Александр Иванович Вовк
Ледоход
В ту пору Тимофей еще работал механиком в колхозе. То потом, когда вблизи открыли комбинат, он перешел туда. Везде его хвалили – выходит, было за что. А жена пилила. Вернется, бывало, Тимофей с работы, а она ему в пример соседних мужиков ставит, да еще признается, будто по глупости за него вышла. Поначалу Тимофей терпел, понимал, как тяжко ей управляться с большим хозяйством. Непривычно после девок-то! Но постепенно червяк и у него завелся, подтачивая терпение изнутри.
Дружки в его беду вникли сразу, да помогли унять печали. Однажды он напился допьяна, потом повторилось, и еще. Разумеется, проблем в семейной жизни оттого не убавилось, зато появилась у Тимофея иная жизнь, в которой при желании можно укрыться, душу отогреть, пусть не лаской любящей жены, так дурманом алкогольным и пьяной искренностью дружков. В такой жизни оказалось легко – отвечать ни за что не приходилось! Зато жена заимела уже самые веские основания для недовольства мужем. И покатилось всё куда-то, и полетело в тартарары.
И все же совесть, присущая Тимофею, проснулась в нем раньше, нежели он достиг дна. Однажды, приходя в себя после бурного вчерашнего, он обозрел подробности своей истории со стороны и содрогнулся от отвращения. И хотя алкашам пробуждение совести, как правило, желания напиваться не отбивает, даже наоборот, Тимофей покинул засасывающую его пьяную трясину!
Позже от тяжелых размышлений его захватила новая идея, будто рождение второго ребенка, славной доченьки-помощницы для Катерины, исправит их недружную семью, восстановит душевное равновесие супруги. Да где уж там! Чем сильнее жена заматывалась по хозяйству, тем больше превращалась в мегеру, не желавшую оставаться домашней рабыней, заложницей, затворницей и, как ещё, вспоминал Тимофей, называла она себя в злобном урагане упреков?
– Нет! Не годится такая баба для семейной жизни, – пришел к трудному выводу Тимофей, – однако воз придется тянуть до конца. Видно, счастье обошло нас, а от несчастья не отмашешься!
О разводе он не помышлял – это было не в чести у предков, значит, недопустимо и для него. В церковь Тимофей не захаживал, в искренность попов не верил, но всегда считал, будто церковные заповеди могут стать основой жизни всякого честного человека. И совсем не важно, где эти истины прописаны, и как их называть – церковными, христианскими или коммунистическими – от того их нравственная святость не убудет. Важно лишь, чтобы люди по доброй воле их не нарушали – не убей, не укради, не изменяй, не предавай, не греши, не лги…
– Прежде люди мудрыми были – иначе не выжили бы – и грех нам их опыт своим недомыслием подменять. Гляди-ка! Неоперившиеся птенцы теперь мнят о себе… Не от большого ума – всё от телевидения. Нет от него спасения! Раньше отцу в рот глядели, каждое слово ловили, чтобы самим потом жить правильнее, теперь же – насмотрятся мексиканских судеб и свою жизнь под них перекраивают. Не от большого ума это! Не от жизненной мудрости! Так мартышки себя ведут! Только им, настоящим мартышкам, что? Бананы созрели, вот жизнь и удалась! А молодежи теперь счастье подай! Мечты всякие их одолевают, институты, квартиры с газом и горячей водой, маникюры и паркеты… А ведь всё это должен кто-то сделать! Так не ждите – сами и делайте, добивайтесь! Но не за счет же мучений и несчастья прочих людей – близких или совсем незнакомых. Не за счет присваивания того, что произвели не для вас другие.
Тимофей всех детей любил, особенно, своих. Сына Мишку и дочурку, солнышко ненаглядное.
С сыном Тимофей возился самозабвенно. Обстоятельно вовлекал его в мужские дела, учил ремеслам и житейской мудрости. Когда же сын подрос, то заниматься вдвоем удавалось всё реже, тем не менее, налаженный их кровно-дружеский контакт не ослабевал.
Вспомнилось, как приучал Мишку обувь от грязи мыть. Указал ему как-то раз, другой – не проняло. Показал, как дело делать – тот же результат. Тогда сам вымыл один Мишкин ботинок, начистил его до блеска, а другой оставил в неприглядном виде. Утром парень обулся и убежал в школу, ничего не заметив, а вернулся расстроенным – полшколы над ним посмеялось, особенно девчонки, неуважение которых уже ранило более всего. С тех пор вопрос с чисткой и мойкой обуви отпал. Да и в прочих делах слово отца становилось законом не по принуждению, а вследствие его авторитета.
В общем, парень вырос толковым. И всё же уберечь его от беды Тимофей не смог. На первом курсе политеха сын вечером возвращался из города. Подружку провожал (хорошая, между прочим, дивчина – в беде Мишку не бросила), да и угодил в подстроенную под него жестокую и неравную драку. Во все времена применяется этот подленький способ выяснения отношений между соперниками, – совместными усилиями более сильных дружков. Столкновение интересов для сына оказалось ужасным – вместо вуза или армии он третий год томится в заключении…
Дочь, которая на четыре года младше брата, тоже Катюша – в честь матери – с момента рождения оказалась для Тимофея единственным светлым пятнышком на многие годы, любимицей, отдушиной… Подрастая, она становилась всё краше и занятнее, но никогда, как ни стремился Тимофей, душой к нему не тянулась. Зато, будто маленький хвостик, не отходила ни на шаг от матери, мило копируя все ее повадки.
Как-то после очередной сказки на коленях отца дочка прижалась к щеке Тимофея своей щечкой и доверила ему свою большую тайну:
– Ты у меня очень-очень хороший папа, но маму я всё равно люблю сильнее-сильнее! Так и надо? Ты не обижаешься?
Потом это проявлялось чаще и обиднее, но реакцией отца Катя уже не интересовалась. Выросла дочка! Вроде всегда на глазах, да только душа теперь – потемки. Очень, между прочим, неглупая девочка, но скрытная. А столь привлекательная для окружающих ее внутренняя сила и целеустремленность, проявившаяся с малых лет, угадывается с первого взгляда. Но для Тимофея осталось загадкой, откуда у дочки эти качества и чему они послужат в последующем?
Лишь одно качество дочка выставляла напоказ – ослепительную, притягательную и, прямо-таки, божественную красоту, какой не обладала даже ее красавица-мать. Красота, которая завораживает окружающих и окрыляет.
Однако, как думал Тимофей, красота, что человеческого лица, что тела, явление редкое, исходящее от самой природы. Красоту подлинную никакими красками не создашь! Но если уж досталась, то принадлежит не одному, а всем! Красота – это же богатство народа, каждый имеет право ею любоваться. Случается короткого взгляда на красоту достаточно, чтобы пропащая душа оттаяла, и даже расцвела от созерцания прекрасного. Потому больно глядеть, как наши девки этой красотою распоряжаются, да ещё и продают. Всякими моделями да королевами красоты нашим дурочкам головы вскружили … Их позорят, а они радуются, когда их щупают да измеряют! Всё подмяли под себя торгаши проклятые, из всего деньги куют, а с их помощью и нас в дерьме держат!
Да, шут с ними! Только дочери и красота не поможет. Не очень-то привлекает ею парней надежных, – одна шваль вокруг и трется. Приезжал как-то некий экземпляр! Так он поздороваться с родителями из машины не вышел. В цепях, перстнях, в ушах серьги и затычки с проводами… И дергается, будто блохи его заели, и жвачку во рту гоняет! Не парень, а украшение елочное! Но дочь тоже хороша. Вульгарностью всех хороших ребят распугала.
После школы учиться отказалась наотрез, продавцом в городе устроилась, потом вообще, официанткой в ночном ресторанчике. И преобразилась так, что даже отношение Тимофея к ней изменилось.
– Ну, как можно, елка-дрын!? – сокрушался отец. – Богатства свои вывалила наружу, обтянулась, разукрасилась, словно папуас перед ритуальной охотой. Дымит как паровоз. Самой-то не противно от этой гадости во рту? А как рожать собирается? Мертвого, что ли? Вон, машину купила, хорошо зная мудрость предков – кто живет в кредит, в долговую яму угодит! Трусы рваные, зато машина! Обидно, будто не понимает, что копирует самых вульгарных и падших женщин. Да ещё старается походить на современных сучек (Тимофей иначе этих барышень не величал, хотя в иных случаях бранных слов себе не позволял – даже мужики в его присутствии остерегались «лаяться»), которым вороватые родители миллионы дают на мелкие расходы. Ну, как тебе угнаться за ними, доченька моя, дурочка несчастная?
А уж, какой Тимофею представлялась тайная сторона ее жизни, сложно вообразить. Болит отцовское сердце, однако всё готово простить.
Когда-то Тимофей самые светлые надежды связывал с этой милой дочуркой, своим солнышком. Мечтая, чтобы дочь оказалась счастливее матери. Сколько уж лет мучила Тимофея нерешенная когда-то задачка. Ну, не мог он понять, почему именно его жена считает причиной своей неудавшейся жизни? Ведь не было дня, чтобы он не думал, не заботился о них – о жене, о сыне, о дочери. Он, здоровый и сильный мужик, по примеру некоторых соседей мог легко навести образцовый семейный порядок, где всё подчиняется только его воле. Никто и пикнуть бы не посмел. Стоило немного поработать кулаками, но Тимофей до того не опустился. Да, не всё пришлось ему по душе в их семейных отношениях, но он не представлял, как силой можно навязать кому-то любовь и уважение? И теперь не мог взять в толк, чем заслужил такой финал своей жизни?
Когда Тимофей улучшил, наконец, момент для серьезного разговора с дочерью, то оказался унижен ею и облит презрением.
– Поздновато, папаша, надумал меня воспитывать! Бытие определяет сознание! Приходилось слышать подобную мудрость? Ну, и вспомни, какое ты нам бытие обеспечил? Молчишь? Другие мужики свои семьи из грязи в город вывезли, квартиры хорошие купили, детей пристроили, а мы всё здесь… Мать у разбитого корыта, а ты – у своей любимой Волги как у Синего моря дремлешь, пенсию, словно рыбку золотую дожидаешься!
– Побойся бога, дочка! Волга нас полгода кормит!
– Ну, да! Волга нас кормит, огород нас кормит, корова нас кормит! Объясни тогда, почему я в детстве и корову пасла, и в огороде спину гнула, а засыпала всегда полуголодной?
– Это ты, дочка, перегибаешь! Не знала ты голода? Платьев у тебя, может, и не было вволю, но про еду не говори, мать зря не обижай! – оскорбился за супругу и себя Тимофей. – Не бери грех на душу, елка-дрын!
– Конечно! Теперь и мать пожалел! А раньше-то, почему о ней не думал? Она же из-за тебя света белого не видела. За всю жизнь свою несчастную!
– Что же ты говоришь, Катерина? Ведь мы и тебя-то назвали как мать, чтобы такой же доброй росла как она. Да, видно, что-то не вышло, – ужаснулся Тимофей, увидев свою дочь в новом качестве.
– Если не получилось, то хоть теперь не надо меня воспитывать! Мне твои недоделки по части бытия самой суждено устранять.
– Каким же местом ты их, дочка, устранять собираешься?
– Не твоё дело, папаша! Я щедро делюсь тем, чем природа меня наградила. А ты всё равно мне не поможешь!
– Да, уж! Видно, трудно тебе приходится, если дымишь весь день. Машину купила, а совесть, чтобы матери иногда пособить, где-то оставила. Забыла уж, когда посуду мыла или белье гладила, хозяйка! Не построишь ты, доченька, на таком фундаменте ни дом хороший, ни семью крепкую.
– Ты уже всё построил… со своим советским маразмом. Так что, не тебе нас учить, как семью создавать! Сегодня семья – вообще категория отживающая! Атавизм! Вон, в Европе мужики вечером решают, кому быть женой, а кому мужем! И у нас в стране редко кто теперь расписывается. И ничего – живут как-то! Не в штампах счастье!
– Ох, дочка! Ты лукавишь или впрямь, бедная, запуталась? Во все времена находились девчата, которые не расписывались, у которых честь в подоле умещалась, да одним местом выходила! Которые с любым кобелем готовы, пока не гонит. А кобелю, того и надо! Какой с него спрос? Но нормальным-то людям, как без семьи жить, без обожания, без взаимной помощи, без обязанностей, без ответственности друг перед другом, без заботы и уважения? Или теперь и в семейных отношениях плутовской рынок, да бизнес (слово-то, какое поганое!), когда всё деньгами измеряется? В таком случае, точно, народу нашему конец!
