг… Сашка опускает глаза. Я вижу только его пухлые, бледно розовые щеки.
– Сволочь же ты, Сашка!.. Тоже мне, судья нашелся!
И я плюю под ноги.
6.
Ночью я долго не могу уснуть… Я люблю дорогу, люблю стук колес и позвякивание ложки в стакане. Так проще думается. Но сон не приходит.
Сашка приезжал к нам с Наташкой тогда… Давно… Пять лет назад. Любопытно, но я почти ничего не помню из тех трех дней… Кроме последнего вечера, когда Сашка напросился проводить меня на работу.
О чем мы тогда говорили с ним?.. Нет, я не помню даже намека на смысл нашего очередного спора. И была просто отвратительная погода!.. Конец ноября – то снежный, то дождливо мокрый – плодил лужи и порождал тьму прямо из земли. В конце концов, мокрый, тяжелый снег пересилил дождь.
Сашка шел рядом. Если бы я не придерживал его за руку, он шагал прямо по лужами… На его высокий, раздраженный голос оглядывались редкие прохожие.
Потом я остановился и сказал:
– Сашка, мы пришли.
Сашка удивленно посмотрел мне в лицо и спросил:
– А где твой храм?
Я улыбнулся и сказал:
– Ты уже стоишь перед ним. Пойдешь со мной?..
Сашка испугано смотрел на купол православного храма едва видимый во тьме. Он помрачнел, попятился и отрицательно покачал головой.
– Ты хотя бы согреешься, а потом я немного провожу тебя.
– Нет!..
Это «нет» прозвучало как выкрик.
– Как хочешь…
Толстая фигура Сашки была похожа на мокрого снеговика. И я ушел…
А через пять минут я стоял в правом притворе храма и смотрел в окно… Фонарь во дворе освещал киоск напротив, маленькую площадку перед ним и ворота на половину их высоты. Шел сильный снег. Ажурные, кованные ворота, облепленные снегом, серебрились черно-белыми, фантастическими бликами.
Я пил горячий чай из термоса и смотрел на фигуру Сашки. Он все еще стоял там, за воротами…
«Вот дурак! – подумал я. – Ну, и стой, если хочешь».
Я усмехнулся. Сашка не уходил… Я видел, как он тронул рукой ворота, видел его руку, но не видел скрытого темной лица.
Мне нравится удивительная церковная, ночная тишина. Она обрывает все, и даже самые жгучие желания, мысли и чувства. Ничто так не спасало мне как эти ночи, даже когда они становились мучительно длинными и бессонными.
Бог прекращает игру?..
Да, это так… Бог прекращает любую игру, какой бы азартной она не была. Потому что нельзя стоять перед Богом и прокручивать в голове бесконечные варианты своего или чужого прошлого и будущего. В храме нет ощущения времени. Бог выше времени, и Он прекращает игру.
Я смотрел и смотрел на Сашку… Он не уходил. Темная фигура «снеговика» за воротами почти не двигалась. И я снова усмехнулся. Нет, я не злился… Я не мог злиться. Но я снова повторил про себя: «Дурак же ты, Сашка!..»
Потом я вдруг понял, что если буду смотреть на Сашку и дальше, то не выдержу, выйду на улицу и попытаюсь затащить его в храм силой. Но это невозможно… Нет! Этого просто не нужно делать с Сашкой по кличке «БогаНет».
Я сказал про себя: «Уходи!»
И Сашка ушел.
Утром он уехал домой… Сашка не дождался меня. А Наташка, улыбаясь, долго рассказывала мне, каким вернулся Сашка. Он был таким мокрым и несчастным, что Наташка тут же накричала на него. Моя жена уложила его спать в кабинете, укрыла двумя одеялами и принесла кружку горячего чая.
Но Сашка не перестал быть несчастным… Он пил чай, смотрел в пол и молчал. Я не сомневаюсь, что моя жена говорила без умолку, но, наверное, Сашка ее просто не слышал. Потом он лег и отвернулся к стене…
– Он водил по обоям пальцем, а потом принялся отрывать их по кусочкам. Иди посмотри! – Наташка рассмеялась. – Ребенок… Нет! Толстое и глупое дитяти.
Потом Наташка сказала, что когда она уходила, Сашка все-таки подал голос. Он жалобно попросил не тушить свет в коридоре и оставить дверь открытой.
– Темноты боится. И он долго не спал. Я слышала, как он ходил по коридору, как открывал входную дверь на кошачьи вопли Джеймса, а потом он, по-моему, споткнулся о стул…
Утром Сашка попытался написать мне записку, но порвал ее.
Я выслушал жену молча и когда она замолчала, спросил:
– Это все?
Наташка пожала плечами:
– Да… Но Сашка, кажется, заболел. Утром у него было красное лицо и хриплый голос… – жена немного подумала и добавила. – А еще он плакал ночью.
7.
Теперь я слушаю стук вагонных колес и думаю о Сашке… Я улыбаюсь и мое раздражение давно, бесследно прошло.
Я люблю Сашку… Но это чувство почти невыразимо! Я не могу описать его словами: это и жалость, и теплая нежность… Это и стремление простить ему все – все до последней капельки! – и почти мгновенное раздражение на любое его замечание.
Сашка – нелеп. Он словно выложенная из кубиков фигура – почти бесформенная, почти фантастическая – которая вот-вот должна рухнуть… Но что-то держит кубики вместе. Даже не кубики – саму Сашкину жизнь. Какая-то незримая, удивительно добрая – в тысячи, в миллионы раз добрейшая меня! – сила хранит Сашку в своих теплых ладонях.
«Иудой меня обозвал, балбес, – я улыбаюсь своим мыслям, – а за что?!..»
Я снова вспоминаю, как смотрел на Сашку, когда он стоял там, за церковными воротами.
Я снова улыбаюсь своим мыслям и думаю: Господи, дай мне сна, пожалуйста!.. Я устал и завтра у меня очень много дел. Да, я виноват перед Сашкой. Но не тем, что там, в церкви я молча смотрел на него и не тем, что не попытался затащить его в церковь силой, а тем, что ни разу не молился за него… Ни разу!
Я открываю глаза и смотрю на тьму перед собой.
Ни разу!..
Мне становится холодно. А ведь я, в сущности, хуже Иуды, Господи… И поросенок совсем не Сашка, а я. Правда, да?..
Я снова и снова вспоминаю потерянное и жалкое Сашкино лицо.
«…Нельзя предавать, нельзя предавать! Нельзя прийти, а потом вот так просто – чудовищно просто! – потерять Бога. Потому что Бог умирает молча…»
Когда моему отцу перевалило за семьдесят, я хотел подарить ему цепочку и крестик. Отец сказал, что не возьмет крест. Я спросил почему… Отец сказал, что не хочет отвечать за это… Наш разговор оборвался. Отец не стал объяснять, за что именно он не хочет отвечать, но я понял все. Отца учили не верить всю его жизнь тысячи умных людей… Тысячи умных Иуд. И он не умел верить. Отец не умел верить, потому что в нем вытоптали и извратили само понятие веры.
Но отец все-таки сказал эти слова… Главные слова! Он не хотел, чтобы принятый им Бог – умер. Но тогда как же будет судить его воскресший Бог? И осудит ли Он таких людей, как мой отец и Сашка?.. Или Бог осудит таких хладнокровных мерзавцев, как я?
Я слушаю стук колес и не могу уснуть.
Я думаю о том, что доказательство существования Бога можно найти даже в Его отрицании… На самом дне человеческой души. Потому что дно человеческой души – ее высвеченная человеческой и трагической искренностью первооснова – всегда Бог.
