Александр Иванович Вовк
Ледоход
– Тут я не настаиваю! Может, интер-Нет, а может и интер-Да! Теперь много мудреных слов понапридумали! За всеми следить – голодным останешься! Вот ты напарника своего, Камиля, всегда поносишь. А знаешь, он ведь вчера опять детей спас. Как ледоход на Волге, так Камиль кого-нибудь с льдины непременно сымет, а то и из воды вытянет! Только к нему, почитай, со всей округи за помощью и бегут чуть что. А ты заладил – тата-а-арин, елка-дрын! Причем здесь национальность? Ты на ноги его кривые смотришь, а надо в душу глядеть! Он в беде даже чужого не бросит! Много ты теперь среди русских таких сыщешь? То-то же! Великим народом продолжаем себя называть, а как до дела доходит, так, где прежняя честь, где былая совесть? Всё в жадность обратилось, да наружу дерьмом выперло! Чуешь, запах, какой повсюду? Вот ты, к примеру, кто? Судя по фамилии, хохол? А в водицу-то ледяную не полез…
– Так у меня… дома трубу прорвало. Пока приехали, да перекрыли, так у нас свой ледоход был! Не дай бог, кому! Я и на работе не был! А тебя я, Тимоха, что-то не пойму. Чего печешься об этом татарине? – вдруг продолжил Наливайко.
Тимофей долго не отвечал. Он продолжал неудобно лежать на перевернутой лодке и разговаривать не хотел, но слово за слово, а разговор теплился. И неугомонный Наливайко после долгой паузы его возобновил:
– Так ты, Тимофей, сам вчера видел, как Камиль… Ну, того… Вот ведь, хоть ты его и защищаешь, а натура у него, пакостная! Мне и слова о вчерашнем не проронил! Сразу за работу, за работу! Всё ему мало!
– Видеть-то видел. Вчера многие видели… Бабы там, в основном, паниковали, да дети шныряли…
– Так что же ты, Тимофей, сам-то в воду не полез? – наконец и Наливайко поддел своего собеседника.
– Не полез! Потому, как самого спасать пришлось бы, елка-дрын! Мне и на берегу теперь воздуха не хватает. То раньше бывало, если пёрну, так собаки с цепи срываются. А теперь меня ветром качает! По молодости в любую прорубь, не раздумывая… Храбрым считался до безрассудства. Так в деревне и говорили. Еще мальцом двух мужиков вытянул, а вот коня их с подводой не спас. Ушел он на дно, родимый… Не успел его от упряжи освободить, ножа не нашлось. Конь бы и сам выскочил, да мужики не о коне думали, когда спасались. Это потом, когда опору обрели, о коне сильно пожалели. До сих пор его помню, как хрипел, как боролся.
У Наливайко запиликал телефон – привезли-таки ему электроды – и он заторопился к механическому цеху, давно некрашеному деревянному бараку.
А Тимофей, оставшись в одиночестве, опять поддался давлению тяжелых мыслей.
– Приплыли, кажется! Вот уж мне за пятьдесят – жизнь, большей частью, за кормой, а кому я нужен со своими принципами? Никому на целом свете! Они только и делали меня уязвимым, но не помогали семью обеспечить. Потому жена и дочь смотрят волком. Потому нет мне жизни – они же меня, не скрываясь, напоказ презирают. Стало быть, что ни делай, но если их требования справедливы – а чрезмерно они и не просят – то семья совсем не в том нуждалась, чего я ей дать старался. Но как мне теми принципами поступиться? Черту душу заложить, что ли? Говорят, это совсем не больно, предавать, только противно. Да и то, лишь первый раз. И душа мне, по большому счету, не нужна! И честь незапятнанная мне незачем, если жить с нею не только труднее, а еще хуже, чем вообще не жить! Вот я зла никому ни делал, себе во вред жил, а оценили мои усилия, мне помогли? Хоть однажды благородные мои усилия помогли мне? Не припомню, что-то. Оно и понятно, коль в отаре волк – овцам не до жиру. А я всегда в овечьей шкуре. Оказался бы не столь разборчивым, не воротил бы носа от всяких махинаций… Да, плюнул бы на товарищей и на законы чести, отбросил бы сказки о справедливости, ломился бы напролом, ни с кем не считаясь, обогащался, тащил бы в дом всё подряд, тогда и в семье был бы достаток, о котором мои бабы мечтают!
Тимофей усмехнулся:
– Конечно! Просто теперь рассуждать… А разве ты способен у кого-то отнять? Или по карманам пошарить да по чужим квартирам? Может, станешь грабить, силой отбирать, убивать, если придется? Нет? А можно и с меньшим риском промышлять. Например, мошенничать напропалую. А то еще, сделав подлостью и взятками карьеру, одной подписью перекладывать миллионы в свой карман, не обращая внимания на предсмертные стоны соотечественников. К тому же сегодняшние порядки подобные действия совсем и не осуждают, это теперь по закону! И всё же, остановись, Тимофей Петрович, ответь себе честно, смог бы ты воспользоваться хоть одним из перечисленных способов ради того самого достатка?
Тимофей не торопился, хотя правильный ответ был готов. Тимофей копался в себе честно, как на духу, ибо судил себя сам, судил без свидетелей, адвокатов и присяжных. Он подменял их всех разом и, пожалуй, сам выступал против себя в роли жесткого и принципиального прокурора.
Надо думать, в этой роли он всякому специалисту показался бы странным. Еще бы! Очень для нас странно, если человек, наделенный судьбоносной властью, вдруг начинает руководствоваться не буквой закона, даже не корыстным интересом, что повсеместно стало вполне привычным, а зыбкими нормами какой-то морали, забытыми законами чести или, вообще, иллюзорной справедливостью. Юриспруденция нынешнего мира абсолютно не чувствительна к таким понятиям! И даже гордится тем, что действует с закрытыми глазами, не принимая во внимание собственную совесть и страдания пострадавших!
И всё же теперь, когда постороннему наблюдателю могло показаться, будто под натиском эгоистичной целесообразности мораль Тимофея дрогнула и уступила беспринципной, но столь выгодной гибкости, он вслух рубанул на свой же вопрос:
– Нет! Не смог бы, елка-дрын! Не то, что людей, я и животных не могу обидеть. Сердце обливается кровью, когда вспоминаю: будучи мальчишкой, на велосипеде переехал несчастного котенка. Тяжко вспоминать. И не столько от своей вины, сколько от жалости к невинному существу, которого лишил жизни по неосторожности. А с людьми поступать, как с тем котенком, что стало вполне допустимым в среде «успешных», я и подавно бы не смог!
Берег оставался пустынным. Тимофей опять убедился в этом опять, озираясь по сторонам. По всему выходило, что причудившийся ему голос оказался его собственным, как говорят, внутренним. Но вот он и опять заговорил:
– Знаешь, ты не очень-то рисуйся! Не бывает людей неподкупных – всё, как известно, решает размер гонорара! За миллион самые неподкупные забывают свои принципы!
– А я не согласен! Я-то знаю про себя, что неподкупен, – Тимофей непримиримо возразил невидимому оппоненту. – Потому что хорошо знаю простую истину! Для получения каких-то ста долларов, придется сделать людям большую гадость. Чтобы «заработать» миллион, понадобится совершить огромную гадость. Но какого размера должна стать гадость, оцениваемая в миллиард? Ведь не станут богатенькие тратиться за красивые глазки! Им в каждом деле выгода нужна! И, конечно же, не как у всех, следовательно, закону и совести противоречащая! Потому делать ее они пожелают чужими руками, чтобы казаться чистенькими. В этом-то и ключ, за это они и готовы платить! Отсюда и моя мораль – человек, неспособный совершить маленькую подлость, никогда не совершит и большую – ни за какие миллионы!
Тимофей снова провел руками по пустым карманам – ему нестерпимо хотелось курить, – и опять подумал, что этот несправедливый мир, его не приемлющий, в нём больше не нуждается. Действительность очень часто отвратительна, а мир для тех, кто желает ему добра, всё чаще враждебен. И всё оттого, что я не подчиняюсь правилам этого мира. Не смирился с тем, что теперь разрешили предавать товарищей, даже Родину. О! Сколькие успели этим воспользоваться! Можно убивать, если требует интерес, можно обирать соотечественников, можно бесконечно лгать им про счастье быть оптимистом, не обращая внимания ни на удручающую реальность, ни на преступные деяния начальства, озабоченного лишь обогащением. В конце концов, можно спакойненько мошенничать, распространяя какие-то гнусные ваучеры или акции, навязывая нереальные «проекты», несъедобные продукты питания, мнимые услуги, поддельные лекарства или лукавые бады. В таких случаях можно не волноваться! В таких случаях преступники и мошенники не подсудны. Если, разумеется, есть чем откупиться!
Несмотря на враждебное отношение к себе этого мира, морально убогого и деградирующего, как полагал Тимофей, он не хотел под него приспосабливаться. Воспитанный в совестливой атмосфере советской глубинки, он – вполне нормальный человек и новый, но уродливый мир, – оказались несовместимыми и непримиримыми. И хотя перевес сил в этом противоборстве оказался не на стороне Тимофея, он даже под угрозой собственной гибели не желал превращаться в моральное чудовище, лелеющее свою алчность.
А к Волге подбирались ранние туманные сумерки. Лед еще продолжал активно сходить, хотя льдины помельчали, не соударялись и почти не мешали сплавляться одна другой.
Тимофей поёжился от холода, но не сдвинулся с места, продолжая безрадостные размышления:
– И зачем я, дурень, обо всём мире пекусь? Будто в моей жизни давно порядок. Почему я, здоровый и неглупый мужик, настолько не вписался в нынешнюю жизнь? Разве не за место в ней я всегда боролся? С трудностями, с обстоятельствами, отсутствием денег подчас и на хлеб насущный. С собственной ленью боролся и с трусостью, с людьми нехорошими, с сорняками и плохой погодой. Поглядеть на меня со стороны, так и впрямь выходит, вся жизнь – борьба! И вот – приплыли! Даже в собственной семье нет ни сочувствия, ни поддержки, будто сам во всём не прав! Выброшен отовсюду, словно пустая порода. И кто бы знал, как от этого болит душа! А ведь рожден был, пожалуй, для чего-то большего и важного, может, даже великого, но жизнь прожил стебельком на круче – качаюсь да никак не сорвусь. И уж не изменить мне ничего ни в собственной жизни, ни в обезумевшем мире…
С большим напряжением Тимофей зачем-то столкнул в воду лодку, оставшуюся незакрепленной после вчерашнего, и запрыгнул в нее. Вёсел не оказалось, но течение и без них оттягивало посудину всё дальше от берега. Тимофея это не тревожило. Он безразлично улегся на ребристом днище суденышка, спиной уперся в поперечную доску, служившую простеньким сиденьем или, как говорили на флоте, банкой, и, запрокинув голову, без интереса провожал свинцово-черные тучи, которые ветер круто замешивал в небе, словно жена тесто на хлеб.
В душе царила безразличная пустота, но какое-то смутное решение завладело им, а остальное – суета житейская. Инициативы больше не требовалось – борьба и активность остались в прошлом. От них мало проку! Тимофей даже удивился спокойной уверенности в себе относительно задуманного, которое недавно вызвало бы активное отторжение. Но теперь ничего не задевало.
Тимофей исполнял всё неторопливо и безразлично, будто мощный наркотик подавлял в нем ощущение жизни со всеми, присущими ей потребностями и желаниями. Потому последующие события развивались хоть и при непосредственном участии Тимофея, но как бы сами собой, без его воли.
В какой-то момент, действуя по намеченному плану, или поддавшись внезапно возникшей идее, он всем телом перевалился на проплывающую рядом льдину и плашмя улегся на ней, уже полностью пропитавшейся жгуче ледяной водой.
От последнего толчка свободная лодка отчалила от льдины и легла в неспешный дрейф. А Тимофей глядел в угасающее небо, не ощущая неистового холода от промокшей на льду спины. Потом закрыл глаза и прошептал одобренный им же приговор:
