Александр Кириллов
Путешествие котуркульского крокодила. Начало
Поездки в Ленинград
Весь год родители откладывали деньги, чтобы в отпуске поехать к себе на родину. Меня они всегда брали с собой. В Щучинске (станция «Курорт Боровое») мы садились на скорый поезд Караганда-Москва, а в столице делали пересадку. Ехали, по-моему, трое суток, не меньше. Мама говорила, что в наше купе приходили посмотреть на меня со всего вагона. Что это за ребенок такой диковинный? Не кричит, не плачет, не бегает, не выносит мозг родителям и пассажирам. Они заглядывали в купе время от времени и смотрели на меня по одиночке или парами. А я часами мог сидеть на нижней полке, молча и сосредоточенно перебирать какие-нибудь мелкие игрушки или открытки.
По вагону ходили работники ресторана в белых одеждах и постоянно что-то предлагали. – Сметана можайская! – кричал продавец на весь вагон.
Появлялись какие-то странные молодые люди и молча предлагали игральные карты с обнаженными женщинами. Отец выходил на станциях и наливал кипяток в китайский термос. Я помню то время, когда Титаны стояли не во всех вагонах, на каждой станции из стены торчали два крана с горячей и холодной водой.
Ленинград встречал нас трамвайными звонками, шумом воды поливальных машин и фонтанов, редким цокотом копыт владимирских тяжеловозов, полуденным выстрелом пушки в Петропавловской крепости и легким болотным запахом ленинградских каналов.
Останавливались мы на Литейном проспекте в комнате у бабушки Ани. Бабушка уступала родителям свою большую металлическую кровать с периной, а сама перебиралась на диванчик. Мне стелили на старинных резных составленных в рядок стульях у кровати. По утрам бабушка пекла булочки в духовке на кухне, и коммунальная квартира наполнялась ароматами корицы и ванилина. В комнате из маленького деревянного репродуктора звучала песня «О тревожной молодости» Пахмутовой и Трошин пел о том, что годы летят, как птицы. Для меня открывалась стеклянная баночка с черной икрой, на дне которой была приклеена картинка с рыбкой.
– Ты должен съесть до рыбки, – говорила бабушка.
Зарплата у родителей была не высокая, рублей девяносто, пенсия у бабушки – пятьдесят семь рублей. Икру ребенку покупали на углу Пестеля и Литейного в булочной. Черная икра была дешевая. Позже в этой же булочной родители брали связку сушек к чаю на обратный путь.
Днем, пока папа с мамой бегали по магазинам и знакомым, бабушка водила меня в скверик Некрасова на Литейном проспекте, он совсем рядом с домом. Там я играл в песочнице. Бабушка говорила, что именно здесь у меня появилась подружка, с которой мы лепили куличи из песка. За забором сквера возвышалось мрачноватое здание какой-то больницы. Ну, с ней мне еще предстоит познакомиться через много-много лет.
Иногда родители водили меня в Летний сад, где тоже была песочница у памятника баснописцу Крылову. Помню прогулки по Невскому проспекту, первые поездки в Петергоф, фонтаны и Большой Дворец разрушенный и весь в лесах. Сюда судьба меня приведет после окончания школы, где я проучусь пять лет в военно-морском училище.
Всегда были запоминающиеся посещения тети Тани на Большой Подьяческой, обильный и вкусный стол и ее громкий голос:
– Положите Сашке кусок торта побольше и с розочкой!
Родители покупок делали много: и себе, и коллегам по работе. К концу отпуска деньги заканчивались. Я помню отца, идущего по перрону в Москве. В руках два чемодана, а еще по чемодану – на груди и на спине, связанные между собой ремнем. Он оставлял маму на Казанском вокзале с вещами, брал меня за руку и бегом в комиссионку. Где-то недалеко от трех вокзалов он находил комиссионный магазин и показывал оценщику свои часы. Я почему-то запомнил лицо продавца. Оно было уставшим, и, кажется, не выражало никаких эмоций. Часы он взял, у нас появились деньги на обратный путь.
Однажды нам удалось по пути в Ленинград побывать на ВДНХ. Родители восхищались фонтаном «Дружбы народов», а мне запомнился большой самосвал «КрАЗ» красного цвета.
Я не отличался богатырским здоровьем и переболел всеми детскими болезнями. Если я простужался, то отец ставил мне горчичники. Четыре бумажных прямоугольника с тонким слоем горчицы погружали в теплую воду, клали на мою спину и накрывали одеялом. Сначала было терпимо, спине становилось тепло, немного покалывало, но потом спина принималась болеть, и я начинал беспокоиться. Всякий раз отец применял один и тот же прием. Как только я просил избавить меня от мучений, отец заявлял, что я дослужился до лейтенанта, теперь нужно еще немного потерпеть и мне присвоят звание старшего лейтенанта. Я терпел, как мог, но, по-моему, до майора так никогда и не дослужился.
Но особенно меня беспокоило горло, я часто болел ангиной. Меня заставляли полоскать горло марганцовкой, делали орошение горла при помощи шприца и сооружали вокруг горла спиртовой компресс. В конце концов родители во время своего отпуска положили меня в детскую больницу Раухфуса. В больницу я не хотел, поэтому положили меня обманным путем.
В Ленинграде на каждом углу продавалось мороженое, но мне с моим слабым горлом мороженное не покупали. В тот день папа купил мне дорогой красно-белый игрушечный катер с моторчиком и с этим катером отвел меня в приемный покой больницы. Он сказал, что меня осмотрят и скоро мне разрешат есть мороженое, сколько влезет. Конечно, я начал реветь в приемном покое, когда сообразил, что меня обманули и поместили в больницу.
В палате со мной было еще три мальчишки дошкольного возраста. С одним из мальчиков днем находилась его мама. По-моему, он был «маменькин сынок». Его тумбочка была забита конфетами и мармеладом. Сладости лежали и на тумбочке. Когда мама мальчика уходила на время домой, один из мальчишек снимал с себя трусы и бегал, смешно подпрыгивая, по палате из угла в угол. В это время второй мальчик (его подельник), незаметно таскал конфеты с тумбочки соседа и прятал. Когда «маменькиного сынка» уводили на процедуру, мальчишки делили добычу, по справедливости. Не скрою, доставалось и мне.
Лето стояло жаркое, днем окно палаты было открыто. Часто за окном раздавался грохот железных трамвайных колес, иногда был слышен резкий звук трамвайного звонка. Я выглядывал в окно и видел, как по Греческому проспекту идет трамвай и заворачивает к Лиговке. В стекле открытого окна, превратившегося в блеклое и неясное зеркало я увидел свое беззубое отражение, в этот день у меня выпал первый молочный зуб.
На второй день нас организовано отвели в большой и светлый зал, где сидело много детей, они рисовали и лепили из пластилина. Что-то вылепил и я.
На третий день меня отвели к хирургу и посадили на стульчик.
– Открой рот! – сказал хирург, – скажи Ааа!
– Ааа! – сказал я и лишился своей иммунной лаборатории, где должен был происходить тщательный анализ чужеродных агентов, проникающих в организм. Но тогда об этом не знали и удаляли гланды всем подряд, как аппендицит младенцам во многих развитых странах. А потом оказалось, что это вовсе не рудимент, а важный орган иммунной системы.
После операции мне дали немного фруктового мороженного в бумажном стаканчике. Я, полусидя на кровати, съел деревянной лопаточкой четверть стаканчика вожделенного кушанья и, кажется, начал успокаиваться.
Еще через день меня встречали родители и бабушка Аня.
– Ты ел мороженное? – спросила бабушка.
– Да, – сказал я.
– А сколько тебе дали?
– На дне стаканчика, – сказал я.
– Какие негодяи! – сказала бабушка. – Я им три стаканчика мороженого передала. Съели все сами! Подлецы!
В этот день мне родители купили эскимо в серебряной фольге за 11 копеек.
Шел 1956 год. В этом году Мао Цзэдун на совещании ЦК Коммунистической Партии Китая поставил перед КНР задачу за несколько десятилетий стать первой державой мира и «превзойти Америку на несколько сот миллионов тонн стали». В январе вышло секретное постановление Совета Министров СССР «О работах по созданию искусственного спутника Земли», состоялся первый концерт Элвиса Пресли в Лас-Вегасе, а с конвейера Горьковского автозавода сошла первая партия автомобилей ГАЗ-М-21 «Волга». На Адмиралтейском заводе в Ленинграде был заложен первый в мире атомный ледокол "Ленин".
Однажды мы шли с родителями по Литейному проспекту, я держал за руки папу и маму. Все волнения позади, я чувствовал себя защищенным и счастливым. Мне почему-то захотелось идти на прямых ногах, не сгибая колени. Мама сделала мне замечание, попросила не дурачиться. Но я вновь перестал сгибать колени и шел на прямых не согнутых ногах.
– Бедный мальчик! – сказала женщин за спиной.
Мама резко остановилась и пристально посмотрела на меня. Мне этот взгляд не понравился, он не сулил ничего хорошего.
– Ты слышал, что сказала эта женщина?! – спросила мама. – Она решила, что ты инвалид и у тебя вместо ног – протезы! Я говорила, чтобы ты прекратил валять дурака?!»
Настроение у меня испортилось. И зачем я дурачился? Все было так хорошо. Да, триггер тогда опрокинулся. Случилась еще одна маленькая психологическая травма.
Когда мы гуляли по городу с отцом, и я начинал уставать и хныкать, отец предлагал игру. Мы часто играли с ним в эту игру в Ленинграде и не один год. Правила игры были просты. При встрече военных мы говорили «солдат» или «матрос» и считали, кто сколько насчитает военных. Папа всегда считал матросов, а я – солдат, и, конечно, выигрывал всегда я. Не смотря, что Ленинград – морской город, военных в защитной форме на улицах северной столицы было больше. Вот такая незатейливая хитрость моего отца позволяла мне получить положительные эмоции и протопать еще несколько километров без нытья и жалоб на уставшие ноги. Но однажды произошло событие, помешавшее мне одержать очередную победу. Мы шли от Летнего сада по улице Пестеля в сторону дома. Я уже устал, и отец предложил мне поиграть в солдат.
– Мой солдат! – кричал я, показывая на какого-то офицера.
– Мой матрос, – тихо говорил папа, кивая в сторону морского офицера, идущего по противоположной стороне улицы.
– Мои солдаты! – показывал я пальцем на двух рядовых в красных погонах.
Сначала, как всегда, все шло хорошо, я выигрывал с небольшим перевесом. Но, вдруг, не доходя до угла Литейного проспекта, нам стали встречаться группами офицеры в черных тужурках. По Литейному проспекту и вовсе шли десятки моряков в сторону Невского проспекта. Вероятно, перед днем ВМФ в Доме офицеров проходило торжественное собрание. И в тот день мне очень не повезло.
В один из приездов в Ленинград мы случайно встретили на Невском проспекте моего деда. Он был в белом костюме, в руках газета, свернутая в трубочку, рядом модно одетая женщина. Взрослые недолго о чем-то поговорили, дед пообещал, что купит мне лошадку на колесах и вышлет к нам по почте. Мне эта идея понравилась.
– Мама, а почему мы никогда не ходим к дедушке в гости? – спросил я.
– Потому, что дедушка проиграл в карты папину квартиру в этом доме, – сказала мама и показала на дом на углу Невского проспекта и улицы Маяковская.
Я долго ждал обещанную лошадку, но посылка в Котуркуль так и не пришла. В следующий раз я увидел своего деда почти тридцать лет спустя.
Однажды после работы моя жена Людмила приехала с хрустальной вазой.
– Я нашла твоего деда! – сказала она.
– Каким образом? – удивился я.
– А это подарок тебе на свадьбу, – сказала Людмила и протянула мне вазу.
На вазе было выгравировано "Дорогому внуку Саше в день свадьбы. 1981 год". Свадьба у нас была в 1972 году. Выяснилось, что к Людмиле в аптеку у Аничкова моста пришел пожилой человек с рецептом. Она обратила внимание на фамилию и внешнюю схожесть с моим отцом.
– У вас есть внук Саша? – спросила она.
– Да! – сказал дед.
Через несколько минут он ушел из аптеки, а вернулся через пару часов уже с подарком, на котором была сделана гравировка. Так вместо лошадки я получил хрустальную вазу с дарственной надписью. А через несколько лет мой дед ушел из жизни. Нет в живых и моей первой жены Людмилы. Вот только ваза хранится у меня и напоминает мне о квартире на Невском проспекте, проигранной в карты, да и вообще о страстях человеческих.
Однажды отец показал мне в Ленинграде дом, где жила его школьная подруга Инна и сказал, что после блокады она покончила жизнь самоубийством, бросившись с крыши. Позже у него в книге воспоминаний я прочитал про историю их школьной любви и драматическую развязку. Мне удалось сохранить книгу Мольера, подписанную Инной и подаренную отцу незадолго до ее смерти.
Было бы несправедливо не сказать в этой главе о бабушке Ане – папиной маме. Ведь мы приезжали каждый год к ней в ее комнату в коммунальной квартире в доме 33, где в прежние годы жили Константин Федин и Сергей Есенин с Зинаидой Райх. Бабушка всю жизнь прожила в коммуналках с тех пор, как лишилась квартиры в центре города, купленной ее отцом. Характер у бабушки был тяжелый. С ней трудно было жить в одной квартире. Часто вспыхивали ссоры с соседями, но позже выяснилось, что соседи то ее любили. При всех сложностях характера она была щедрой и отзывчивой. Я иногда встречал в городе бывших жильцов коммуналки на Литейном проспекте, уже разъехавшихся по своим отдельным квартирам. Неизменно с улыбкой бывшие соседи справлялись о ее здоровье и передавали привет. Но это будет потом. А сейчас, когда сын с семьей приезжал в Ленинград из далекого поселка в отпуск, Анна Августовна останавливала на Литейном всех знакомых и громким голосом объявляла:
– Вы знаете, ко мне Геня приехал, из деревни, там в 10 вечера свет выключают и на улицах грязь по колено!
Говорила она так или что-то в этом роде, но всегда эмоционально, звучно. Она делилась своей радостью с жильцами дома, с продавцами в булочной, с дворником, с почтальоном. Однажды на Литейном проспекте при мне какая-то женщина шарахнулась от нее со словами:
– Простите дама, я Вас не знаю!
Соседями бабушки Ани были Леша и Нина Смирновы – рабочие завода "Большевик", у них была маленькая дочка Света. Позже эта семья переедет в один дом с бабушкой на Народную улицу. Другими соседями были Лева с женой Лилей.
Коммуналка была наполнена специфическими запахами, состоящими из смеси кошачьих (кошек я у них никогда не видел), карбофоса, которым травили клопов, и еще чего-то непонятного. Клопы были у всех. Маленький диван, на котором позже мне доводилось спать, неизменно награждал меня укусами этих коричневых плоских созданий.
– У меня нет клопов! – говорила бабушка Аня, – это Лева подбросил, они от него идут. А у меня клопов нет!
Интересно, почему клопы и тараканы ушли из нашего города? Клопам перестала нравиться наша кровь? Тараканам не нравится наш хлеб? Изменился химический состав моющих средств и клея для обоев? Но что-то произошло! Они исчезли. Важно, чтобы мы не были следующими.
Бабушкина сестра Татьяна была младше бабушки на десять лет, она запрещала называть ее бабушкой. Для всех родственников она была тетей Таней. Когда безвременно умерла их мама, прадед сошелся с цыганкой – певицей из варьете. Дети не приняли мачеху. И, если старшую Анну отец быстро выдал замуж, то Татьяна оставалась в семье и открыто выражала свою неприязнь к избраннице отца и в результате была лишена наследства. Первого сына Юрия Татьяна потеряла в блокадную зиму 1941 года. Потом родился Виктор. Отец моего двоюродного дяди Виктора Михайловича погиб на Ленинградском фронте. После войны Татьяна вышла замуж за младшего брата Михаила, вернувшегося с войны невредимым. Так появился на свет второй мой двоюродный дядя – Анатолий Сергеевич. Виктор работал мастером на Балтийском заводе, а Анатолий закончив консерваторию, играл в оркестре ленинградской филармонии. Тетя Таня была энергичной и предприимчивой до преклонных лет. Она одевала всех родственников в дефицитные вещи из Гостиного двора и Пассажа, помогла приобрести своим сыновьям добротные кооперативные квартиры. Тетя Таня была хлебосольной и всегда с размахом и щедро угощала гостей. Она ушла из жизни в 87 лет, пережив бабушку Аню на тринадцать лет.
В школе знали, что я каждое лето бываю в Ленинграде и моя первая учительница Зоя Прокопьевна иногда в классе просила рассказать о большом городе. Я с удовольствием рассказывал своим одноклассникам о самом глубоком метро, о трамваях с деревянными лавками, об автоматах с газированной водой за три копейки и, конечно, о большом выборе мороженого на улицах Ленинграда. В нашем же районном центре мороженое было только одного сорта. Оно продавалось в вафельных стаканчиках и накладывалось продавцом из жестяного бачка. Стоило такое мороженое 13 копеек и 20 копеек, если с горкой.
Сегодня, спустя много десятков лет, в моей памяти всплывают картинки прогулок с папой и мамой в Центральном парке культуры и отдыха, катание на каруселях, смешные мартышки в ленинградском зоопарке и концерт в Летнем театре Измайловского сада, где уже пожилой конферансье Петр Муравский смешил публику с гитарой в руках. Он так и не сыграл ничего на струнном инструменте, а в конце объявил зрителям, что носит ее (гитару), потому что так модно сегодня, ходить с гитарой.
Я хорошо помню, что первый туалетный столик мамы был собран из чемоданов накрытых белой скатертью. Сверху на горке чемоданов стояло небольшое настольное зеркало, рядом возвышалась коробочка духов «Красная Москва», лежала пудреница, помада, что-то еще и стоял красный стеклянный жук на проволочных латунных ножках – мамина брошка, которую она никогда не надевала. Жук был куплен мамой в Ленинграде. Видимо папа предвидел, что мама не будет носить эту брошь, может быть даже отговаривал делать эту покупку. И вот теперь он украшал мамин туалетный столик сконструированный из старых чемоданов и накрытый белой тряпицей с элементами вышивки. Жук, как имя нарицательное, сопровождал нас всю жизнь. Папа так называл вещи бесполезные, не нужные с его точки зрения.
– Лена, это «жук, – говорил отец, когда хотел отговорить мать от какой-либо покупки.
Кажется, в начале 60-х в одной из поездок в Ленинград родители купили себе добротный спальный гарнитур, состоящий из большой кровати с двумя приставными тумбочками, платяного шкафа и туалетного столика с пуфом. В контейнер положили еще четыре венских стула и круглый стол, предварительно открутив у него ножки. Контейнер шел долго, в целом вся мебель дошла благополучно, только в столешнице обеденного круглого стола от дорожной тряски чем-то твердым было протерто углубление. В спальной на новом туалетном столике появился красный жук. С этой мебелью родители прожили несколько десятилетий. В Омск из Казахстана переехал только туалетный столик с овальным зеркалом, жука на нем уже не было.
Моя память записала и сохранила много информации о прошлом и теперь, спустя много лет, воспоминания, эти потревоженные живые существа, начинают оживать, раня и согревая меня одновременно.
Красная школа
Когда-то давно я прочитал у Эльдара Рязанова: «Меж датами рожденья и кончины (а перед ними наши имена) стоит тире, черта, стоит знак «минус», а в этом знаке жизнь заключена». И вот, сравнительно, недавно я с большим удовольствием посмотрел французский фильм «Этому быть». Мне, проработавшему пять лет в центре социальной поддержки инвалидов, фильм показался очень трогательным и добрым, своего рода лекарством от страха смерти и ощущения своей неполноценности. Главный герой (он и актер, его сыгравший, имеют диагноз ДЦП) говорит, что каждый человек в жизни может испытывать безответную любовь, быть может болезнь, старение, смерть близких, трагедия всегда рядом. Но то, что стоит между датами рождения и смерти человеку предстоит создать самому.
Я думаю, что около десятой части моего тире будет занимать тот период, который можно назвать «Красная школа».
Первого сентября 1958 года бабушка Маня отвела меня в первый класс средней школы. На мне была коричневая вельветовая курточка на молнии с двумя накладными карманами на груди и темные брюки. Между нашим домом и школой было всего два деревенских дома – в первом жил Володя Рязанов, а во втором, у самой школы, Эльвира и Ваня Дридигер. В доме напротив, тоже у самой школы, жил Боря Фризен с мамой и сестрой.
Ванька в школу со мной не пошел из-за болезни. Вскоре Дридигеры переехали в другой поселок. Позже мне сказали, что Ваня умер. Вместе со мной в школу пошли мои друзья: Боря и Володя. Нас сразу же разлучили. Бориса определили в класс «А», а меня в класс «Б». Вовку же вовсе не взяли в первый класс, сказали, что ему еще нет 7-и лет, он плохо подготовлен к школе и отправили его в детский сад. Но это нам не мешало продолжать дружить, в свободное время играть в мяч, чижика, лапту и пускать по весне самодельные кораблики по бурно текущим по деревенским улицам ручьям.
В первый день бабушка встретила меня после занятий у школьной калитки с теплой курткой в руках. Наверное, по деревенским меркам я был чрезмерно опекаем. Цацкалась и ухаживала за мной не мама, которая работала порой до позднего вечера и не отец, а бабушка. Меня так и прозвали взрослые соседи "Цаца", а от них и детвора подхватила. Это обидное прозвище просуществовало совсем не долго. На смену ему пришло новое – "Цыган", уже не такое обидное и просуществовало оно достаточно долго, почти до конца обучения в школе.
Котуркульская средняя школа в те годы представляла собой большое Т-образное бревенчатое здание. В этой одноэтажной школе размещалось десять классных помещений, учительская с кабинетом директора, различные подсобные помещения. В школе учились в две смены. Здание было выкрашено в темно красный цвет, видимо, поэтому и называли школу красной. Вход был организован с основания буквы Т. Несколько ступенек, и мы попадали в коридор. По обе стороны коридора находились классные комнаты. Наша комната была второй справа. Отличался наш класс от других тем, что все три окна были без промежутков между собой, образовывая одно большое окно.
Первую мою учительницу звали Зоя Прокопьевна Дворянинова. Это была высокая черноволосая женщина, строгая и красивая. Она учила нас читать и писать, считать на счетах, чистописанию, арифметике и родной речи. Сидели мы за партами, пахнущими свежей краской. Черная столешница имела углубления для ручек и чернильниц и часто была покрыта шрамами от перочинных ножей наших многочисленных предшественников. Когда учительница входила в класс, мы вставали, чтобы приветствовать ее, откидывающиеся крышки столешниц громко хлопали.
Зоя Прокопьевна проработала с нами четыре года и ушла к новым первоклашкам. Мы подарили ей репродукцию картины Карла Брюллова «Гибель Помпеи», которую купили в сельском универмаге. Картина нам очень понравилась. У нее был слегка подпорчен багет у рамы, наверное, от долгого хранения в сельском магазине. Деньги собирали братья Задорожные Саша и Коля. Скидывались по пятьдесят копеек. На эти деньги можно было сходить десять раз в кино на детский сеанс и два с половиной раза на взрослый. После покупки картины у нас оставались еще деньги. Доброжелательная продавщица посоветовала нам купить кусок черного бархата. Позже мы увидели наш дополнительный подарок на шее у учительницы, Зоя Прокопьевна носила его в качестве шарфика и, кажется, он очень был ей к лицу.
До середины шестидесятых годов в школе было печное отопление, печки топились углем, и большая куча угля лежала в школьном дворе. Однажды во время перемены я пробежался по этой куче и был наказан директором Петром Андреевичем Смоляком. Директор поставил меня к стенке в школьном коридоре, и весь остаток перемены я стоял у стены и страшно переживая. Это было первое наказание в моей школьной жизни. Вскоре директор сменился. Пройдут годы. Однажды мы – старшеклассники приедем в Боровое, чтобы сразиться с местными школьниками в баскетбол. Ночевали мы перед игрой в местном интернате. В шкафу, стоящем рядом с кроватями, на видном месте лежал горн. Мы по очереди стали упражняться. В репертуаре был один сигнал – побудка. У всех получалось фальшиво. Вдруг открылась дверь и в помещение вошел абсолютно седой пожилой мужчина. Это был Смоляк, бывший директор нашей школы. Он велел нам оставить горн в покое. Наверняка он знал, что мы из котуркульской средней школы и являемся бывшими его воспитанниками, но разговора по душам тогда не получилось. Либо он не был склонен к воспоминаниям, либо мы постеснялись с ним заговорить.
Уборщицу в нашей школе звали тетя Феня. Воду для мытья полов она грела своеобразно: раскаляла в печке трак от гусеницы ДТ-54 и, вытащив его железными клещами из огня, бросала в бочку с водой. Бочка стояла здесь же в коридоре у самого входа. Раскаленная до красна железяка со страшным шипением входила в воду, к невысокому школьному потолку поднимались клубы белого пара, вода становилась теплой.
Прошло время и в школу провели водяное отопление. На месте кучи угля построили баскетбольную площадку. Из школьного коридора убрали металлическую бочку, и тетя Феня больше не радовала детей своим шоу с деталью от тракторной гусеницы и железными щипцами. Она по-прежнему мыла полы куском мешковины, которым мы получали иногда по спине за оставленные следы на свежевымытом полу.
В дальнем коридоре школы, образующем верхний элемент буквы Т проходили школьные вечера. Здесь во время перерывов дети водили хоровод, играли, танцевали и пели "Калинка-малинка моя…" В этом же коридоре проходили занятия по гимнастике. В помещении стояли брусья, турник и конь, лежали маты. В этом спортивном зале-коридоре мы отчаянно резались в настольный теннис, здесь мы иногда смотрели кино и концерты художественной самодеятельности. Именно здесь мы увидели кинокартину «Римские каникулы» с обнаженной Одри Хепберн.
В школе мы пользовались тоненькими тетрадками в косую линейку и клеточку, стоимостью 2 копейки. На последней обложке можно было увидеть правила октябрят, торжественное обещание пионера, слова гимна Советского Союза и таблицу умножения. В каждую тетрадь была вложена промокашка – своего рода салфетка для впитывания излишек чернил с листа.
Писали мы ручками со стальными перышками и пользовались чернильницами -невылевайками. Перышко вставлялось в деревянную ручку, с металлическим держателем. Оно было сделано из стальной пластинки, свёрнутой в трубочку с одной стороны, и сужающегося кончика с другой. Этот кончик был разрезан вдоль так, что при нажиме слегка расходился в стороны. Прорезь заканчивалась круглым или продолговатым отверстием. Пёрышко обмакивалось в фиолетовые чернила (учителя пользовались красными чернилами), которые наливалась в чернильницы. После макания пёрышка в чернильницу, небольшое количество чернил оставалось на нём и этого хватало для написания нескольких слов на бумаге, затем пёрышко снова обмакивалось в чернила. При нажиме, кончик пера расходился, и линия становилась шире. Для современных школьников это в диковинку, но ведь Пушкин писал гусиным пером. И как писал…
Все начальные классы мальчишки увлекались игрой в перышки. Нужно было поддеть своим пером перышко соперника и перевернуть его. Потом еще раз. Если удалось, то перо твое. Так и ходили с коробками игровых перьев в портфеле.
В школе первые годы на чистописании нас учили писать с нажимом, каллиграфически правильно. В 1968 году, когда мы закончили школу, реформа отменила чистописание, и даже младшие школьники стали писать шариковыми ручками.
У каждого школьника был деревянный пенал, в котором хранили и носили с собой ручки с перьями, карандаши и ластик. Чернильницы-непроливайки часто носили в специальных мешочках привязанными к ранцу или портфелю. Но многие их клали просто вовнутрь портфеля. Конечно, чернильницы иногда проливались, ведь мы, не редко дрались своими портфелями. И тогда тетради, книжки и дневник заливали фиолетовые чернила. Чернила попадали и на руки, и на одежду.
В красной школе пионервожатая одела мне на грудь первую звездочку октябренка. Моя первая звезда была деревянной и обтянута красной тканью. Лишь потом появились пластмассовые звездочки с портретом маленького Ленина. В этой школе меня приняли в пионеры. Мы давали клятву пионера и обещали горячо любить свою Родину. В школу я ходил в красном галстуке. Я могу и сейчас правильно его повязать. У меня было два галстука, один из простой ткани, а второй из шелковой. Шелковый галстук я не любил, узелок на нем получался тоненький и плохо развязывался, позже я посадил на него чернильное пятно, которое не отстирывалось. У меня сохранилась фотография, на которой я в школьной форме армейского образца, в фуражке и с красным галстуком на груди. Галстук шелковый. Это я по узлу определяю. Чернила я тогда, видимо, еще не успел посадить. Правда фотография черно-белая, хорошо бы отдать специалисту по Фотошопу, чтобы сделал фотографию цветной. Заодно выровняет мне белый воротничок, который я косо пришил, это был мой первый опыт. Я, как сейчас помню, мама сказала:
– Пришивай воротничок сам, пора учиться.
Вот я и пришил. Если бы она тогда знала, что мне предстоит пять лет пришивать воротничок в военном училище, наверное, сама бы пришила. Да, специалисту по компьютерному дизайну нужно еще ремешок на фуражку «вернуть», где-то я успел его потерять.
На заседании пионерской школьной дружины мы обсуждали, чьим именем ее назвать. Нужно было выбрать между двух героических мальчишек. Я голосовал за Володю Дубинина, что сражался в катакомбах Керчи. Но большинство отдали голоса за Леню Голикова – псковского партизана.
В 14 лет я стал членом ВЛКСМ. На смену галстуку пришел маленький комсомольский значок с барельефом В.И.Ленина. Потом была коммунистическая партия, но это уже не в красной школе.
Однажды я после школы не пошел домой, а отправился с друзьями в клуб на дневной сеанс. Сельский кинотеатр находился в центре поселка в здании бывшей церкви совсем недалеко от нашей школы. Шел фильм «Репортаж с петлей на шее» снятый по книге, написанной в нацистской тюрьме чехословацким журналистом Юлиусом Фучиком. Мест не было, и мы с товарищем сидели на полу на школьных портфелях между первым рядом и экраном. Я измаялся от неудобной позы и в конце решил присесть на портфель, поставив его торцом или боком на пол, и тут школьная ручка впилась мне в ягодицу острым металлическим перышком. Концовка фильма была испорчена. Но имя журналиста и название его книги я запомнил на всю жизнь.
В школе мальчики носили серую форму военного образца, девчонки – коричневые платья с черными или белыми передниками. Каждый год осенью школа нас встречала торжественной линейкой и запахом свежевыкрашенных парт.
Регулярно за туалетом случались драки. Они происходили не спонтанно, на поединок соперники вызывали друг друга. На зрелище собиралась посмотреть ребятня из разных классов.