Александр Иванович Вовк
Метаморфозы смутного времени
Глава 11
И теперь, не поднявшись с постели, Андрей Алексеевич вспомнил случай, неплохо подтверждающий ту простую мысль.
Однажды на стартовую позицию, где шла неистовая борьба за ускользающие секунды, заползла полутораметровая гадюка. И была, наверное, по-своему раздосадована полным безразличием людей к ее размерам, красивой раскраске и грациозному перемещению по позиции. Они с упоением и самоотверженностью занимались лишь своими делами, бегали от одного прибора к другому, перекрикивались, записывали показания на жесткие бланки, не обращая внимания на опасность данного ей природой смертельного оружия.
Гадюка настолько обозлилась из-за невиданного доселе неуважения, что бессильно металась от одного номера расчета к другому, не зная, кем же заняться всерьёз. Наконец, чтобы достойно отомстить, она наметила самую беззащитную жертву. Какой-то наводчик, опустившись коленом на землю, одним глазом заглядывал в окуляр массивного гудящего прибора, а другой глаз зажмурил. Вот и хорошо! Именно в колено гадюка и намеривалась ужалить. «Уж он-то меня не отпихнет жестким солдатским сапогом!»
Но человек неожиданно взглянул змею, изготовившуюся для нанесения удара, и, о боже, голой рукой пренебрежительно отбросил ее далеко в сторону! Ему было не до змеи!
Раздосадованная собственным бессилием и столь непочтительным отношением гадюка уползла прочь, больше всего переживая о том, чтобы никто из сородичей не оказался свидетелем ее унижения.
И кто отважится мне возразить, будто такое поведение девятнадцатилетнего мальчишки, хоть и полноправного рядового советской армии Плякявичуса, литовца по национальности, не есть настоящий подвиг? Конечно же – подвиг, который он совершил, к тому же, походя. И ведь так поступил бы практически любой его товарищ!
*
Обидно, но в обычной жизни многие подвиги остаются незамеченными и по достоинству неоцененными. Так и у ракетчиков. Буквально в каждом из них, побывавшем в роли преданного раба бесконечно обожаемой ракеты, всегда будут жить самые светлые воспоминания о тесном с ней общении! И такие воспоминания дорогого стоят, давая обычным с виду ребятам основания для вполне обоснованного самоуважения! – с тоской подумал Андрей Алексеевич. – Сегодняшняя же моя жизнь, обеспечивающая приличный достаток и безмятежность существования, не способна внушить то, прежнее самоуважение, и не может принести настоящего удовлетворения моей нынешней ролью в огромной совокупности всех дел и забот общества, к которому я отношусь.
Но ведь и менять свою жизнь, как алогично это не звучит после всех сожалений о моем героическом прошлом, я не только не стремлюсь, но, кажется мне, даже не в состоянии это сделать. Прирос всем телом к стяжательской жизни, слился с ней и растворился в ней. И, как будто, все ее трудности мне теперь известны, и все риски оправданы – что еще требуется для внутреннего покоя и уважения? Ан, нет! Чего-то не хватает! А то, что имеется, не кажется достаточным и существенным!
Скорее всего, в моей жизни не хватает прежнего наполнения души! Может душа эта и находится на нужном месте, но под завязку заполнена лишь идеями расширения бизнеса, будь он не ладен. А это мелковато, если подходить с мерками моей молодости, если платить по большому счету!
И всё же! На каком, собственно говоря, основании я должен отказываться от того, что к настоящему времени заработал своим трудом, интеллектом и способностями? Скажите мне еще, будто моя жизнь станет более достойной с моральной точки зрения, если я вернусь в состояние нищеты! Смешно даже подумать! И почему я настолько себя не уважаю, что допускаю мысль, будто имею моральные изъяны? Ведь никаких законов и правил я не нарушаю. Да и дело моё, за которое мне платят, в общем-то, не самое бесполезное! Во многих городах страны служат больным привезенные не без моей помощи томографы, аппараты искусственного кровообращения и дыхания, контрольно-реанимационная и иная аппаратура! Разве это не существенный вклад в общественное дело?
– Ну, да! С каких пор спекуляция стала общественно полезным делом? – проснулся внутренний голос.
«Тебя еще не хватало! Только ты и считаешь моё дело спекуляцией, а в действительности оно есть часть благородной программы подъема нашего здравоохранения, с его, куда ни глянь, пещерным состоянием! Благодаря моим усилиям, положение начинает выправляться. Всюду появляется новая медицинская техника. И что в этом плохого? И почему я не могу гордиться результатами своих усилий?» – мысленно отбивался Андрей Алексеевич.
– Да потому, что все печали твои не об отечественной медицине или о больных соотечественниках, а о барышах, полученных спекуляцией от перепродажи устаревшей импортной медтехники, уже ненужной за бугром! Разве не так? Вот если бы ты свои силы и, как сам сказал, интеллект, направил на то, чтобы подобная аппаратура выпускалась на отечественных предприятиях, и уже она бы насыщала наши медучреждения, тогда можно было бы и о твоём вкладе поговорить! А пока ты вкладываешь только в свой карман!
«Нет, дорогой! Так мы с тобой до такого договоримся, что жить станет тошно! Отстань со своими претензиями и терзаниями моей души!»
Внутренний голос на время действительно оставил Андрея Алексеевича наедине с его снами: «Пусть потешится! Может, что-то и пойдет на пользу!»
Глава 12
Где-то в глубине души сон Андрея Алексеевича еще продолжал струиться тонким ручейком неуправляемой мысли.
В том сне расчеты пусковой установки, наведения и МИП в диком напряжении сил и нервов, действуя в сокращенном составе, завершали последние операции по подготовке ракеты к пуску. Слышались странные доклады и команды: «Есть совмещение!», «Развернуть ракету на минус восемь!», «Есть развернуть на минус восемь!», «Ракета вертикальна!», «Прогреть АБ!», «Есть наведение!», «Есть контроль!», «Провести вертикальные!», «Есть системы готовы!» и так далее, смысл которых понятен лишь посвященным.
И в тот момент, когда начальник стартового отделения, прижав большим пальцем к кадыку ларингофон расстегнутого шлемофона, с облегчением доложил командиру батареи «Есть готовность один!», вся неистовая гонка тут же прекратилась.
Всё на позиции замерло. Люди распрямились, повеселели, перестали суетиться, переживать. Лишь надрывно и равномерно выли оборотистые генераторы и басовито рычали мощные дизели.
Однако бездействие расчетов не казалось бесконечным покоем – все ждали чего-то важного, для чего опять придется попотеть. Поглядывая на начальника стартового отделения, по его настроению все понимали, что сработали нормально. И по времени, и по точности. Когда контрольная группа полигона сообщит об отсутствии аварийных ошибок, картина обозначится полностью.
*
Наконец, доклад о готовности прошел по всей цепочке управления и вернулся обратно в виде исполнительной команды «Пуск!»
И ожидание прервалось громогласной командой начальника стартового отделения: «Отделение! Пуск! Убрать приборы наведения, раскрепить ракету, все в укрытие…»
Опять всё завертелось в столь бешеном ритме, будто рядом кто-то невзначай уселся на пчелиный рой. Но спустя пару минут неистовой чехарды снова почти всё затихло, а на стартовой позиции остался лишь Андрей Алексеевич. По определенной схеме он обежал свою пусковую, МИП, проверив напоследок всё, что требовалось, убедившись в отсутствии недоделок и ошибок. Только поняв, что всё исполнено, как нужно, бросился в сторону свежевырытого окопчика, в котором с развернутым выносным пультом дожидался старший оператор.
На пусковом столе в напряженном ожидании замерла готовая к старту двухступенчатая красавица. Пусковая установка и МИП поддерживали ее готовность остервенелым воем моторов и генераторов. «Картина, достойная кисти лучшего художника!» – пафосно подумалось Андрею Алексеевичу.
Еще не добежав до выносного пульта, и натягивая на ходу противогаз, Андрей Алексеевич скомандовал: «Связь на меня! Пуск!»
Горский подтвердил команду «Пуск» и с видимым удовольствием вдавил две кнопки в выносной пульт, одновременно запустив ручной секундомер.
Через двадцать две секунды их красавица, величественно подсвеченная заходящим за горизонт солнцем, должна с диким и трудно переносимым даже в застегнутом шлемофоне ревом вздыбить вокруг себя мощное облако пыли и, приподнявшись над ним, с ускорением уйти в небесную высь.
Но ничего не произошло! Ничего! Впрочем, так и должно быть, ведь ракета изначально была учебно-боевой, то есть, нелетающей, можно сказать, ненастоящей.
Тем не менее, всё выполнено на совесть и в полном объеме. Андрей Алексеевич доложил комбату об успешном пуске условной ракеты и, услышав привычное «Принял!», в сердцах швырнул ненужный теперь шлемофон наземь:
– Всё! Прорвались мы, Виталий! Бригаде отличная оценка, а нам – неувядаемая вовеки слава! Или по выговорешнику!
– Это за что? – изумился Горский.
– Найдут за что! Например, чтобы не считали, будто бога за бороду ухватили! Чтобы не подумали, будто нам кто-то и что-то должен! Но мы и это переживем! – усмехнулся Андрей Алексеевич. – Давай-ка, Виталий, ребят наших призывай! Умчались с перепугу, будто при настоящем пуске! Пора к маршу готовиться!
– Они после твоей пламенной речи так и считают, будто ракета боевая. Ну, так что? Сворачиваемся?
– Еще повторить? Командуй, а я немного здесь посижу. Что-то голову распирает… Пошатывает, – проговорил Андрей Алексеевич без прежнего рокота в голосе и стал погружаться в блаженство от осознания выполненной с честью сложнейшей задачи, открывающей в дальнейшем и для него некоторые приятные перспективы. – Туман вокруг, что ли?
