Александр Олегович Фирсов
Рыбий глаз
– Ладно…хорошо, что ты выздоровел. Пока, – привычно нейтрально произнес Петя и, осознав это, смутился. Постояв пару секунд перед калиткой, он круто развернулся и пошел было прочь, но остановился и быстро пропищал.
– Здоровская у тебя повязка, мне нравится, – и одобрительно посмотрел на Андрейку маленькими серыми глазками.
– Спасибо. У меня просто там, с глазом…после драки в общем…понимаешь… – неловко попытался объясниться Андрейка. Маленький человечек ничего не сказал и через секунду уже исчез из поля зрения, словно превратился в порыв ветра, словно и не было вовсе.
***
В этот вечер Андрейке снова было неспокойно. Он то и дело шарахался из одной комнаты в другую, включал телевизор, но не смотрел его, открывал холодильник и ничего не брал, лишь пустым взглядом всматриваясь в его недра, слабо освещенные тусклой лампочкой.
Бабушка недовольно смотрела на него – видно было, что она раздражена таким поведением, но сносила недовольство молча. Наконец, затылком почуяв ее негодование, Андрейка удалился к себе в комнату, завернулся в одеяло, открыл ставни и стал вглядываться в темный вечерний пейзаж. Окна выходили на огород, в котором не росло ничего кроме лука, чеснока и двух кустов красной смородины. Но зато дальше, где кончались их «сотки», начинались дикие поля, некогда обильно засеянные пшеницей, теперь же, также обильно покрытые бурьяном. Еще дальше виднелась неровная чернота леса. Удивительно, но отсюда даже можно было разглядеть ветвистые рога старого вяза, одиноко раскинувшиеся посреди полей. Было еще не очень поздно, но по округе уже разлилась ночная тишь, и владения дня замерли и затаились в ожидании очередного пришествия своего ярколикого бога, который вновь напитает их жаром собственного существования. Степенность и покойность природы ненароком передались мальчику, и беспокойные мысли в его голове мирно почили, как ил, поднятый со дна, оседает в чистом пруду, так и его ум стал прозрачен и ясен.
Новость о том, что многие из ребят поддерживают его, весьма бодрила дух. Но куда лучше было то, что Марья вновь была к нему расположена дружелюбно. Андрейка надеялся лишь на то, что маленький Петя все-таки свиделся сегодня с Марьей и поведал ей об их утреннем разговоре. И теперь, быть может, это произойдет уже завтра, ее светлые кудри вновь замелькают среди кустов осоки, а сердце его затрепещет и заволнуется одновременно от радости, волнения и тревоги.
Перво-наперво нужно будет прямо и без уверток объясниться с ней за тот случай, извиниться – она наверняка все поймет. Ну а дальше… как пойдет. Пусть их общение бурной шумной рекой или тихим, размерным ручьем захватит их ума и унесет прочь, туда, где не будет никого, кроме них двоих. Может быть, вся эта ситуация обернется поводом для долгой и крепкой дружбы, совершенно особенной, понятной и интересной только для него и нее. Пусть она будет немногословной, с редкими встречами, но зато самой настоящей. Такая дружба, когда всегда есть что сказать друг другу и когда можно молоть чепуху, любую, которая придет на ум, и тебя поймут и подыграют. Когда даже едкие шутки не обидны, ведь наверняка знаешь, что это не всерьез, а вообще за тебя горой. А самое главное, когда можно поговорить о чем-то действительно серьезном, важном, отличном от пустопорожней болтовни, из которой целиком состоит компанейские беседы, которые, словно старые газеты, наполняют туфлю, призванные сохранить форму и внешний вид, но не несущей никакого другого содержания, веса, ценности.
Андрейке казалось, что Марья именно тот человек, который поймет его мировоззрение и если не разделит его, то будет относиться с неподдельным уважением.
И они часами будут сидеть у реки, томясь под жарким солнцем, обсуждать все, что придет в голову, критиковать людей и события, утверждаясь в своей правде, которая, конечно, только и есть одна настоящая, в чем и сомнений быть не может.
Под эти теплые размышления он заклевал носом и не в силах более бороться со сном, закрыл окно и, быстро семеня ногами по холодному полу, добежал до кровати и так и рухнул на нее завернутый в одеяле, а через миг уже крепко спал.
***
С самого утра повязка не лежала на глазу. Может быть, Андрейке так казалось, а может, резинка и вправду слегка успела растянуться. Так или иначе он постоянно ее теребил и прикладывал на то место, как ему казалось, где ей положено быть. Это немного раздражало. Вдобавок рыба сегодня не клевала вовсе, даже не цепляла наживку, словно разом поумнела и теперь лишь иронично ухмылялась, поглядывая со стороны на жалкие потуги мальчика обманом вытянуть ее в чужеродную среду. Ни единое движение поплавка не нарушало идеальный штиль на воде, вот уже больше часа. Обычно скудный клев не беспокоил мальчика, но сегодня ему хотелось улова. Хотя бы парочку плотвин, желательно побольше, чтобы они солидным грузом лежали рядом с ним, если вдруг Марья все же придет сегодня. Но, кажется, ни первому, ни второму сегодня не суждено было сбыться.
Небо с востока затягивали черные тучи, вздутые и перезрелые, на дальних границах которых мелькали вспышки молний. Скоро они придут сюда и, судя по значительному виду, ненастье намерено быть самого серьезного толка: с грозой, ветром и долговременным отключением электричества в деревне. А значит, придется идти домой.
Он с тающей поминутно надеждой поглядывал время от времени на кусты, из которых вела тропинка на берег в надежде, что сейчас они задрожат и с широкой улыбкой из них вывалится Марья и, вытаскивая из волос травяной сор, будет притворно ругаться, мол, какого лешего, он не найдет себе рыбное местечко поцивильнее. А он в ответ скажет что-нибудь остроумное и доброе и дальнейший разговор заладится сам собой, да так, что все эти взаимные изъяснения и покаяния окажутся вдруг не к месту. И чего вообще ворошить былое, когда можно радоваться настоящему.
Но время шло, и стройные ряды осоки были столь же неподвижны, как и поплавок на воде. Еще через полчаса стал подниматься ветер, и на воде поднялась такая рябь, что поплавок уже почти не стало видно. День в самом расцвете сил стал меркнуть и съеживаться. Тучи подбирались все ближе и ближе, с каждой минутой становясь все смурнее. Повязка на глазу стала съезжать с глаза все сильнее. Но мальчик, уже весь покрытый мурашками от прохладного ветра, все сидел на месте, только чуть чаще оглядываясь на тропинку. На лоб ему упали первые капли дождя, и тогда он свернул удочку, бросил в кусты и принялся сидеть, просто уставясь на почерневшую в одночасье реку.
Может, она все же придет, и они успеют поболтать хотя бы по пути домой? А прощаясь, договорятся о новой встрече. Еще пять минут.
Вода в речке бурлила, пузырилась и пенилась от сыпавшихся на нее с неба частых капель дождя, а мальчик все сидел на берегу, мокрый до нитки, обхватив колени руками. Вскоре дождь стал лить непроницаемой стеной, а усиливающийся гром заставлял сжиматься сердце после каждого разряда. Не в силах больше терпеть непогоду, мальчик подскочил на ноги и, поскальзываясь на мокрой траве, побежал по тропинке домой, по той самой, на которой так надеялся увидеть сегодня ее.
Попав на дорогу, он что было мочи побежал домой. Бежал напрямик, даже не обходя лужи – грязные брызги веером разлетались во все стороны, попадая на шорты и новую белую майку, тут же оставляя на ней жуткие разводы. Но Андрейке уже было все равно. Ему хотелось лишь поскорее добраться до дома, скинуть неприятную сырую одежду, пропитанную дождевой водой и разочарованием этого дня, залезть на печь-лежанку и в теплом, уютном уединении растворить свое сознание в любимых книгах. На деле всем помышлением он уже был там, и, казалось, лишь бренное тело его по причине собственного несовершенства и примитивности, неспособности перемещаться в пространстве мгновенно, подобно мысли, догоняло теперь своего хозяина, ежесекундно угнетаемое природной стихией.
Но вскоре, произошло кое-что, что разом вернуло его разум с теплой русской печи, обратно восвояси.
Пробегая мимо сенного сарая, он услышал звук своего имени, доносящегося из ветхого сооружения. И голос этот был так знаком, что ни шум дождя, ни гром небесный не смогли его затмить, спрятать в шуме грозного ненастья. Это была Марья.
Андрейка мигом остановился и принялся вглядываться через плотную завесу дождя, пытаясь понять, в самом деле это была она или же его дурачит собственный рассудок. Сарай вновь позвал его по имени. Теперь в этом не было никаких сомнений. Мальчик подбежал к нему и встал под маленький, не шире двадцати сантиметров козырек, при этом ему пришлось всем телом прижаться к трухлявой бревенчатой стене, чтобы дождь не касался его.
– Привет, – раздался манящий голос Марьи, сколь близкий, столь не досягаемый.
– Привет, – ответил Андрейка, невольно изобразив голос на ее манер, и, поняв это, осекся.
Но не прошло и мгновения, как он почувствовал редкое и ни с чем несравнимое чувство, которое время от времени случается с каждым. Чувство это появляется, когда ты понимаешь, нет, еще не понимаешь, а именно чувствуешь, что сделал что-то правильно так, как и следовало. Вот вроде они сказали друг другу всего по слову, но мальчик уже знал, как мысли и настроение обоих резонировали и настраивались на один лад. И первая теплая волна симпатии побежала по его телу, и он не сомневался – по ее тоже. А ведь он ее даже не видел.
– Ты где? – спросил Андрейка, уже без обычной робости и дубовости в голосе. Наоборот, он слегка улыбался, что, наверное, передавалось в его словах.
– Я здесь, внутри. Спряталась от дождя. Подойди сюда, – справа располагалась старая амбарная дверь, склоненная под тяжестью лет. Вверху около петель образовалась большая щель, в просвете которой появилось теперь светлое лицо Марьи. Точнее, не все, а лишь один зеленый улыбчивый глаз, темно-рыжий вихор волос и упругая щечка, обильно сдобренная коричневыми веснушками. Андрейка по стеночке, сдвинулся к ней, но, когда их глаза встретились так близко, чуть отпрянул назад.
– Как ты туда забралась? – спросил мальчик, косясь на большой ржавый замок на двери. Зеленый глаз Марьи заблестел от веселья.
– А ты угадай! – воскликнула она, но, не дав времени на раздумья, сама ответила.
– С другой стороны, под козырьком сгнила доска, и теперь, изловчившись, через прореху можно залезть внутрь. Тут хорошо, сухо и мягко. Мы с девчонками иногда тут сидим, когда на улице плохая погода, как сегодня. – У Андрейки было екнуло сердце, но Марья тотчас обрушила его опасения – а сейчас я одна тут застряла, шла домой, но не успела, решила сильный дождь переждать тут. И смотрю – ты бежишь по лужам, весь мокрый.
– Да уж, я был на речке… думал тучи обойдут стороной, потому не спешил уходить. Все дни дома, не хотелось уходить до последнего.
Глаз Марьи на секунду перестал улыбаться и как будто даже чуть потемнел.
– Да, понимаю. Глупо тогда получилось. Ты уж извини… Женя – дурачок, конечно, но что с него взять? Ты просто так страшно кричал тогда, а потом упал… все перепугались, даже не знаю… хорошо, что все обошлось. А что у тебя с глазом?
Андрейка тут же схватился ладонью за повязку на глазу.
– Ах, это? Да ерунда, ничего особенного. Бабушка просто сказала поносить, чтобы быстрее заживало, – соврал Андрейка, как ему показалось весьма ловко и непринужденно.
– Покажешь? – зеленый глаз в прорези двери снова округлился и заискрился неподдельным вниманием.
– Ну…ладно, – улыбнулся Андрейка и сдвинул повязку на лоб.
– Подойди ближе, не видно.
Андрейка наклонил голову вперед, подставляя «рыбий» глаз совсем близко к щели, с другой стороны которой на него с интересом глядел такой же точно, только живой, здоровый и полный цвета. Мальчик глядел в него и словно вяз в трясине большого изумрудного болота, глянцевого и искрящегося. Он обмер и, словно завороженный, вглядывался в бесконечно глубокую черноту Марьиного зрачка, в безмерные дали и пространства, прячущиеся в нем, такие обширные, что исчезнуть в них можно было навсегда, падая и падая, словно в пропасть, пока и самого себя не потеряешь.
– А правда, если смотреть близко друг другу в глаза, они очень забавно выглядят? – совершенно спокойно сказала Марья.
– Да уж…забавно…– отвлеченно отвечал мальчик, сбрасывая с себя оторопь последних мгновений.
– Но только не с тобой это не срабатывает. Твой глаз… он такой особенный, смотреть в него, не знаю даже с чем сравнить, словно в белый кисель окунуться, или как сквозь зимнюю пургу продираться, или в густом тумане заблудиться. Всякое кажется и мерещится, чем дальше, тем больше. Даже боязно… но интересно, – и зеленый глаз, обрамленный густым веером длинных ресниц, снова ласково заулыбался из темноты.
Не будь Андрейка продрогшим к тому времени до самых костей, наверное, покраснел бы от пяток до кончиков ушей. Голова его закружилась, а дурацкая улыбка не слезала с лица, как бы он не тужился ее убрать.
– Да ну, че уж там…скажешь тоже, – замямлил Андрейка и быстро натянул повязку обратно на глаз.
–А ты чего там стоишь? А ну давай забирайся сюда, чего мокнешь?!. – безапелляционным тоном, даже чуть срываясь на визг, произнесла девочка. Андрейка не смел сопротивляться, лишь подумал о том, что она и не подозревает, как хорошо ему сейчас, что стоял бы он под всеми дождями этого мира, лишь бы только быть в такой волнующей близости, чувствуя ее всей кожей, даже через толстую бревенчатую стену.
Быстро обежав сарай с другой стороны, он с большим трудом пролез в маленькую брешь в крыше, в процессе рассадив локоть и надорвав ворот на новой майке. Но это никак не обеспокоило его, потому что потом, добрый час, они с Марьей лежали на теплом, хоть и колючем сене, задрав ноги на стену, и болтали о разных глупостях, она рассказывала ему последние новости деревни, как Степу укусила пчела прямо в нос, отчего он стал, что перезрелая картошина. Марья звонко смеялась, порой задыхаясь и утирая слезы на румяных щеках. Он тоже вежливо посмеивался, хоть ему было больше жаль маленького Степу, и все больше слушал, не что она говорила, а как.
Ее голос, звенящий, как упавшая на пол монета, густо разливался в сумраке этого странного места, вырываясь за пределы ветхих стен, где смешивался и рассеивался в шуме дождя. Несмотря на резкость, он необычайно ласкал слух и успокаивал. Темный, чуть курносый профиль лица, что виделся ему со стороны, беспокойный, живой, заставлял умиляться чуть не каждый раз, как он глядел в ее сторону.
А она все болтала и болтала и, казалось, не будь его здесь рядом, она бы все также хихикала, плакала от собственных шуток и радовалась сама себе, сама в себе. Радость ее была искренна и заразительна, она была чужда и непонятна Андрейке, но он без оглядки поддавался ее излитию, впитывая в себя жизнеутверждающую шалость и разгул восторга.
Почти как в его мечтах, даже страшно, вдруг, словно бабочку, неосторожным движением, словом, он спугнет этот сон, оставшись ни с чем, болезненно мокрым проснется в своей постели, без всякой надежды, умом цепляясь за рассыпающееся дивное видение. И не останется ничего, кроме шума дождя за окном. Да нет же. Вот она. Реальнее быть не может, и скорее непогода за стенами амбара, и вся деревня, и весь мир – вымысел, чем это место и это время. Хорошо… Как хорошо! Наверное, он бы мог провести здесь еще много часов, мирно слушая ее россказни, иногда поддакивая и соглашаясь по любому поводу, но на улице стало светлеть, а шелест воды о черепицу затихать – природа, выпустив пар, размякла и притихла.
– Ой, дождь-то давно кончился, а я и не заметила! Заболтались мы, пора домой бежать. – спохватилась Марья, тут же подскочила и принялась отряхиваться от сухих травинок, налипших к шортам и кофте. Андрейка последовал ее примеру. Они выбрались из сарая, вышли на дорогу и быстро зашагали в сторону дома. Темные тучи уходили на запад, время от времени недобро поблескивая молниями. Солнце вновь освещало промокший мир, а воздух был свеж и прохладен.
– Ты чего еле теплишься? Пойдем скорее, дома волнуются о нас. Бежим, – и она взяла его за руку и потащила за собой, с каждым шагом все ускоряясь. И вот через пару мгновений они уже неслись по мокрой раскисшей дороге, взявшись за руки, и грудь Андрейки распирало от удовольствия, и мурашки приятно бегали по голове.
Ребята бежали все быстрее и быстрее, но юным созданиям бег давался легко, и чем быстрее они бежали, тем легче и веселее им становилось. Андрейка чуть отставал, отчасти потому что Марья в самом деле оказалась довольно резвой, но в основном, чтобы была возможность смотреть на развивающиеся по ветру ее рыжие волосы. Он уже не пытался сдержать улыбку на лице, так хорошо ему было. Он глубоко вдыхал холодный ветер, срывающийся с кончиков ее волос, и иногда на секунду прикрывал глаза от удовольствия.
Азарта прибавлял страх упасть в лужу на полном ходу, но это был веселый страх, такой, который не грозил ему последующим стыдом, позором и переживаниями. Если он упадет, то будет смеяться, и вместе с ним будет смеяться она, и тогда ничего страшного не будет. Не произойдет. Просто потому что они будут смеяться. Бабушка не накажет его, и окончательная порча новой футболки не обернется унынием. Потому что ты знаешь, что все это мелочи, тусклые тени повседневной жизни, ничего не значащие… а важно лишь, когда вы вместе смеетесь, бежите вперед и держитесь за руки. Все остальное лишь быстро меняющиеся фон, незапоминающиеся картинки, которым нет числа и нет никакой ценности.
Сейчас ему хотелось только лишь бежать еще быстрее, покуда мир не сольется в одну мутную картинку, в которой нельзя будет различить ничего, кроме света, падающего на их юные головы. Потому что так и должно быть, только так, и нет никакой нужды видеть что-нибудь, кроме близкого тебе человека.
Они добежали до его дома, и она отпустила его руку, не сбавляя темпа оглянулась и послала ему свою улыбку, прощаясь и благодаря за проведенное время. Он, тормозя, сбежал с дороги и, скользя по мокрой траве, остановился лишь, когда врезался корпусом в шаткий забор, который от удара, жалобно заскрипел и зашатался. Андрейка глядел в сторону удаляющейся девочки, тяжело дышал и улыбался. Только что искры не сыпались с его счастливого лица. Марья добежала до своего дома и куда ловчее и изящнее его остановила свой бег около калитки. Оказывается, она даже не запачкала одежды. Все это время она смотрела под ноги и старательно избегала луж. Марья помахала ему рукой и тут же скрылась в своем дворе. Андрейка еще пару секунд рассматривал место, где она только что стояла, переводя дыхание, а затем и сам зашел во двор.
Оказавшись дома, он вдруг ощутил, как все же он устал и как сильно замерз. Но настроение было отличным, хотелось пить чай с вареньем и булочкой. Бабушкины галоши стояли у двери, значит, она дома. Будет с кем поделиться хорошим настроением.
На ходу он стащил с себя грязную футболку, закинул ее за шкаф – по счастью, в сенях лежала стопка белья, чистого, но еще не глаженного. Быстро напялив на себя сухое, он с силой открыл дверь в избу и громко провозгласил свое появление.
– Бабушка! Я дома! Ставь чайник на плиту, будем чай пить.
Бабушка сидела за столом спиной к нему. На его просьбу она никак не отреагировала, даже не повернулась в его сторону.
Андрейка сразу заметил мрачную и тяжелую атмосферу в комнате. Будто воздух потяжелел здесь и замер. И тишина стояла такая, что от звука собственного голоса ему стало не по себе – так странно и неуместно он звучал в этом глухом пространстве. Всегда включенный телевизор зиял бесхозной пустотой экрана, и даже большие настенные часы как будто остановились и не решались тревожить своим ходом местечковую меланхолию.
У Андрейки неприятно похолодело в груди. Он сразу понял, что произошло что-то неладное. Он тихонько подошел к бабушке, остановился рядом и легко взял ее за плечо:
– Бабуль, все нормально? Ты чего сидишь в темноте? Электричество отключили?
Бабушка не обернулась, лишь подхватила рюмку с наливкой с клеенчатой скатерти, на которой виднелись маленькие лужицы той же жидкости. Она пригубила противной сладкой жижи (Андрейка как-то втайне отпивал из небольшой стеклянной бутылки любимого бабушкиного напитка) и только затем ответила. Ответила тихо и проникновенно:
– Да вот, внучек, сижу… жизнь вспоминаю… и ты давай тоже, – она указала ему на соседний стул. Он тихонько присел, стараясь не скрипеть старым, видавшим виды стулом.
– Оно ведь, внучек, знаешь, как бывает, жизнь вспоминается порой, та, что прожил… что ни за какой пост, ни за какие деньги или знакомства не вернешь. Что хорошее было – не повторишь, а что плохое – не исправишь. Как есть, так и есть уже – так и останется навсегда.
Андрейка постарался сделать, насколько мог, понимающее выражение лица, хотя в душе ему было не по себе от таких разговоров. Они были непонятны и пугающи и в простой детской душе не создавали ничего, кроме смутной тревоги и страха.
– И знаешь что, внучек? О чем ни вспомни, все одно – грустно становится. Хорошее ли, плохое. Все от того, что не вернуть. Умом понимаешь, а мысль все равно туда стремится, словно медом намазано. И чего ради? Вася мой говаривал, дедушка твой, – в одну реку дважды не войдешь – чего и вспоминать, а я не внималась. Умный был мужик, я только сейчас понимаю. А тогда все смеялась над ним. А теперь вот сижу… кукую.
Андрейка хотел бы сказать, что-нибудь ободряющее, что-нибудь хорошее, чтобы бабушке полегчало, и она бы посмеялась над собой и над ним, после чего они бы пили чай и смотрели телевизор, но не было пока еще слов в его голове, тех, что нужно, тех, что смогут помочь. Поэтому он просто промолчал, с тревогой вглядываясь в пьяненькое, морщинистое лицо бабушки.
– А когда по молодости, знаешь, еще не так страшно… это потом скажется. А вот на старости лет… эх, – она снова пригубила из рюмки, на этот раз почти ее опустошив.
– Эх, помереть бы уже! Нет мочи, никакой! – она всплеснула руками, и из глаз ее побежали две тоненькие слезы.
У Андрейки против воли затряслись губы, а к горлу подступил колючий ком.
– Ты чего? Чего говоришь такое? Зачем? – он накрыл своими руками ее ладони и посмотрел на нее жалобно и вопросительно одновременно.
Бабушка перешла вдруг на шепот, низкий и пугающий.
– Потому что тебе не понять… всем вам, чего натерпелась за жизнь, а теперь вот этого мне? Теперь об этом мне горевать?
Андрейка, как ни старался скрыть рыдания, шумные и сопливые вздохи его так и пробивались наружу. Казалось ему, что бабушке только того и надо было, и при каждом всхлипе она словно бы расцветала, впитывая страдания, словно его невинные слезы были удобрением для ее старой больной души.
– Что случилось-то, бабушка? Скажи мне! – Андрейка не в силах более сдерживаться, рыдал уже взахлеб. Только теперь бабушка подняла на него взор и смотрела спокойно, как будто даже с легким удовлетворением.
– А ты не знаешь? В самом деле? – Андрейка отрицательно покачал головой.
Бабушка посмотрела на него, силясь понять, обманывает он ее или нет.
– Клавдии внук, Женька, тот с кем вы подрались… – бабушка опустила пустой взгляд на скатерть и молчала, но Андрейка уже все понял. Конечно, понял. – Умер он, Андрейка, в общем. Утром еще. От аллергии, от пыльцы задохнулся. Он астматик был, ушел гулять, а баллончик дома оставил.
Андрейка ничуть не удивился услышанному. В душе его ничего не екнуло и не похолодело в этот раз. Не потому, что ему было не жаль Женю – было и даже очень, просто, наверное, он не мог пока осознать происходящее, к тому же нельзя было сказать, что это была неожиданность. Хоть и желал бы ошибаться. Он надеялся, что вот-вот бабушка широко улыбнется, толкнет его в плечо и окажется, что это всего лишь одна из ее особо глупых шуточек. Но этого не происходило.
Бабушка, не найдя никакого эмоционального отклика от внука, уткнулась лицом в ладони и тихонько всхлипывала, редко сотрясаясь всем телом.
– Это я виновата, – приговаривала она – прокляла его, сглазила… всему честному народу объявила об этом, а бедный парень взял да преставился. Ох, видит бог, не желала ему зла.
Мальчик хотел было рассказать ей все, что нет ее вины в том, что случилось и что, если хоть кто и причастен к случившемуся, так это он – Андрейка. Но бабушка, которая была изрядно пьяна и находилась в помрачении сознания, явно не была готова к таким откровениям. К тому же отчего-то Андрейка чувствовал, что с ней будет все хорошо, что скорбь ее не жальче и не плоше Болливудской трагедии, увиденной по телевизору в субботний вечер, и, как в кино переживания кончаются с первыми титрами, так и теперь пламенеющая тоска в ее груди догорит еще до первых утренних лучей.
Мальчик почувствовал себя нехорошо – его пробрал озноб, а тело разом разбила усталость. Он утер слезы, тихонько встал из-за стола и ушел в свою комнату.
Сегодня же к вечеру у него началась лихорадка, сковав тело болезненной немощью, а рассудок горячечным бредом.
***
Андрейка стоял посреди проселочной дороги. Она была точно такой же, как и всегда, разве что казалась несколько шире. И вообще все казалось расположенным чуть дальше друг от друга, чем обычно. Заборы казались повыше, и дома, прячущиеся за ними, были отодвинуты от дороги заметно дальше, и даже обычно теснящиеся окна в избушках теперь раскинулись широко. Вероятно, так сказывался оптический эффект из-за того, что все дома, дорога и вообще вся деревня была окружена со всех сторон толщами холодной, темной воды так, словно кусок суши со всеми жителями погрузили на дно океана. Даже небо было не видно, и все окрестности сливались в единый темно-синий фон, прямо как в пасмурную погоду в Москве, когда не разберешь где низ, а где верх, потому как есть только серое полотно асфальта под ногами, которое, загибаясь где-то у горизонта, уходит в небеса, покрывая твою голову светонепроницаемым куполом.
Андрейка задрал голову, пытаясь продраться взглядом через наслоение тяжелой воды туда, где, по поверью, на поверхности плещут волны, согретые теплым солнечным светом. Но куда там, условное небо было непроницаемым, и даже пузырьки воздуха, исходившие от дыхания мальчика на высоте в пару десятков метров, терялись в холодной мгле. Быть может, поверхности вообще не существовало, и вздумай он подняться кверху, то очень скоро просто рассеется в пустоте и сам станет лишь частью бесконечной темноты.
Здесь же, на «дне», все оставалось по-прежнему, все законы движения и механики не нарушались водной средой. Андрейка попробовал сделать шаг, и он получился легко, как и обычно. И даже как будто бы еще легче, более плавно и быстро. Он зашагал по дороге, и оказалось, что, действительно, движение его сильно ускорилось, словно он парил в миллиметре над дорогой или скользил по льду. К тому же движение полностью подчинялось его желанию – он чувствовал, что есть силы ускоряться почти до бесконечности.
Вскоре он будто бы летел над землей, без всякого труда разбивая водяную ткань пространства на своем пути, которая, в свою очередь, совсем не была против и не создавала почти никакого сопротивления. Он смотрел по сторонам, заглядывая мимоходом в знакомые дворы, но не видел там людей, лишь низкие темные тени, почти без очертаний проплывали в окнах, возились на огородах и в хозяйственных пристройках.
Это было весьма странно. Он видел каждую трещинку на срубе дома, каждый цветок в палисаде и даже каждую порхающую бабочку над его лепестками, но люди были лишь бесформенной массой, неузнаваемой и непонятной. В какой-то момент мальчик даже остановился в недоумении, пытаясь понять, почему так происходит.
Он попробовал даже протереть глаза, но, когда он попытался осуществить задуманное, правая ладонь его наткнулась на матерчатую повязку. Он так привык ней, что перестал ее замечать. Андрейка отогнул повязку на лоб, и тут же мир, словно под влиянием новой силы, действующей на него, изменился, неохотно открывая то, что ранее было скрыто от посторонних.
Картинка в раз приобрела некоторую целостность, при этом став более усредненной. Теперь Андрейка мог различать людей, их движения, походку, одежду, даже лица. Но мелкие детали, доступные до сих пор, стали неразличимы, сливаясь в пятна с довольно общими очертаниями и линиями. Если раньше каждая травинка имела свою уникальную форму, то теперь трава существовала лишь как сине-зеленая масса под ногами, являясь цельным, нераздельным понятием. И так было во всем. Тогда Андрейка прикрыл левый глаз, и мир снова изменился.
Окружающий мир размылся, очертания предметов стали едва различимы, а многие мелкие детали и вовсе растворились в более крупных. Зато фигуры людей стали видны очень хорошо. Настолько хорошо, что лица стали читаться мальчиком, словно открытая книга. Каждая морщинка теперь вела собственное повествование, мельчайшее движение бровью, казалось, кричит внутренними переживаниями, такими явными, что становилось неясно, как вообще люди могут страдать проблемами взаимопонимания.
Люди отныне угадывались легко и безукоризненно точно. По положению рук, по тону голоса, по уголкам рта. Как человек поправляет волосы и как дышит и по тому, как встает со стула и делает первый шаг. Казалось даже, что теперь и вовсе нет смысла вести какие-либо разговоры, потому что и так все понятно и незачем сотрясать воздух. Андрейка настолько четко видел людей, что даже внешность их изрядно изменилась. Как будто в ней добавились ранее невидимые черты, которые отражали их суть, духовное и душевное состояние.
От одиночества к примеру – чернели веки, от трусости отекало лицо, а от горя вытягивались руки и делались ломкие. От безделья, как ни странно, – рос горб, а еще желтела кожа на шее. Теперь, лишь взглянув на человека, Андрейка мог рассказать о нем почти все. Получив такую способность, мальчику тотчас захотелось проведать всех своих знакомых, чтобы узнать о них побольше. Он летал из дома в дом, перекидывал повязку на другой глаз и пристально, с интересом, граничащим с восторгом, разглядывал знакомых. К слову, те, отчего-то его вовсе не замечали, не потому что он был невидим, а наверно, все оттого, что для них он был не более чем темным, едва различимым пятном на траве или стене.
Вот он залетел в самый ухоженный двор в деревне. За красивым плетеным забором располагался небольшой, но добротный дом, красиво облицованный по фундаменту, выкрашенный в приятный оливковый цвет и с дорогой черепицей на крыше. Двор был также небольшой, но в каждом его закутке обозначался порядок, своевременность и холеность. Жил здесь еще не старый вдовец – подполковник Красин. Андрейка знал о нем лишь то, что жена его умерла совсем молодой, не оставив ему потомства, а он более не женился, все время посвящая службе, которая стала ему за супругу, а солдаты за родных детей.
