Александр Кириллов
Путешествие котуркульского крокодила. Начало
Предисловие
Позволь мне забрать тебя с собой – ведь я возвращаюсь в Строберри-Филдс.
…Земляничные поляны навсегда.
The Beatles
В детстве мне приснился страшный сон. Все происходило напротив нашего дома в том месте, где старый плетень расступался и делал неширокий проход к воротам соседского домика. Мне снились два летчика (я почему-то был уверен, что они упали с неба) в черной гестаповской форме. Один из них сидел на земле прямо перед входом в дом моего друга Володи Рязанова, он был сломан, так как спина его была открыта, и там внутри были видны шестеренки и радиодетали. Второй «летчик-гестаповец» копался в спине напарника-терминатора и пытался его отремонтировать. Помню хорошо освещенный плетень соседского огорода, фуражки «иностранцев» с высокой тульей, их черные мундиры, начищенные сапоги и нас – деревенских мальчишек, обступивших пришельцев.
Пожалуй, это был самый яркий сон в моей жизни, который запомнился мне на всю жизнь. Возможно, что тогда в средствах массовой информации писали и говорили о сбитом американском летчике под Свердловском, и это событие обсуждалось взрослыми в моем присутствии. А, может быть, это был вещий сон и Lockheed U-2 летчика-шпиона Паурса сбили уже позже.
Кажется, что все это было буквально вчера, но как изменился мир вокруг. В том недалеком детстве белье стирали на металлических ребристых досках и выполаскивали его на берегу озера, а потом гладили его катальной палкой. Я видел этот рубель не только в музеях, а в работе наяву. Воду в дома носили в оцинкованных ведрах, висящих на коромыслах. Белье мама гладила утюгом, в который насыпали угли из печи. Пища готовилась в русских печах и на чугунной плите, а летом на керосинках и керогазах. Вечерами часто, когда отключался свет, читали и писали при керосиновых лампах. Вместо холодильников для хранения продуктов использовались погреба и ледники. В школах писали чернилами металлическим перышком, вставленным в деревянную ручку, а считать мы учились на счетах. Пассажирские вагоны по стране тянули черные паровозы, свистящие и шипящие, извергающие пар. Люди обходились без телевидения, мобильной связи и интернета. Мы учились жить в будущем, читая фантастические рассказы Рэя Брэдбери, Айзека Азимова и других авторов. Благодаря им нам удалось не сойти с ума от бесчисленных гаджетов, наводнивших наш новый мир и даже освоить часть из них.
Я редко читал предисловия к книгам, считая их скучными и не интересными. Возможно, что и мой пролог не заинтересует многих читателей, но все же я хочу сказать несколько слов о событиях, предшествующих историческим фактам, описанным в настоящей книге.
Можно с уверенностью утверждать, что вероятность моего появления в этом мире была ничтожно мала еще и потому, что моим родителям пришлось пережить тяжелые времена блокады Ленинграда и Великой Отечественной войны. Мама в 14 лет, чудом избежав голодной смерти зимой 1941 года, уже в эвакуации тяжело заболела тифом и, все-таки, выжила и вернулась в Ленинград. Отец десятый класс проводил на крышах ленинградских домов и тушил зажигалки, сбрасываемые немецкими летчиками. Потом были краткосрочные артиллерийские курсы и фронт. Он несколько раз был ранен на донецкой земле, много раз мог погибнуть, но чудом выжил. После тяжелого ранения под станцией Лозовая отец лечился в Богучаре и долгие месяцы в госпитале под Баку.
Ученые утверждают, что ДНК можно рассматривать, как сценарий или программу, записанную в ядре живой клетки и, что впечатления и переживания детства и юности оставляют маркировки, то есть эмоциональные потрясения оставляют после себя химические следы, которые вполне возможно генетическим путем передаются потомству. Глубокие переживания моей мамы, девочкой пережившую первую блокадную зиму и голодную смерть тети, не могли не повлиять на генетическую наследственность. А бомбежки на фронте в течение года и потеря почти всех друзей, с кем учился в ярославском училище, другие ужасы войны не могли не отразиться на геноме моего отца.
Преодолев голод, грязь и кровь войны, мои родители вернулись в Ленинград. Они встретились в ленинградском ветеринарном институте, несостоявшиеся из-за войны балерина и пианист и прошли вместе долгую жизнь, воспитали двух сыновей, увидели правнуков, успели освоить в 90 лет планшет Apple iPad и общаться по видеосвязи со своими родными, находящимися за много тысяч километров от них.
После успешного окончания института мой отец получил предложение работать в одном из совхозов в Ленинградской области. Но судьба свела его с директором техникума из далекого поселка в Северном Казахстане, и они вместе с мамой решили поехать в курортное место Боровое всего на три года и остались там почти на всю жизнь.
Я пишу эти строки, когда мое поколение уже стоит на краю обрыва и смотрит вниз, в пространство, затянутое туманом. Каждый год кто-то из нас делает туда шаг, и мы все отчетливее осознаем неизбежность своего ухода из этого мира и то, что мы на земле всего лишь гости и никому еще не удалось здесь остаться навсегда.
Желание писать у меня появилось сравнительно недавно. Сначала это были неопубликованные рассказы. Потом после ковидной красной зоны, где люди часто уходили из жизни, решил написать о своих бабушках и близких людях, чтобы оставить память. Я еще не успел издать книгу о своих родных людях, как наружу стала проситься новая книга о службе на флоте. Так родилась «Система». Я погрузился в воспоминания, в этот рай, который меня согревал внутри, и я не хочу до сих пор уходить из него. Мураками сравнивает свою память со шкафом со множеством ящиков. И когда он открывает один из них, то вдыхает тот воздух, видит ту землю и зелень деревьев. Вот и я в последние годы открываю ящички своей памяти один за другим.
Вот пятилетний я иду по Невскому проспекту между мамой и папой, держу их за руки, вдыхая летний воздух города моих родителей, ощущая полную свою защищенность. Я счастлив еще и потому, что позади детская больница Раухфуса на Лиговке и мне можно кушать мороженое, не опасаясь болезни горла. Какой-то высокий мужчина в белом костюме стучит меня сзади по плечу свернутой газеткой. Мы останавливаемся.
– Это твой дедушка, Сашенька, – говорит мама.
Я впервые вижу своего деда. Он молод, красив, рядом с ним модно одетая женщина. В следующий раз я увижу его только четверть века спустя.
Мне было восемь лет, когда мама вернулась из Ленинграда в Котуркуль с двухнедельным братом. Она переступила порог нашего деревенского дома на улице Школьной, держа в руках белый кулек, из которого на меня смотрели голубые глаза (совсем как у мамы) моего братишки, родившегося в ленинградском роддоме №6 имени Снегирева, а не на дверях котуркульского дома, как я.
А вот мне уже шестнадцать лет. Мы в Центральном парке культуры и отдыха в Алма-Ате висим вниз головой с моей одноклассницей Леной Поздняковой над зелеными шапками южных деревьев и клумбами благоухающих цветов. Аттракцион сломался именно в тот момент, когда наш красный самолет находился в верхней точке «полета» и теперь мы повисли на обтрепанных временем ремнях, врезавшихся в наши плечи, не ощущая сиденья под собой и до боли в руках вцепившись в металлические ручки, находящиеся по бокам.
Сравнительно недавно мне попалось на глаза стихотворение Сергея Юрского «Все начнется потом», где он говорит, что все, что происходит с нами, это к настоящему только прелюдия.
…Мы надеемся, ждем, мы мечтаем о том,
Чтоб скорее пришло то, что будет потом…
И, действительно, мы все время с душевным напряжением готовимся жить, но жизнь течет, а этот момент не наступает. Мы все больше смотрим, как люди играют в футбол или теннис, а не играем сами, мы смотрим по телевизору, как люди танцуют танго и боимся зайти на дансинг, мы убеждаем себя в том, что у нас нет ни денег, ни времени, чтобы научиться играть на саксофоне, мы готовимся начать ходить в бассейн. Вся жизнь проходит в приготовлениях, словно эта прелюдия не заканчивается никогда.
И только творчество позволяет ощутить полноту жизни. В тот момент, когда мы нарисовали картину, написали рассказ, собрали табуретку или сшили игрушку, мы приобщаемся к творчеству, мы реализуемся, созидаем, что-то внутри нас начинает расцветать, болезни отступают.
С тех пор, как я начал писать, моя жизнь изменилась, наполнилась новым содержанием, стала ярче, я стал более интересен окружающим (так мне кажется), появились новые знакомые. Я еще не писатель. Я только учусь, создаю свой ящик инструментов, много читаю, смотрю рекомендованные фильмы, каждый день пишу всего лишь третью свою книгу. И все-таки я писатель.
Для чего я пишу? У меня нет сильной жажды самореализации. Все это было в молодости на военной службе и в бизнесе. Жажда денег? Я не против, но вряд ли. Пока я пишу для себя. У меня нет желания кому-то что-то доказывать. Преподаватель русского языка, который поставил на мне крест, как сочинителе, давно уже не с нами. Родители тоже ушли. Нет у меня и особой жажды саморазвития. Все происходит и так, помимо моего желания, если я ежедневно учусь у больших мастеров овладевать литературными приемами, смотрю фильмы и читаю литературу, как писатель. Возможно, мною движет желание выплеснуть эмоции и поделиться ими с кем-то, или пережить эмоцию заново.
Хорошо бы почувствовать себя пацаном и окунуться в конце мая в еще холодное котурское озеро у песчаной косы, выскочить с друзьями на берег и улечься на пляже у старых сосен, подгрести горячий песок и обеими руками прижать его к груди и смотреть на влажные и счастливые лица друзей, видеть, как капли воды стекают с их мокрых голов и дрожат они от холода, постукивая зубами, а потом, едва обсохнув, снова броситься в холодную майскую воду.
У меня нет жажды избавиться от прошлого, нет желания подражать кому-то. Нет жажды славы. Но есть жажда творчества, желание поделиться интересными историями, своим опытом и знаниями. Я не могу уже не писать. Идеи постоянно меня посещают, я записываю их в блокнот, потом они превращаются в рассказы, из которых складываются книги. Потом эти книги просятся наружу, и я никак не могу их закончить, бесконечно переписывая рассказы, проставляя их местами, вставляя в них метафоры или подыскивая сильные глаголы. Я буду бесконечно редактировать и править текст, пока не пойму, что эту книгу закончить невозможно. И тогда я оставляю ее, так как из меня уже рвется наружу новая идея.
Перед вами не автобиография, а мое путешествие. Оно еще не закончилось, но подходит к концу. Значит настала пора поделиться с читателями забавными и грустными историями и своими мыслями.
Какой вкус был у моего детства? Наверное, самый яркий и самый запоминающийся вкус – это вкус лесной клубники. Наш поселок был окружен смешанными лесами, в которых на полянках росло много невероятно вкусной дикой клубники. Каждый год мы собирали ее ведрами и варили варенье в тазу. Потом раскладывали это варенье по стеклянным банкам, закручивали и ели всю зиму до весны с чаем, с кашей или с хлебом и молоком. Ароматная лесная клубника – это ягода моего детства. Я приглашаю вас на клубничную поляну моих воспоминаний.
Раннее детство
В поселке Котуркуль, в котором я родился, существовала легенда. Однажды преподаватель средней школы вышла к озеру подышать свежим воздухом и увидела плывущего крокодила.
– Крокодил, крокодил! – закричала она.
Сбежались люди, спустили лодку, подгребли к крокодилу и, оказалось, что это обыкновенная коряга. С тех пор всех местных жителей, родившихся и выросших в поселке, называли котуркульскими крокодилами. Так и меня часто называл отец.
Я родился в Северном Казахстане в поселке, который ныне называется Катарколь, в старом бревенчатом доме на обыкновенных комнатных дверях. Роды принимала акушерка по фамилии Крекер. Она потребовала для роженицы твердую ровную поверхность. И тогда отец снял с петель комнатную дверь, положил ее на кровать поверх панцирной сетки и накрыл простыней. Никто уже не вспомнит, в какое время суток это было. Однако в сельском совете зафиксировано точно, что это случилось 26 июня 1951 года.
В этот год была страшная морозная зима, в Европе с гор сходило множество снежных лавин, начало работать коммерческое цветное телевещание, на Корейском полуострове велись активные боевые действия, в Лондоне прошел первый в истории конкурс красоты "Мисс Мира".
1951 год – по славянскому календарю – год белого филина. Пишут, что, как правило, люди рожденный под этим символом – суеверны, мнительны, очень замкнуты, жизнь их полна загадок, стоит отметить, что из них выходят неплохие мудрецы, провидцы, экстрасенсы.
Я мало суеверен и, еще меньше мнителен, возможно, немного замкнут, в жизни никаких загадок, мудреца и провидца из меня не получилось, а экстрасенсом стала моя жена Людмила, которая тоже родилась в 1951 году.
Я только однажды видел тот дом, старый, бревенчатый, не обшитый и не штукатуренный дом, в котором я родился на дверях. Дом был продуваем всеми холодными сибирскими ветрами, в нем ветхим было все: и крыша, и потолок, и пол, и рамы. Зимой в доме было холодно и мама, боясь за здоровье маленького ребенка, обратилась за помощью к директору техникума, попросила двух студентов, чтобы как-то утеплили этот казенный, очень холодный, отслуживший уже свое старый деревенский дом.
– Нет! – сказал Савинов, – возьмите коровье говно, перемешайте с соломой, помесите ногами и сами, как моя жена, обмажьте дом.
Так и сказал, не навоз или еще как-то, а грубо, нецензурно и даже оскорбительно для молодой женщины, приехавшей из Ленинграда. Но мама, по-моему, не обиделась на директора, возможно, время было такое и люди. После войны прошло всего лишь 6 лет, еще был жив Сталин.
Я прожил в этом поселке почти 18 лет, пока не поступил в 1969 году в военное училище в Ленинграде. И всю жизнь помнил своих братьев и сестер-крокодилов: Аминовых, Асафовых, Бердник, Боргуль, Вал, Габченко, Госсен, Дорониных, Долженко, Дорошенко, Задорожних, Ионовых, Мельник, Рязановых, Солониных, Степановых, Мукановых, Николаевых, Трифоновых, Фризен, Шишкиных, Штандеевых, Шпрингер и единственную девочку-казашку в нашем классе Таню Бекенову. Казахов тогда в нашем поселке было мало. Котуркуль – казацкая станица с середины 19 века. И удивительно то, что в послевоенное время, когда я родился, и после начала перестройки, когда случился исход русских и немцев, и в наше время – всегда в поселке проживало примерно 3000 человек.
Неизменным атрибутом многих домов в нашем поселке были ставни, которые закрывались на ночь. Закрывались они изнутри дома. На поперечной металлической перекладине крепился штырь, который через отверстие в стене засовывался вовнутрь дома и закреплялся изнутри. Так дом превращался в крепость и защищался от воров, непогоды, чужих взглядов и камней, брошенных хулиганами.
Через год после моего рождения нас переселили в другой, более теплый, крытый новеньким шифером, отштукатуренный и выкрашенный белой известью дом. А старый дом вскоре разобрали по бревнышку и куда-то перевезли. Больше я о нем ничего не слышал. В новом доме у нас было две комнаты. В одной жили папа с мамой, а в другой я с бабушкой Маней. В третей комнате жили другие люди, у них был отдельный выход. Бабушка учила меня грамоте, кормила, гуляла со мной, читала книжки, рассказывала о своей жизни. Она владела несколькими иностранными языками. В три года я бегло читал, рано научился писать и считать.
Когда к нам приходили гости, маленькому Саше давали детскую книжку и просили прочитать несколько строк. Я читал, вероятно, достаточно бегло. Гости удивлялись и предполагали, что я выучил страницу наизусть. Тогда бабушка открывала текст на другой странице, и всякие сомнения у гостей исчезали. К школе я был подготовлен очень хорошо.
Я помню себя, наверное, с 2-х или 3-х лет, моих первых друзей, соседских мальчишек и девчонок, их родителей, наши безобидные игры.
Через один дом, у самой школы жил конюх Иван Иванович Дридигер. У него было трое детей: Эльвира лет шести, мой сверстник Ваня и совсем маленький кривоногий Витька. Эльвира часто появлялась у нас возле дома и тихим голосом говорила:
– Komm spielen.
– Что она говорит? – спрашивал я бабушку.
– Эльвира зовет тебя играть, – переводила моя образованная бабушка.
– Можно я пойду к Ване? – спрашивал я.
Когда меня отпускали, я садился на свой красный трехколесный велосипед и крутил педали изо всех сил, стараясь не отстать от взрослой подружки.
У дома дяди Вани стояла двухколесная бричка, выкрашенная в голубой цвет, с одним металлическим сиденьем. Было огромным удовольствием забраться на эту двуколку и покачаться на рессорах легкого экипажа.
Сначала техникумская конюшня была у нашего дома, я часто видел, как Иван Иванович запрягает коней. С раннего детства я знал для чего служит хомут, дуга, подпруга, оглобли. Потом лошадей перевели в другое место, конюшню стали разбирать, мы играли в ней в прятки и воровали через полуразвалившееся здание мак у соседей Чирухиных, проникая на их огород.
Во дворе у Дридигеров мы играли с Ваней новенькими подковами, любили сидеть в седле, изображая из себя всадников. Вокруг нас бегал годовалый Витька на своих абсолютно круглых ножках. Бабушка говорила, что у него рахит от нехватки витаминов. Иногда Ванька начинал крутиться вокруг себя, странно закидывая голову.
– Что с ним? – спрашивал я Эльвиру.
– Он болеет, – отвечала, она.
Потом я привык к Ванькиным выкрутасам. Его странные приступы быстро проходили.
Редкая машина проезжала по нашим не асфальтированным деревенским дорогам, заросшим спорышом и гусиной лапкой. Бесштанная и часто сопливая детвора с утра до вечера в погожий день крутилась на улице. Опасность представляло только озеро, где можно было утонуть да белена, что росла вдоль заборов. Так что выражение «белены объелся» знакомо мне с раннего детства. Не однажды я слышал, что чей-то маленький ребенок попробовал семена белены, похожие на семена мака и отравился.
А Вы ели семена мака не магазинные, а прямо из подсохшей коробочки, что выросла в Вашем огороде или у соседа? У соседа вкусней. Если без спроса, то это называлось «загнать козла в огород».
Сорванную головку мака нужно потрясти, должен быть слышен стук сухих зернышек о стенки. Острым перочинным ножиком можно срезать верхушку коробочки или просто откусить и вытряхнуть темные мелкие семена себе на ладонь, а потом медленно высыпать содержимое ладони себе в рот и наступало блаженство. А какие пироги пекла бабушка из мака! Объеденье.
Что мы только не ели на улице в детстве! И ведь не голодали. А не могли пройти мимо цветущей акации, чтобы не полакомиться молодыми желтыми цветами. А паслён – этот черный родственник помидоров черри. А ведь не мыли, срывали с куста зрелые ягоды покрупней и в рот, и ни одного расстройства. Мы ели какие-то калачики, заячью капусту у озера на релке вместе с песком, дикий щавель и лук в лесу на луковой горке и, конечно, ранетки. Здесь не обходилось без «козла в огород» к частникам или в совхозный сад. Яблони росли не у всех. Это не морковка, которую можно вырвать из земли в любом огороде, вытереть об штаны и тут же съесть с хрустом. Яблочки собирали в подол рубахи, набивали карманы и бегом, чтобы никто не видел.
Против окон нашего дома стоял простенький домик на две семьи. В одной из половинок жила тетя Шура Рязанова с мужем и двумя детьми: Людмилой и Вовкой. Вовка был моим ровесником.
В другой половине, состоящей из комнаты и кухни, жил ингуш Ахмед с женой Зиной. У них было трое детей, с ними еще жил подросток – брат Ахмеда. Мы все вместе играли в огороде. Забора между участками не было. Иногда возникал конфликт. Обиженная дочка Ахмеда бежала к родителям и жаловалась. Эльвира бежала к отцу. Дети разбегались по своим территориям. На арену выходили взрослые и начиналась перебранка. С нашей стороны стоял один Иван Иванович, со стороны Ахмеда его супруга и многочисленные родственники. Все заканчивалось миром и через несколько дней мы снова все играли вместе, забывая про границы участков.
Но не всегда все заканчивалось благополучно. Рядом с нашим домом стояла саманная мазанка. В ней жила еще одна семья ингушей. Вероятно, это была молодая пара, у них был единственный сын примерно моего возраста по имени Гафур. Мы часто играли с мальчиком, я бывал у них дома. В их скромном жилище пол был не дощатый, как у нас, а глиняный.
Однажды я видел из окна сарая, как пьяный мужчина, пошатываясь, зашел в сеновал через прореху в заборе, потом вышел и направился мимо нашего дома по улице. Позже бабушка рассказывала, что какой-то парень зашел в дом наших соседей, потом из дома появился окровавленный отец Гафура. У него была серьезная травма головы. Выяснилось, что это была месть. Мужчину задержали и судили. Бабушку привлекли в качестве свидетеля. Оказалось, что пьяный мужик заходил в сеновал, чтобы открутить зуб от бороны.
Ингушей в поселке было много, в Казахстане они появились в результате депортации, но в конце пятидесятых почти все они вернулись на этническую родину.
Воду в поселке брали из колодцев или из озера. Для удобства на озере были сооружены деревянные мостки. Ближайший к нам колодец находился на территории школы, воду носили в ведрах на коромысле или возили во флягах на тележке, зимой на санках. Позже в поселке построили водокачку, и вода подавалась из скважины.
Для преподавателей техникума проблема воды была решена просто. По домам ее развозил водовоз. Фамилия водовоза была Шоль, он был из волжских переселенцев.
– Wasser! Wasser! – кричал водовоз, подъезжая на рыжей лошадке, запряженной в обледеневшие санки с бочкой.
– О! Wasser! Шоль приехал, – говорила бабушка Маня и быстро одевалась.
Если дома был отец, то выходил и он. Водовоз ведром на длинной ручке наполнял два металлических бачка, в которых у нас хранилась вода в холодных сенях. Моя работа заключалась в сбивании палкой с саней многочисленных сосулек. Рыжая лошадка косила глазом и, наверное, завидовала мне, одетому в теплое пальто и зимнюю шапку. В летнее время водовоз Шоль подолгу мог задержаться у нашего дома, чтобы поболтать с бабушкой на немецком или поговорить с отцом о политике и международном положении.
С Вовкой Рязановым и Борькой Фризеным мы и проводили все беззаботное дошкольное время. Вовкина мама тетя Шура – боевая, полноватая, не лишенная привлекательности женщина запомнилась мне фразой:
– Кушай, Сашка, сало! Будешь жирный, красивый. В ее доме всегда было соленое свиное сало, белое, толстое, в четыре пальца. А еще в доме хлебосольной тети Шуры я впервые попробовал пирожное хворост, изумительные хрустящие соленые белые грузди и сладковатую белую бражку. Вовкин отец казался гораздо старше тети Шуры. Ходил он медленно с палочкой, немного отклонившись назад. Наше любимое место отдыха летом было большое котуркульское озеро. Это одно из красивейших озер курорта Бурабай, на берегу которого в сосновом лесу располагались несколько пионерских лагерей. Высокая песчаная коса, поросшая старыми соснами, делила озеро на две неравные части. Меньшая часть, заросшая камышом, в поселке называлась болотом и со временем совсем обмелела. Песчаная коса называлась релкой. Дно в этом месте озера было чистым, свободным от камней и пляж тянулся на сотни метров. Был и другой пляж, примыкающий к поселку, но он был в основном каменистый.
– Куда пойдем сегодня, на релку или на камни? – обычно спрашивали друг друга мальчишки перед купанием.
Мне не разрешали без взрослых бывать на озере, но Вовка тайком бегал на озеро купаться. – – Вовка, если утонешь в озере, домой не приходи! – кричал Вовкин отец.
Сейчас эта фраза кажется избитой, но тогда она звучала искренне и была наполнена тревогой за сына.
Как-то тетя Шура заболела и слегла в больницу. Все хозяйство осталось на Вовкином отце: и корова, и куры, и поросенок. Без тети Шуры Вовкин отец впервые самостоятельно доил корову. Когда он зашел в дом после дойки, молока в подойнике было на дне, а из кармана старенького помятого пиджака вытекало парное молоко. Видимо, он, действительно, был гораздо старше своей жены.
Однажды в совхозном саду за болотом, который охранялся верховым сторожем мы, с мальчишками, разбившись на пары, «загнали козла» и наелись вволю ранеток. Я с товарищем спрятался в кустах за деревьями и ждал Вовку с другом, которые решили набрать в подол рубахи яблок и отнести домой. Вскоре мы их увидели. Мальчики шли по тропинке, зажав в кулачках концы рубахи, заполненной дикими мелкими яблочками. Они о чем-то мирно беседовали.
– А ну стоять! – крикнул мой товарищ.
Вовка от неожиданности высоко подпрыгнул, оба мальчишки отпустили концы рубашек, яблочки посыпались на траву, и уже в следующий момент, быстро оценив обстановку, Рязанов бросился на меня с кулаками. Я не ожидал такой реакции на безобидную шутку и еле отбился тогда.
Вовка был крепышом, но я не уступал ему и давал сдачи, но однажды, когда все «аргументы» в нашей ссоре иссякли, Володя схватил, валявшийся на земле, ржавый кусок выхлопной трубы и двинул мне по носу. Так и оставил мне искривленную носовую перегородку на всю жизнь на память мой закадычный дружок и сосед – Вовка Рязанов.
Еще одним моим другом детства был Боря Фризен. Это был рыжий, конопатый, физически очень сильный немец. Борька жил без отца. Нам он говорил, что отец погиб на фронте. Мы соглашались, хотя и понимали, что все мы родились через шесть лет после окончания войны. Маму Бориса звали Марта, а старшую сестру Катя. Жили они бедно, в маленьком глинобитном домике, совсем рядом со школой. Фризены держали корову, которую Борис обслуживал, и от того, наверное, был крепче нас, как-то взрослее. А еще у Бори были родственники в Канаде. По-моему, это был мамин брат, то есть его дядя. Иногда из Канады приходила посылка с подарками, и мой друг становился счастливым обладателем супермашины с моторчиком, таких машинок в Советском Союзе тогда не делали. А однажды дядя прислал Боре красивую зимнюю куртку с белым меховым воротником. Таких курток наша деревня не видывала. Каждый день Борька кормил корову, гонял к озеру на водопой и убирал в этой куртке навоз. Я не знаю, как сложилась судьба у Вовки, говорят, что он появлялся через много лет и спрашивал у моих родителей обо мне. А вот Борис работал физруком в школе соседнего поселка. Он, возможно, не уехал из Казахстана, хотя многие его этнические собратья в девяностые подались в Германию в поисках счастья.
Пока мы жили в простом деревенском доме и не переехали в дом городского типа, у нас всегда была корова. Эту корову доила бабушка. После дойки бабушка приносила парное молоко в подойнике и наливала мне стакан.
В мою обязанность входило прокручивать молоко на сепараторе, отделять сливки от обрата. Сметана из сливок получалась густая, желтая, настоящая. Сепаратор был не электрический, а простой, механический с большой алюминиевой чашей сверху и ручкой для прокручивания молока. Я с раннего детства безошибочно и быстро мог собрать сепаратор, это мне доставляло даже некоторое удовольствие. После прокручивания молока в мою обязанность входило мыть детали сепаратора, вот это я не любил делать, воды проточной не было, воду приходилось греть на плите или кипятильником в ведре, затем наливать ее в таз и в тазу отмывать от жира каждую деталь, особенно досаждали чашки барабана, их никак не удавалось отмыть от жирного молока. И это, когда на улице солнце и под окном нашего дома ждут тебя мальчишки и зовут играть на улицу.
– Са-а-а-ша! – кричат мальчишки, у них в руках мяч.
Нас ждет футбол на горке. Мы делимся на две команды и играем до темна, пока виден мяч. Иногда выручала бабушка. Она мыла за меня сепаратор или посуду, и я счастливый убегал играть. Однажды я так торопился, что свалился с крыльца и ударился лицом о деревянные ворота. Над глазом вздулась шишка, мать страшно ругалась и прикладывала холодную металлическую ложку к опухоли над глазом.
Травмы случались у меня периодически. Однажды я уселся за мамину швейную машинку и прошил себе иголкой палец. Другой раз я перевернул свой детский велосипед и раскручивал за педаль заднее колесо. Рука соскочила с педали и пальчик провернуло между цепью и звездочкой. В этот раз было больней. Пальчик распух и ночью я спал плохо.
А еще я с детства сбивал масло в маслобойке. Наша маслобойка была деревянной и напоминала узкий бочонок из досок, стянутых тремя металлическими обручами. Вверху маслобойка закрывалась крышкой с отверстием посередине. Из этого отверстия торчала палка с крестовиной на конце. В крестовине были проделаны четыре больших отверстия. Я зажимал маслобойку между ног и колотил по сметане крестовиной до тех пор, пока она не превращалась в затвердевший кусочек масла. Это было достаточно скучное занятие. Ведь ни телевизора, ни видеомагнитофона тогда не было.
Кажется, первую нашу корову звали Жданка. Я ее плохо помню, так как был совсем маленький. Вторую корову звали Майка, она была красной масти, у нее были черные круги под глазами и рога, загнутые вовнутрь. Майка была очень агрессивна, постоянно вступала в единоборства с себе подобными и неизменно побеждала. Зимой я гонял Майку на водопой. На озере, во льду было прорублено несколько лунок, из которых коровы пили. Коров водили сюда на водопой почти со всего поселка, так что, когда мы появлялись с Майкой, одна или две скотины всегда уже пили озерную воду. Майка подходила хозяйкой и первым делом очищала себе пространство от конкуренток, откидывая взмахом головы ближайшую корову от лунки и угрожающе двигалась к другой. Редкая корова вступала с Майкой в единоборство, они словно чувствовали ее превосходство и, как правило, сразу сторонились и отступали. Если, все же, какая-нибудь буренка и решалась пободаться с Майкой, то поединок их длился не долго. Майка побеждала всегда.
Почти каждый год корова приносила теленка. Его всегда ждали и к выходу бычка на белый свет стелили в углу прихожей дома сено. Отец приносил с мороза дрожащего теленочка, завернутого в старое одеяло и клал на сено. Ночью теленок начинал вставать, и будил всех, шумно падая раз за разом. К утру он уже стоял на своих шатких ножках и долго-долго писал тонкой струйкой. Бабушка Маня подставляла посудину, чтобы как можно меньше влаги попало на пол. Первой пищей теленка было молозево, которое появлялось у коровы незадолго до отела. Молозево гораздо гуще молока и имело желтый цвет. Если рождалась телочка, то ее обменивали на бычка, которого окармливали в течение года и забивали на мясо.