Александр Олегович Фирсов
Рыбий глаз
Точно так же сейчас ощущал себя и Андрейка, будто он незачем не нужен на этой земле, кроме как за тем, чтобы поднимать самооценку Ивану и веселить своим нелепым существованием подобных ему. Так зачем доставлять им такое удовольствие? Зачем идти в их мир и пытаться породниться с ними? Лучше он будет сидеть у себя в комнате, относительно несчастный, относительно довольный, но спокойный в своем неведении. Чего толку видеть красоту этого мира, если она принадлежит другим? Уж лучше не знать вовсе, что теряешь, не знать прелестей жизни, которые все равно пройдут мимо тебя. Конечно, можно уповать, что ты именно тот, кто входит в один процент мотыльков, которым повезет, но свойственный Андрейке пессимизм не велел делать подобные ставки. Конечно, его выводы были преждевременны и обусловливались сильными физическими и душевными переживаниями, которые, навалившись разом, истощили его, но сейчас он чувствовал себя хорошо и спокойно, укутавшись с головой в беспросветность тяжелых дум. Сконцентрировав всю горечь и уныние под языком, он потихоньку рассасывал их, словно конфету, наслаждаясь болезненным кисло-сладким привкусом. Сейчас он не будет думать ни о мертвом Жене, ни о бабушке – ни о чем, кроме себя. И будет спать, спать, спать, пока, любые расстройства не покинут его ум и тело, и к нему не вернется обычная флегматичность и чувство равновесия, которым он дорожил теперь особенно сильно. И снова его не будет трогать ничего на свете. Ну, может быть, кроме случаев, когда бабушка ходит рвать зверобой в поля, полные змей. И он снова станет невидимым, посторонним смотрителем, не проживающим эту жизнь, а подсматривающим за ней со стороны, словно зритель трагикомической буффонады, которого неведомо как занесло на последнее перед закрытием театра представление.
***
Сегодня Андрейка проснулся здоровым и сильным. Сильным настолько, что самому было не по себе. Чувствовал он себя, словно стальная пружина – гибким, твердым, готовым на все. Довольно рыхлое его, обычно, тело, сегодня казалось цельнометаллическим каркасом. Немощные руки с тонкими, девичьими запястьями теперь сжимались с такой силой, что белели костяшки пальцев. Как будто под кожей у него были натянуты стальные канаты, а вместо костей – железобетон. Физическая удаль невольно передавалась на состояние психическое, невероятно бодря дух, делая ум исключительно острым и подвижным. Настроение было по-боевому задорное. Андрейка изумился непривычной четкости и строгости сознания, необычайному вниманию и сосредоточенности, господствующих в его голове в отличие от обычного, свойственного ему, неспешного «плавучего» мышления, наполненного смутными образами, интуитивными догадками и прикидками, с сумбурными перескоками мыслей. Мыслить так четко и уверенно было невероятно приятно, это доставляло даже большее наслаждение, чем ощущение сильного и здорового тела.
За окном уже было светло и ясно, и хоть еще чувствовалась некоторая утренняя прохлада, по всей видимости, день обещал быть жарким и солнечным. Андрейка подскочил с кровати с абсолютным убеждением, что не желает более оставаться в постели и расточать без толку ни секунды драгоценного летнего времени.
Бабушку он застал в избе у плиты – она готовила завтрак. Выглядела старушка еще более сухой, чем обычно. Казалось, острые локти вот-вот порвут тонкую, сухую кожу на локтях. По всей видимости, последние дни она почти не ела. Увидев пышущего здоровьем внука, весьма оживилась, так что и глаза заблестели и заулыбались каждой морщинкой на веках.
–Ишь, какой здоровенький, словно конь скаковой. Неужто выздоровел? Я уж подумала все, пропал парень! Поминай, как звали.
Бабушка было принялась за обычные свои шуточки, но Андрейка, ничего не отвечая, обнял ее всем телом, да так сильно, что та только заохала.
– Ой Андрейка, ты чего? Сломаюсь сейчас, уж не соберешь потом.
– Я люблю тебя бабушка! У нас с тобой все будет хорошо, – бабушка от удивления даже перестала кряхтеть и упираться. Впрочем, она ничего не сказала, лишь несколько секунд внимательно глядела на него сверху вниз голубыми, чуть выцветшими с годами глазами. Не найдя, что ответить, она отвлеклась на фыркающую сковороду на плите и обычным будничным тоном сказала.
– Конечно, будет. А теперь садись за стол, твои любимые сырнички подоспели, а то пока болел, одни маслы остались, смотреть страшно.
Андрейка последовал предложению и скоро с большим аппетитом ел дымящиеся, жирные творожные оладьи со сгущенным молоком, запивая крепким черным чаем. Бабушка сидела напротив и удивленно смотрела на него, как будто не узнавала в нем своего внука.
Сказать по справедливости, Андрейка и сам себя не узнавал сегодня. Неведомая ему до сих пор раскрепощенность ума и тела, душевное спокойствие и контроль над собственными чувствами, по всей видимости, отражались на его внешнем облике. Плечи его сами собой расправились, поясница прогнулась, удерживая спину идеально ровной, а голова чуть приподнялась. Что интересно, такая поза, обычно требующая неслабого физического и психического напряжения, теперь давалась легко и естественно, как будто по-другому держать себя он и не был предназначен природой. Внутренне это отражалось в виде невероятной устойчивости всех аспектов сознания.
Мальчик чувствовал внутри себя большой-большой шар, который не даст ему упасть, и в какую сторону его не клонили бы жизненные ветры, он упруго и без задержки будет возвращаться в начальное состояние равновесия. Это было состояние силы, не какой-то определенной, а вообще всесторонней силы как самого понятия. И это ощущение было самым приятным, что он испытывал когда-либо. Разом откусывая половину сырника, он думал о том, что, должно быть, именно так и ощущают себя разные влиятельные люди, вроде Ивана, Марьи, папы и прочих президентов и царей мира. Являясь резервуарами силы, источая которую они повсеместно подчиняют своей воле реальность, меняя ее на свой лад, по своему усмотрению или прихоти. Им, конечно же, не было никакого дела до таких, как он, бабушка и остальные люди, слабые, ущербные, способные заблудиться в трех соснах и, заблудившись там, неспособные принять решения по собственному спасению и готовые даже умереть, лишь бы не делать трудного выбора, брать ответственность или выкладываться до последнего, чтобы выстоять. По-черепашьи двигаясь по течению реки времени, они не способны видеть дальше своего носа, вечно упускают проплывающие мимо возможности и сосредоточены лишь на сиюминутном, простом животном удовольствии. Такие люди по вполне обоснованному, как сейчас казалось Андрейке, мнению не заслуживали ни уважения, ни жалости. А со временем теряли даже право на снисхождение.
Но сегодня Андрейка не относился к таким людям, и потому думать о них не хотелось. Хотелось наслаждаться собственной силой. Поэтому, как только последний кусочек был проглочен, он встал из-за стола и, неожиданно для себя поблагодарив бабушку за угощение и за заботу, тут же направился к выходу.
– Я здоров, как бык, пойду стряхну с себя пыль да разомнусь.
Речь его, по всей видимости, звучала весьма уверенно, так что бабушка в ответ лишь что-то тихо промямлила, да так и осталась смотреть ему вслед, не возразив ничем.
На улице было все еще свежо, но солнышко припекало уже изрядно. По высокому голубому небу плавали мелкие обрывки ватных облачков, не имеющие никакой возможности спрятать в себе горячее летнее солнце, которое выливалось яркими лучами на землю, заполняя светом каждый темный уголок. Андрейка накинул повязку на глаз, с которой уже так породнился, что без нее чувствовал себя неуютно. А то, что кровоподтек под глазом давно прошел, его сейчас нисколько не смущало. Он вышел на дорогу и осмотрелся – та была еще безлюдна, лишь вдалеке виднелась сгорбленная фигура бабки Дуни с коромыслом, неспешно ковыляющей к колодцу сквозь мутноватую утреннюю дымку. Андрейка знал, куда хочет пойти. Хотелось, как следует искупаться, смыть многочисленные слои болезненного пота, покрывавшие его с головы до ног. Не медля ни секунды, он направился к реке. Но сегодня он взял курс ни на мосточки, как обычно, а на медвежий берег – местный пляж, на котором купались все жители деревни. Обычно Андрейка избегал этого многолюдного места, где все время приходилось здороваться со взрослыми и отвечать на их странные вопросы и где было много детей, которые не желали зачастую брать его в компанию, и ему приходилось плавать в стороне с таким видом, будто он сам не хочет играть, чтобы не мочить волосы. А на самом деле хотелось. Мочить волосы, нырять, на спор задерживать дыхание, хватать девчонок за щиколотки под водой, брызгаться холодной водой на тех, кто только входит в реку. Смеяться в голос, хрюкать от удовольствия и дурачиться вместе со всеми. Всегда хотелось, хоть он уже почти сумел себя в этом разубедить.
Сегодня он не боялся этого места. Не боялся нависающих над собой взрослых и колючих сверстников, косых взглядов и тихих насмешек, изредка доносящихся до уха. Это было крайне непривычное ощущение, монументальное спокойствие, уверенность в том, что никто не сможет тебя ранить и даже не захочет этого делать. Не из жалости, не из безразличия, не из брезгливости, а от незримой внутренней силы, которая, словно волнорез, разбивает о себя даже зачатки негативных мыслей в твой адрес. И эта внутренняя сила становится маяком для других – они смотрят на нее с надеждой, с предвкушением, сверяя свои мысли и устремления, словно по эталону, чему-то столь правильному и настоящему, за что можно уцепиться в нашем «песочном» мире.
Подумав об этом, мальчик почувствовал, как шар внутри него стал теплым и начал излучать мягкий, видимый только ему одному золотистый свет. Теперь он не только не боялся людей, теперь он их любил. Он даже прибавил ходу, так ему хотелось скорее оказаться в обществе давно знакомых, но таких неизвестных людей. Андрейка подумал, как странно и в то же время интересно устроен человек. Весь мир в его глазах меняется лишь от восприятия происходящего. Это было крайне сложно представить даже его сегодняшнему острому мышлению, но получалось, что мир, если на него не смотреть, не имел ни цвета, ни ощущений, ни эмоций. Он не был ни страшен, ни добр к нему, безразличен он не был тоже, потому что и так нельзя было про него сказать – он был просто никаким. Просто был такой, какой есть. А все что сверху, то существовало лишь внутри людских голов и нигде больше.
Андрейка, конечно, не знал, как такое происходит и от чего зависит, но представлял себе нечто наподобие сложного-пресложного аппарата с многочисленными линзами внутри, который однажды он видел в поликлинике, когда ходил на прием к глазному врачу. Линзы эти, разные по цвету, размеру и кривизне, меняют внешний «никакой» мир на тот, который мы видим в итоге. По какому принципу линзы выстраиваются в ряд, формируя то или иное видение, Андрейка даже не мог представить, но догадывался, что все начинается от самого человеческого рождения. А еще он подумал, что когда вырастет, то обязательно разберется с этим аппаратом и подчинит его работу своей воле и тогда с легкостью будет переключаться между сложными настройками так, чтобы светящийся шар внутри него никогда не покидал его. Чтобы всегда любить жизнь и людей вокруг, чтобы хотеть чего-то и мочь исполнить то, что пожелал. Чтобы всегда видеть пути, входы и выходы, чтобы не упустить ничего важного и видеть наперед то, чего другим не ведомо.
Увлекшись этими мыслями, он не заметил, как оказался на берегу. Хотя он и не часто тут бывал, здесь ему очень нравилось.
Река голубым рукавом круто поворачивала в этом месте, унося свои прохладные течения дальше на юг, а пологий широкий берег, усыпанный рыхлым песком, похожим на раскрашенную халву, веером охватывал сам поворот реки, дно которой в этих местах не имел ни подводных камней, ни илистого дна, ни водорослей… и по праву считался у местных жителей лучшим местом для отдыха. Красоту здешнего пейзажа довершал вековой сосновый бор, подходивший ровными рядами почти вплотную к крутому и высокому противоположному берегу. Глаз не уставал от этого зрелища, так что здесь можно было проводить целые дни напролет, беззаботные и безмятежные.
Обычно густо усыпанный телами берег сейчас оказался еще почти пустым. Дети придут часом позже, а взрослые только после обеда. Сию минуту же на песке близ воды расположились двое. Андрейка узнал их издалека.
Это дед Семен и его внук Кирюша. Были они довольно интересной парочкой. Дед Семен во времена своей молодости числился членом ансамбля песни и пляски Российской армии и много лет кряду то тут, то там кружил вихрем на сцене во славу отечественной культуры. Чернявый, стройный и артистичный молодец со светлым, нестареющим юношеским лицом был в большом почете у женского пола. По всей необъятной территории страны, где гастролировал ансамбль, у деда Семена имелись внебрачные дети, коих он знать не желал, но в разговорах вспоминал о них с улыбкой и теплотой в голосе. «Сыночки и доченьки – везде, куда пальцем в карту не ткни,» – говорил он гордо, правда, только по сильной пьянке. Не брезговал он и замужними, за что однажды и поплатился.
Целую неделю ансамбль был проездом в очередном провинциальном городке. Чтобы развеять скуку, Семен закрутил интрижку не с кем-нибудь, а с молодой женой директора местного дома культуры. Слухи распространились мигом. И вот за день до отъезда посреди ночи к нему в гостиничный номер, который он делил с сослуживцем ворвались трое агрессивно настроенных мужчин уголовной наружности, один из которых, угрожая ножом сослуживцу велел тому молчать и не дергаться, а двое других принялись методично избивать Семена. Под занавес экзекуции Семену сломали обе ноги о железную спинку его же гостиничной кровати, после чего злоумышленники скрылись. Конечно, злодеев никто не нашел, да и не искал вовсе, а Семен еще целый месяц провел в городке, только теперь уже на железной койке местной больницы. Любовница отчего-то ни разу не пришла его навестить, зато единожды приходил сам директор ДК. Он принес ему целую сумку продуктов и просидел с ним не менее получаса, не дернув бровью, участливо спрашивал об инциденте, норовя узнать побольше деталей. В конце посещения, узнав, что из-за травм Семен больше никогда не сможет танцевать, покачал головой, похлопал больного и безутешного Семена по плечу и был таков.
Но конец одной истории – всегда начало другой. Сломленного и списанного в запас Семена пригрела на груди местная медсестра, которая вновь поставила бедолагу на ноги, после чего тому было уже не уйти от женитьбы. Семен выучился на автослесаря и тридцать лет прожил с новой женой, обзаведясь даже официальным дитем. После смерти супруги, которая погибла, выпав из окна, когда по весне мыла окна, он переписал квартиру дочке, а сам переехал жить в деревню, на свежий воздух. Здесь он вел активную жизнь, молодясь и бодрясь всем своим существом. Поджарый и подтянутый дед Семен обливался холодной водой, растирался снегом и по-прежнему имел моложавое лицо, почти без морщин. Занимался огородом и садом, по деревне ходил скоро и бодро, почти припрыгивая, и никто из деревенских не знал, как сильно у него по ночам болят покалеченные однажды ноги. И как он вытаскивает порой из серванта шкатулку, в которой лежит орден Красной Звезды – за заслуги в культурной деятельности и подолгу печально смотрит на него, вспоминая былое, ушедшее глупо и безнадежно навсегда.
Внук Семена – Кирюша – был полной противоположностью своего удалого деда. Он был помладше Андрейки ненамного, но внешне выглядел совсем маленьким. Он был упитанным, но таким рыхлым и обрюзгшим, что с трудом верилось, что такая фигура могла принадлежать столь юному существу. Выглядел он всегда уставшим и безынициативным, как будто ничто не трогало его, не впечатляло и не интересовало. В пронзительно синих глазах мальчика читалась постоянная скука и уныние. И любое действие, будь то движение мысли или тела, давалось ему с большим трудом, словно он превозмогал саму вселенную, давящую ему на хрупкие детские плечи. Вероятно, Кирюша чем-то болел, но Андрейке это было неизвестно. Дед Семен, хоть конечно любил внука, зачастую смотрел на него с плохо скрываемым раздражением и досадой, настолько темперамент мальчика был ему не по душе. Вот и сейчас он сокрушался по поводу того, что внук вместо того чтобы учиться плавать «по-настоящему», сидит в «лягушатнике», т.е. на мелководье. Кирюша, мало обращая внимание на увещевания дедушки, сидел по пояс в воде, время от времени поднимая со дна зажатый в кулачке мокрый песок, и подолгу рассматривал его – как он течет между пальцев, комками падает обратно в воду и превращается в мутное облачко, медленно оседающее обратно на дно.
Андрейка подошел к берегу и громко поздоровался с присутствующими. Дед Семен круто обернулся на голос и, увидев Андрейку, весьма удивился, что отразилось на его лице, Кирюша же слабо улыбнулся и распрямил кулачок в ладонь, в знак приветствия.
– О, Андрей! Привет-привет. Давно тебя не видно было… все с повязкой ходишь? – начал было бодро Семен, но потом помрачнел. – Ой, беда с вами, с молодежью…Женьку третьего дня увезли в город хоронить, видишь, как жизнь поворачивается? Дружите лучше, пока молодые, жизнь и так непроста, чтобы друг другу ее портить.. эх.. – он только и махнул рукой.
Андрейка утвердительно кивнул головой, будто бы не слышал более правильных слов за всю жизнь.
– Я всю неделю с простудой провалялся в кровати, что хоть произошло то с ним, не скажете?
– Да вроде как, пошли они, это… Женька и Ванька, друг его, на дальние луга, то ли цветы рвать, то ли еще чего, да и начал он задыхаться, Женька, значитца, а лекарство не взял… говорят, горло распухло, как у жабы – дыхание не дает, вот и помер так. Ванька его тащил на себе до самой деревни, говорит, тот все хрипел-хрипел, и до Смирновых, что на краю живут, доволок, значит, а у него уже лицо синее, и глаза закатились. Вот так.
Андрейка печально опустил глаза. Ему и в самом деле было жаль Женю – он давно уже не держал на него зла и уж тем более не желал ему такой участи.
Дед Семен тоже выглядел опечаленным.
–Ваньку друга, ну знаешь его конечно… тоже жалко, в таком возрасте, чего доброго? На глазах, товарищ умирает. На всю жизнь скажется. За ним родители сразу приехали из Москвы, забрали его подобру-поздорову. Такие дела, Андрей.
–Такие дела, – подтвердил Андрейка, оставаясь спокойным и не подавая виду, какую важную информацию он только что получил из уст деда Семена.
Андрейка решил перевести тему для разговора, и обычно это было сложной и мучительной для ума задачей, но только не сегодня. Ему стоило лишь разок оглянуть с головы до ног Деда Семена, и прыткий ум, который сегодня в действительности помогал жить, нежели усложнял ее, выдал точный и ясный ответ:
– Семен, я погляжу вы с утра пораньше, а уже на реке. Честное слово, года, словно мимо вас проходят.
Дед Семен заулыбался широкой улыбкой, видно было, что слова Андрейки пришлись ему по вкусу.
– Приходим сюда пораньше – по холодку, пока вода не прогрелась, так для здоровья полезнее. Закаляться надо, ребятки, так вам скажу. Я вот с 76 года ни разу не простужался, если хочешь знать. Все благодаря обливаниям. Вот и внучка пытаюсь приобщить к этой культуре, а то, как же? Только тяжело ему, он у меня…– дед Семен на секунду замялся, подбирая нужный эпитет – спокойный очень, размеренный. В бабушку пошел…
Андрейка понимающе кивнул.
– А я вот проснулся поутру, смотрю, день какой чудесный зародился, и захотелось искупаться, для зарядочки, чтобы тело и дух взбодрить.
– Вот это правильно ты придумал! – одобрительно сказал дед Семен. – может, и моего растормошишь? А то он все брязгается у брега, словно головастик, большой воды сторонится.
– Почему нет? Вместе только веселее.
– Отлично! Кирюша, поиграешь с Андреем? – Кирюша ничего не сказал, лишь слабо пожал плечами, что, видимо, означало согласие.
– Ну, все тогда, юнцы. Общайтесь, а я, пожалуй, еще кроссу дам до того берега, очень уж вода хороша сегодня. И дед Семен круто развернулся и бодро вошел в реку, и по широкой дуге махая длинными руками, со скоростью моторной лодки, поплыл прочь.
Андрейка пару секунд восхищенно смотрел ему вслед, а затем и сам скинул с себя одежду. Вода даже у берега показалось чересчур прохладной. Тем не менее без сомнений он зашел чуть поглубже, там, где сидел Кирюша, и плюхнулся в воду рядом с ним. Бледный, совсем не загорелый за лето мальчик с легким интересом посмотрел на Андрейку.
– Ну чего, Киря, какие дела?
– Какие? – тихо спросил мальчик.
– Ну, чего нового, в смысле? Интересного?
– Для меня или для тебя?
Андрейка на секунду замялся, шар внутри него медленно переворачивался, ища новую опору.
– А-а-а, неважно. Не хочешь пойти поплавать? Можно доплыть до коряги на дне, та, что на середине и посоревноваться, кто сможет на одном дыхании дотянуться до нее. У меня еще ни разу не получалось за два последних лета, может, теперь сумею, как думаешь?
Кирюша только и отвернулся от него.
– Когда-нибудь точно сможешь…
Шар снова стал смещаться в сторону. Андрейка подождал секунду в надежде, что Кирилл все же ответит на первый вопрос, но тот уже вновь запустил руку под воду, чтобы зачерпнуть немного речного песка.
– Так, может, поплывем вместе, проверим получится или нет?
– Ты плыви, а я и отсюда все вижу.
– Но тогда ты увидишь только, как я это сделаю, а сам не сможешь попробовать. Так и не узнаешь никогда.
Кирюша немного сморщил лицо и глянул куда-то в сторону, где предположительно должна была лежать на дне коряга.
– Я и так знаю, что она есть, эта коряга, и даже где находится, тем более что до нее, возможно-таки дотянуться. В остальном же нет ни интереса, ни необходимости. К тому же это всего лишь коряга, таких и на суше полно
– Ну и зануда.
– Ну, в общем да, но ведь дело то не в коряге, важно узнать, сможешь ты чего или нет.
– Важно для тебя или меня? Или для мертвяка Женьки?
Андрейка замолк. Его смутила столь грубая фраза в отношении трагически почившего. Но Кирюша был чудаком, а им такое спускалось. Шар внутри Андрейки провернулся еще в новой попытке найти ключ к сердцу странного паренька. Его ум безостановочно предлагал ему различного рода технические решения для выхода из сложившегося тупика общения. Кирилла можно обмануть, можно взять на слабо, разозлить или разжалобить, и это так или иначе сработает. Но почему-то он не хотел никаких манипуляций с чужим сознанием. Скучный и безыдейный мальчик отчего-то сейчас вызывал интерес своим специфическим мышлением, непохожим и даже противоположным «нормальному», общепринятому. Андрейка решил быть с ним честным.
– Интересно рассуждаешь, Киря, хоть и со скуки сдохнуть можно. Ну, знаешь, не мне тебя учить, дело твое. Все хотел тебе сказать… ты нормальный парень, никогда не смеялся надо мной, ну…понял? – сказал Андрейка и указал пальцем на повязку на глазу.
К удивлению Андрейки, Кирюша вдруг весьма оживился, лицо его вытянулось, глаза широко раскрылись, и на секунду в них мелькнуло что-то похожее на целеустремленность и концентрацию.
– А можно тебя попросить? Хочется посмотреть на твой глаз… вблизи. Я все издали только видел, очень уж необычный, люблю такое. Но если не хочешь, то не показывай.
Андрейка широко улыбнулся и хлопнул Кирюшу по плечу. Тот слабо улыбнулся в ответ, показав маленькие, судя по всему, несмотря на возраст, еще молочные зубки.
– Смотри, пожалуйста, жалко что ли? – и Андрейка отточенным движением откинул повязку на лоб.
И тут же улыбка сошла с его лица. А в следующую секунду мир снова стал серым и тягучим. Он вновь видел что-то потустороннее, но на этот раз все было иначе. Перед ним все также сидел карапуз Кирюша, только теперь, казалось, мальчуган был сделан из тонкого матового светлого стекла, внутри которого интуитивно угадывалась пустота. Полая стеклянная форма изнутри светилась мягким, холодным светом, рассеиваясь почти сразу за пределами стеклянной формы. Но самое необычное было в том, что вокруг лампы-Кирюши вились все те же знакомые Андрейке жирные точки, только теперь они были ярко-белыми и были похожи теперь ни на мух, а на сверчков. В отличие от агрессивных и резких темных собратьев они не пытались впиться в хрупкое тело Кирюши, а мирно кружились вокруг его свечения, завороженные зрелищем, словно моль от зажженной в ночи лампочки. Они витали в полной гармонии и согласии друг с другом и иногда даже объединялись в своеобразные хороводы, плывя вокруг Кирюшиной головы или запястий. Зрелище это было так приятно глазу, а мягкий свет так завораживал, что Андрейка подумал, что ничего более успокаивающего и располагающего он никогда не видел, и уже вряд ли когда-нибудь придется увидеть вновь. Он жадно впитывал глазами светлый образ, пытаясь закрепить в памяти увиденное, потому что внутренне чувствовал, что только этот свет может спасти его, его и весь этот злой и глупый серый мир вокруг. Что только он и может придать смысл и упорядоченность хаосу людских страстей и дарить надежду, и освещать путь, когда ты оказался во мраке дней. Казалось, что свет, исходящий из Кирюши, и был единственной однозначной вещью, опорой, на которую можно полагаться в этом обманчивом и ненадежном мире. Что только с его помощью ты можешь увидеть сквозь ржавый налет смыслов и толкований блестящую и первозданную поверхность всякого нечто, творения или концепции. Свет тот был мерой всех вещей. И это было чудесным, одновременно величественным и в то же время скромным явлением, зародившимся внутри маленького, болезненного мальчика.
Но вот секунда, еще одна – и белые точки стали пропадать одна за другой, проявляться цвета, а время уже привычно нестись с бешеной с непривычки скоростью.
– У тебя что-то заболело? – донесся до ушей Андрейки смазанный и непривычно громкий голос. Он зажмурил глаза и накинул повязку на глаз. Досчитав до десяти, он открыл глаза и осмотрелся. Мир окончательно пришел в норму, восприятие приняло привычные настройки, и он с облегчением выдохнул. На него озабоченно глядел своими синими глазами Кирюша, находившийся одновременно в смятении, граничащим с ужасом. Лицо его сморщилось и было бледнее, чем обычно.
– Все в порядке, Киря, просто голова закружилась на секунду, такое бывает иногда, врачи говорят – это нормально… – соврал Андрейка, чтобы успокоить перепуганного паренька.
– Ладно… – тихо сказал Кирюша, видимо, не поверив ему, а решив, что тот специально хотел его напугать таким глупым образом. Через секунду к Кирюше вернулась его обычная безбрежность и теперь, казалось, он потерял всякий интерес к Андрейке, как будто того и вовсе не существовало.
Андрейка же все никак не мог отойти от увиденного. Он откровенно пялился сейчас на тщедушного, словно бы даже рахитичного, мальчика и не мог поверить, что этот уродливый сосуд мог быть вместилищем чего-то столь невиданно прекрасного. Что же он думает? Как, должно быть, он по-другому видит этот мир? Невольно возникали вопросы в голове Андрейки. Кирюша казался таким чудаком, непонятным и занудным, словно квашеная капуста, не вызывал ничего, кроме кислого послевкусия. Такие люди не становились космонавтами, популярными певцами, или актерами, или богатыми предпринимателями. Они не играли на музыкальных инструментах и не умели с выражением читать стихов, да и в целом были бестолковы и не приспособлены к реальной жизни.
И теперь, кажется, Андрейка понял почему. Потому что Кирюша и подобные ему жили внутри своих светлых голов, в лабиринтах ума, по которым они совершали самые увлекательные и судьбоносные путешествия. И лишь иногда их выдергивали из высокой эфирной реальности люди вроде Андрейки со своими глупыми и ничего не значащими вопросами и предложениями – может, доплывем до той коряги? И будем знать, кто из нас лучше? Что значит обладателю такого внутреннего света познания опуститься до примитивного инстинкта соревновательного поведения. Призом, в котором выступало лишь наигранное и полностью лживое ощущение удовлетворения. Андрейке стало стыдно за себя. Он вспомнил, как шел на реку такой самоуверенный и развязный, как промелькнула легкая снисходительность в его голове по отношению к Кирюше, когда он увидел, как тот сидит по пояс в мутной воде. И как он решил снизойти до него, чтобы побаловать своим присутствием несчастного дурачка, развлечь его, словно бы несмышленого щенка. А оказалось, что со всей своей нынешней уверенностью и остротой ума он и способен только, что понять, насколько он позади и ниже этого рыхлого и тщедушного мальчика. Но и на том спасибо, еще вчера он бы не смог понять и этого. Как большинство людей, как дед Семен с навязыванием своего образа жизни, закаливанием, растиранием и моложавостью, теперь кажущимися совершенно нелепыми. Глупо и смешно, словно он не человек, а павлин, точнее, даже будет сказать – петух.
Андрейка больше ничего не сказал Кирюше. В почтительном молчании он поднялся с мелководья, где они сидели плечом к плечу и пошел на глубину. Ему хотелось обернуться и что-то сказать этому удивительному мальчику, сказать ему, что он, Андрейка, теперь все понял и горячо извиниться за себя и за всех людей, что того окружают за их глупость и невежество. Но Андрейке хватило ума понять, что Кирилл и так все это понимает и, вероятно, гораздо глубже него. И что любые слова – это словно ветер, срывающийся с губ и улетающий прочь, не имея силы и толка. А потому Андрейка просто развернулся лицом к нему, поймал блуждающий взгляд Кирюши, сложил руки, словно бы собирался помолиться, и медленно склонился в почтительном поклоне. Такое он видел по телевизору в японском кино, в котором воины приветствовали друг друга перед смертельной схваткой. Взгляд Кирилла обрел ясность, так, видимо, случалось, когда он выхватывал из окружающего пространства нечто захватившее его внимание и слегка улыбнулся самыми уголками рта. Глаза его весело блеснули на секунду, а затем их снова заволокла неясная пелена, что значило, что Кирюша ушел на «глубину». Больше он не смотрел на Андрейку. Андрейка же со смешанным чувством смущения и облегчения повернулся и, рассекая корпусом, холодный монолит воды нырнул – и тоже ушел на глубину.
***
Это был отличный день. Полный неподдельной радости, такой что без оглядки и без смутных, фоновых тревог, маячащих на периферии сознания, и даже без маленьких теней огорчения и хоть сколь-нибудь дурных происшествий. Чистый мед – без дегтя, красителей, консервантов и заменителей вкуса. Такие дни случаются только у детей. Одна из главных привилегий юности – умение радоваться сегодняшнему удачному дню, без ужаса ожидания в следующий же миг получить под дых от судьбы. Взрослые боятся расплаты за хорошо проведенное время – потому лишены возможности радоваться и веселиться безоговорочно, полностью окунувшись в сладкое, дурманящее голову чувство. Все потому, что знают – за пять минут веселья, дают час кручины. И потому всякое веселье и всякая радость для взрослого дяденьки или тетеньки – это большой стресс, который они стараются не замечать. Но Андрейке такое пока было неведомо, и поэтому, а еще в силу сегодняшнего душевного подъема сил он беззаботно радовался удачному дню и наслаждался каждым его мгновением, оседающим на зрачке, без раздумий отдаваясь на добрую волю следующего мгновения.
