Александр Васькин
Алексей Щусев: Архитектор № 1

Полная версия

Щусев в Италии

А в августе 1898 года обладатель академической медали «Первого достоинства» Алексей Щусев собирал чемоданы, готовясь ко второй своей поездке за границу. Куда устремил он свои мысли? Прежде всего, в Италию – «роскошную страну», как назвал ее сам Николай Васильевич Гоголь в одноименном стихотворении:

 
Италия – роскошная страна!
По ней душа и стонет и тоскует.
Она вся рай, вся радости полна,
И в ней любовь роскошная веснует.
Бежит, шумит задумчиво волна
И берега чудесные целует;
В ней небеса прекрасные блестят;
Лимон горит и веет аромат.
 
 
И всю страну объемлет вдохновенье;
На всем печать протекшего лежит;
И путник зреть великое творенье,
Сам пламенный, из снежных стран спешит;
Душа кипит, и весь он – умиленье,
В очах слеза невольная дрожит;
Он, погружен в мечтательную думу,
Внимает дел давно минувших шуму.
 

Вот и Щусев, подобно путнику спешил своими глазами посмотреть на многие «великие творения» родины Данте и Петрарки. Впрочем, разве лишь имена выдающихся поэтов прославили Италию? Эта страна дала миру множество достойных деятелей культуры и искусства – художников, скульпторов, архитекторов.

Немало итальянцев прижилось в России – да тот же Аристотель Фиораванти, создавший символ древней Москвы – Успенский собор в Кремле (в 1918 году Алексей Викторович в качестве «архитектора-сотрудника» получит удостоверение от Наркомпроса для участия в комиссии по реставрации этого собора). А уж про сонм итальянских зодчих, отстроивших Петербург, и говорить не приходится. Все их имена (как и творения) Щусев отлично знал – Антонио Ринальди, Джакомо Кваренги, Франческо Кампорези, Бартоломео Растрелли, Карл Росси, Доменико Трезини и многие другие…

Так куда же еще, если не в Италию должен был ехать выпускник Академии художеств? А чтобы гость из «снежной страны» был сосредоточен только на творческих проблемах и был «погружен в мечтательную думу» императорская Россия оплачивала его пребывание за свой счет. В уставе так и говорилось: «Сумма потребная на отправление и содержание пенсионеров, ассигнуется ежегодно из Государственного казначейства, на каждого по 300 червонцев в год и единовременно по 200 червонцев на путевые издержки в каждый конец».

Деньги, надо сказать, были немалые. Ведь тогда курс червонца был не тот, что сейчас, и потому некоторые пенсионеры академии проживали в Италии годами: «Ученики исторической живописи, скульптуры и архитектуры оставляются за границей, пенсионерами Академии, от трех до шести лет, смотря по их успехам… Пенсионер обязан после первых шести месяцев доставить в Академию журнал о своих наблюдениях и приготовлениях к работам; за сим каждый год отдавать отчет Академии о производимых работах и кроме того присылать ежегодно же какое-либо произведение свое в том именно роде, по которому получил золотую медаль: рисунки и эскизы, ежели он занимается работою, которая не может быть окончена в один год, или самые исполненные им предметы, оконченные в течение года»^[51].

Но не только отчетов ждали на родине от пенсионеров, им была вменена следующая обязанность: «Независимо от исполнения художественных работ, находящийся за границей пенсионер, избирая удобнейшее по своим занятиям время, посещает известные галереи Европы и сообщает Академии о результатах своих посещений, описывая, какие произведения искусства выбрал он предметом своего изучения, какое влияние имело это на развитие его, и вообще стараясь сознавать в самом себе и представлять доказательный отчет о своих художественных впечатлениях»^[52], – гласил устав.

Даже впечатления волновали академию – вот насколько серьезным было отношение к зарубежной стажировке своих выпускников. А еще каждого пенсионера снабжали специальной инструкцией, определявшей цель его художественного путешествия и необходимые к исполнению требования.

Присылаемые пенсионерами из-за границы этюды, эскизы, рисунки и картины оценивались с точки зрения их художественности, а лучшие из них показывались на годичных выставках академии, становившихся, как правило, событиями большого культурного масштаба.

А вот «халтурить» за границей было опасно и чревато досрочным прекращением командировки: «Пенсионер, не приславший в течение года никакой работы (конченной или приготовленной) по тому роду, по коему получил золотую медаль, или, прислав работу, доказывающую, что он не занимается с надлежащим прилежанием, перестает считаться пенсионером Академии и ему прекращается казенное содержание».

Так что Щусев ехал в Европу не загорать на средиземноморских курортах, а работать, причем с полной самоотдачей. Профессора академии ждали от него новых творческих достижений, так же как когда-то надеялись на Алексея преподаватели второй кишиневской гимназии, говоря друг другу: «Далеко пойдет!».

На исходе лета 1898 года Щусевы по железной дороге отправились в Италию через императорскую Вену и Триест, жемчужину Австрийской Ривьеры. Здесь им предстояло пересесть на пароход, плывший в Венецию.

Ах, Венеция! Родина величайших итальянских живописцев – Беллини, Тинторетто, Тьеполо, Каналетто, давшая название целой художественной школе.

Здесь невозможно было для человека творческого просто жить. Здесь хотелось писать, создавать, созидать. Русским этот город на воде был особенно близок. Петр Чайковский привез отсюда знаменитую «Итальянскую песенку» («В Италии я испытал приятные музыкальные впечатления», – признавался композитор), Федор Достоевский «был в полном восторге от архитектуры церкви Св. Марка и целыми часами рассматривал украшающие стены мозаики, приходил в восхищение от его удивительной архитектуры; восхищался и поразительной красоты потолками Дворца дожей, нарисованными лучшими художниками XV столетия»^[53].

А Петру Вяземскому, похоже, удалось найти первопричину такого тяготения наших соотечественников к этому удивительному городу:

 
И город мраморный вдоль сжатых берегов,
И Невский сей проспект, иначе Канал-гранде,
С дворцами, перлами на голубой гирлянде,
Которая легко, с небрежностью струясь,
Вкруг стана стройного царицы обвилась.
 

Щусев, восемь лет измерявший своими шагами Невский проспект в Петербурге, не мог не заболеть Венецией. Сказка – так можно одним словом охарактеризовать впечатления, которые он пережил, «впервые очутившись в Венеции».

В статье «По городам Италии», опубликованной в сборнике «Архитектурные записки» в 1937 году читаем: «Мастера, работавшие в Венеции, видимо, страстно любили этот город и, создавая свои произведения, невольно связывали их с природой и красками. Декоративная пышность фасада Св. Марка, выходящего на площадь того же имени, обрамляется квадратом прямолинейных зданий библиотеки и прокураций, выстроенных по проекту Сансовино и Скамоцци. Эти здания как бы рамкой фантастического фасада собора и колокольни и взаимно дополняют картину площади гармоничностью своих контрастов»^[54]. Страстная любовь к городу, по мнению Щусева, являет в своем естестве одно из непременных условий успешной работы зодчего, создающего для этого города новые здания и сооружения. И пусть в Академии художеств этому не учили, но качество сие было у Щусева в крови. Он любил города, для которых проектировал свои дома.

Что же касается Часовой башни святого Марка, восхитившей тогда Щусева, то в будущем она послужит ему прообразом для часовой башни Казанского вокзала. Зодчий даже придумает для часов очень похожий циферблат – со знаками зодиака. И так же как и венецианская башня, его московская башня будет венчаться колоколом.

В Италии Щусев беспрестанно рисовал, его акварельные этюды прекрасно иллюстрируют географию поездки. Вот акварельный этюд собора Святого Марка в Венеции, а вот дворик в доме Мелеагра в Помпеях. Между этими двумя рисунками – временной отрезок в несколько месяцев, за которые Щусевы объехали Южную Италию.

Плодотворному творчеству Щусева способствовало то, что все бытовые проблемы, возникавшие во время заграничного пребывания, взяла на себя супруга, Мария Викентьевна: «Жена создавала уют и удобства жизни», – напишет он в 1948 году. Кроме того, «академик Г. И. Котов, которого мы случайно встретили в Венеции, научил меня навыкам работы и жизни за границей».

Алексей Викторович решил увидеть своими глазами как можно больше выдающихся памятников итальянского Возрождения. Вместе с женой они проехали Падую, Виченцу, Верону, Болонью, Флоренцию, Рим. Древние итальянские города, их веками складывающаяся планировка, заставили Щусева прийти к ряду важных для него выводов.

Он отметил, как бережно обращаются за границей с архитектурными произведениями разных эпох и стилей, с одной стороны, и как умело создают открытые городские пространства, с другой.

Позднее Щусев напишет: «Памятники старины и искусства особенно важно сохранять на площадях городов. Связь старого исторического наследия с новой жизнью города важна и наглядно подчеркивает архитектуру города. Поэтому исторически сложившиеся города, продолжающие развивать свою архитектуру, выливаются в чрезвычайно интересные ансамбли и комплексы, не противоречащие, но дополняющие друг друга (например, набережные Ленинграда; Рим в его древних и новых частях, уголки Москвы и пр.)».

Щусев ставит вполне заслуженно на одну полку три совершенно разных, неповторимых города, но в тоже время отдает должное Италии: «Архитектор должен суметь использовать старинные здания под нужды современности, не портя их внешности, чему примером служат многочисленные перестройки, ведущиеся в итальянских городах, так богатых памятниками искусства. Высокое мастерство зодчих прошлых веков, оставивших после себя богатое архитектурное наследство, должно быть всемерно и критически использовано в развитии современной архитектуры»^[55].

В дальнейшем по итогам поездки Щусев признается, что наибольшие впечатления произвели на него Венеция и Флоренция.

Изучать мастерство зодчих прошлых веков Щусев продолжает в Неаполе, где они оказались к началу зимы. Здесь Алексей Викторович не мог себе отказать в удовольствии посмотреть на Помпеи, несколько дней проведя в этом древнем городе, погребенном когда-то под грудой пепла, извергаемого Везувием.

Следующим пунктом итальянского турне стал благословенный остров Сицилия, один из городов которого – Агридженто являл собой истинную кладовую для исследователей античной культуры.

В Самарканде Щусев видел древние памятники, а тут были еще древнее – храм Согласия и развалины грандиозного храма Зевса Олимпийского, датируемые V веком до н. э. В неподдельном интересе к этим древностям проявился уже Щусев-археолог. Пригодился ему и опыт, приобретенный в археологической экспедиции в Среднюю Азию.

В середине зимы Щусевы через Средиземное море перебираются в Тунис. Жажда познания направляет Алексея Викторовича к руинам Карфагена, основанного еще в начале X века до н. э. Можно сказать, что перед глазами молодого архитектора проходит вся история древней цивилизации.

По прошествии лет Щусев признавался в автобиографии: «Во времена моей поездки за границу я ощутил во всей глубине и во всем величии архитектуру мастеров итальянского Возрождения… Заграничные поездки помогали архитекторам созревать. При изучении памятников в натуре и рисования с них, архитектор переживал ряд сопоставлений, которые помогали ему больше понимать форму и композицию, чтобы в будущей практике не спускаться до вульгарной и средней по качеству архитектуры».

С весной Щусевы возвращаются в Италию, но теперь уже на север страны, в Геную, некогда столицу богатейшей торговой республики, известную уже совсем другой архитектурой, возникшей благодаря влиятельным заказчикам. Щусев смог воочию убедиться, что толстые кошельки богатых торговцев и профессионализм зодчих, воплощенный в многочисленных палаццо и лоджиях, дают в своем пересечении очень даже неплохие результаты.

Под крышами Монмартра

Далее путь Щусевых лежал во Францию, проехав Ниццу, они приехали в Париж. Столица Франции была тем животворным источником, где на протяжении последних столетий возникали новейшие течения мирового художественного искусства и зарождались крупнейшие стили и направления в живописи и архитектуре. Особенно активно бурлила творческая жизнь в частных мастерских и студиях, среди которых одной из самых известных была Академия живописи Жюлиана, названная так в 1868 году по имени своего основателя художника Родольфа Жюлиана (открылась академия, естественно, рядом с Монмартром).

Принципы обучения в Академии Жюлиана сильно отличались от тех, что главенствовали в Императорской Академии художеств. Основой творчества Жюлиан провозгласил неограниченную свободу: «Каждый пользуется полной свободой и работает так, как считает нужным».

Студенты занимались одним общим классом, учась друг у друга. Рисовали только с обнаженной натуры, а не с гипсовых голов. Вот почему еще Академия Жюлиана пользовалась такой популярностью еще и у художниц, ибо в парижскую Школу изящных искусств женщин не брали по причине «непристойности» такого процесса рисования.

Академия пользовалась бешеной популярностью и за пределами Франции, сюда ехали повышать квалификацию художники всех континентов. Особенно много было американцев и русских. У Жюлиана в разное время учились Анна Голубкина, Евгений Лансере, Мария Башкирцева, Петр Кончаловский, Игорь Грабарь, Иван Пуни, Лев Бакст, Александр Куприн, Борис Анреп, Мария Якунчикова…

Вспоминая Академию Жюлиана, Петр Кончаловский смеялся: «Знаете, кто там учился? До меня Боннар, Вийяр, Матисс. Рядом со мной сидел Глез… А потом там учились Леже, Дерен»^[56].

Действительно, замечательные русские художники занимались рядом с выдающимися французами. А преподавали здесь крупнейшие рисовальщики современности: Адольф Бугро, Жюль Лефевр, Гюстав Буланже, Тони Робер-Флёри, Габриэль Ферье, Жан Поль Лоран и другие.

И вот золотой медалист Императорской Академии художеств Алексей Щусев приехал в Париж, чтобы вновь сесть за ученическую парту. Впрочем, парт здесь не было, зато имелись блестящие перспективы достижений больших высот в творческой карьере после окончания академии:

«Академия Жюлиана была отправным пунктом, и перед каждым ее учеником открывалось много путей, ведущих к самостоятельной карьере… Академия Жюлиана представляла собой ряд мастерских, переполненных учениками. Стены мастерских пестрели поскребками с палитр и карикатурами; там было жарко, душно и на редкость шумно. Над входом висели изречения Энгра: “Рисунок – душа искусства”, “Ищи характер в природе” и “Пупок – глаз торса”.

Найти место среди плотно сдвинутых мольбертов и стульев было нелегко: куда бы человек ни приткнулся, он обязательно кому-нибудь мешал.

Молодожены Мария и Алексей Щусевы. 1898 г.

Натурщица. Рисунок А. В. Щусева, выполненный в Академии живописи Жюлиана. Париж. 1898 г.

Старожилы (Щусев через полгода тоже стал считаться таковым. – А. В.) занимали почетные места вблизи модели, новички отсылались в последние ряды, откуда они едва могли разглядеть модели (зачастую одновременно позировали двое). Среди студентов были представлены все национальности: русские, турки, египтяне, сербы, румыны, финны, шведы, немцы, англичане, шотландцы и много американцев, не считая большого количества французов, игравших руководящую роль всякий раз, когда дело касалось шума. Сдержанных англичан по большей части передразнивали и высмеивали, немцев, победителей в последней войне против Франции, не слишком любили, но обращались с ними не хуже, чем с другими, американцев же большей частью оставляли в покое, потому что те умели пускать в ход кулаки. В перерывах они частенько устраивали между собой боксерские состязания, и только им одним разрешалось носить цилиндры во время работы. Один удивительно высокий американец привлекал всеобщее внимание тем, что прикреплял кисти к длинным палкам, чтобы писать на расстоянии и одновременно иметь возможность судить о своей работе. Сидя на стуле и придерживая палитру ногами, он покрывал холст, стоящий перед человеком, который сидел впереди него, и все время манипулировал длинной кистью над головой своего несчастного соседа…

В душных мастерских часто стоял оглушительный шум. Иногда на несколько минут воцарялась тишина, затем внезапно ученики разражались дикими песнями. Исполнялись всевозможные мотивы. Французы особенно быстро схватывали чужеземные мелодии и звучание иностранных слов. Они любили негритянские песни и так называемые воинственные кличи американских индейцев. Кроме занятий “пением”, они любили подражать голосам животных: лягушек, свиней, тигров и т. д. или свистеть на своих дверных ключах…

В Академии не существовало ни распорядка, ни дисциплины; даже к профессорам во время их редких посещений не всегда относились с уважением. Некоторые ученики, когда к ним приближался профессор, с откровенным вызовом поворачивали обратной стороной свои картины. Верно и то, что в своих советах разные учителя не всегда придерживались одного направления»^[57].

Вот в какую удивительную обстановку попал Щусев. Было отчего опешить и растеряться. Но не это занимало его ум. Первое, что услышал он от профессоров академии Жюля Лефевра и Тони Робер-Флери, было: «Да вы же не умеете рисовать!»

Он был готов к столь жесткой оценке, еще в Петербурге он узнал, что часть наиболее способных учеников академии художеств уезжали за границу учиться рисунку. Так, Грабарь уехал в Мюнхен, а Борисов-Мусатов в Париж.

В автобиографии Щусева читаем: «Нас в академии учили преподавать неточно. При рисовании с живых моделей делались исправления по классическим статуям, причем получалась некоторая идеализированная фальшь в рисунке. Французские мастера неточности рисунка называли отсутствием характера в рисунке… В Академии (художеств. – А. В.) ученики давно заметили дефекты школы.

Появилась тяга учиться заграницей… В среднем рисунки в академии были не на высоте. Я решил усовершенствоваться в рисунке. Поэтому я проработал полгода в академии Жулиана и считался в числе старых учеников этой академии. В парижской школе живы традиции великой классики. В академиях висят образцы рисунков великих мастеров ренессанса и на них основывают свое преподавание. Рисунок рекомендуется делать одним контуром и нажимом этого контура придать ему светотень и форму. Уметь рисовать фигуру в лист бумаги так, чтобы голова и ноги упирались в концы листа, считается умением чувствовать пропорции и форму».

В Академии Жулиана Щусев довольно быстро и в совершенстве овладел мастерством рисования. Его способности высоко оценили и профессор Лефевр, «искусный, но совершенно банальный художник, писавший ню, умудрялся за два часа исправить около семидесяти работ. Человек простой и непосредственный, он всегда находил для каждого слова одобрения», и его коллега Робер-Флёри, «отличавшийся элегантностью манер и речи, рассматривал этюды, не произнося ни слова, за исключением тех случаев, когда объявлял их авторам, что считает ниже своего достоинства исправлять подобную мазню. Его любимый совет сводился к тому, что тени не имеют цвета, а всегда нейтральны».

Можно сказать, что в Париже Алексей Викторович «дозрел» как архитектор. Даже здесь он пытается заняться архитектурной практикой, задумав поучаствовать в постройке Всемирной выставки, намеченной на 1900 год. С этим предложением он, было, обратился к главному архитектору выставки Эжену Энару, однако встречного порыва Алексей Викторович не встретил.

И если французской живописи Щусев отдавал должное, то вот об архитектуре он не был высокого мнения. Ни собор Парижской Богоматери, ни часовня-реликварий Сент-Шапель на острове Сите не захватили его: «Французская архитектура готики и возрождения не произвела на меня большого впечатления после Италии: готика очень изящная выигрывала по сравнению с немецкой готикой, чувствовалось, что французы – главные основатели готического стиля. Для моего сердца готика не была особенно близка». А вот суп из лягушек и устрицы, поданные в одном из ресторанов Монмартра, Щусеву понравились!

Побывали они и в Лондоне, но и Вестминстерское аббатство и собор Святого Павла не смогли также сильно поразить Алексея Викторовича, как итальянские памятники архитектуры. Он почти ничего не зарисовал.

Похоже, что свой выбор Щусев сделал и его любовью на долгие годы стала классика – ранний Ренессанс и Византия. Такое признание сделал он по итогам своего европейского турне, длившегося 16 месяцев. Эта поездка стала для него не менее значимой, чем семь лет, проведенных в Петербурге. Таким образом, можно сказать, что Щусев окончил три академии: Императорскую, у Жюлиана и еще одну – ту, что открыла ему глубочайшую сокровищницу европейской архитектуры.