А. И. Гофштейн
Опыты литературной инженерии. Книга 3
Оставлять следы на берегу не было никакого смысла. Я столкнул тела в реку, надеясь, что их не прибьет к берегу в районе села. Один плохонький автомат утопил, второй вскинул на плечо и зашагал вверх по дороге, вернее, по тому, что от нее осталось за долгие годы запустения.
Меня быстро настигала темнота, которая поднималась из ущелья. Пора было становиться на ночлег. На этот раз я постарался устроиться обстоятельнее. Сошел с дороги метров на сто в сторону, под скалы левого борта, нашел расселину, способную вместить одну стрелковую единицу, и устроился на рюкзачке, зажав автомат между колен.
Когда стреляешь в здорового бандюка, угрызения совести не мучают. Хотя, помню, первые убитые часто являлись во сне. Но детей до этого дня я никогда не убивал. И в страшном сне такое не мог увидеть! Я снова и снова по секундам восстанавливал детали встречи на дороге и, даже не стараясь оправдать себя, не находил ошибки в своих действиях. Выхода у меня действительно не было. Но от понимания такого грустного факта легче на душе не становилось.
Потом я заставил себя уснуть. Эпопея не закончилась, и на завтра мне понадобятся еще какие-то усилия. В основном со стороны воли: физических сил осталось мало.
Ого, их действительно было не четверо! Еще трое идут по ущелью, увязая по колено в снегу. Группы сошлись и начали планомерно прочесывать лес, рассыпавшись редкой цепью. Они потеряли мои следы тут же, на месте падения вертолета. Глупо тыкались из стороны в сторону, не понимая, куда я испарился. Могилы нашли, но не тронули. Выходит, гонку я выиграл сам у себя, потому что меня никто не преследовал!
Я снова в этом проклятом вертолете. Опять он рушится вниз, с воем от огрызков винта и треском разваливающейся кабины. Что-то долго мы падаем в этот раз. Конца краю нет этому полету, с кувырками и ударами о склон. Мы падаем не в долину, а в бездонную пропасть, где становится все темнее и темнее. И не река в самом низу, а что-то оранжевое течет, как ручей расплавленного металла. Может быть, это жерло вулкана? Но у нас нет вулканов, я это знаю точно!
Почему мне так врезались в память ветхие рукава свитера? Тонкие ручонки, грязные пальцы, готовые нажать на спуск, чтобы добыть для себя роскошные ботинки. Что для этих пацанов человеческая жизнь? Абстракция! А ботинки – реальность.
Как волчата бродят они по верховьям рек, по глухим ущельям, надеясь перехватить заблудших туристов, которых считают законной добычей. Их породила война, хотя никто официально не объявлял войны ни в этом ущелье, ни в их селе, что вяло выживает в десяти километрах ниже по течению. Это я должен был остаться лежать на каменистой колее Старой Военно-Сухумской дороги, без ботинок, на радость альпийским галкам – бодрым птичкам, которые своего не упустят.
Принесли форель на дощечке с небольшим углублением. Горячую, ароматную. Отдельно, в простой алюминиевой миске – вареную картошку. Здесь считалось особым шиком сервировать столы по-спартански, подчеркивая первозданный вкус блюда незатейливостью посуды.
Мой знакомый со знанием дела принялся «разбирать» рыбу, несомненно получая истинное удовольствие от процесса. Сейчас все хорошо укладывалось в картину, вложенную в рамку из неструганных, будто бы из забора взятых реек: пиво, форель, картошка…
Помню, очень давно, когда я служил в армии, нашу часть комплектовали имуществом перед большими учениями. Всем раздали новенькие армейские фляги в брезентовых чехлах не совсем привычного цвета. Не тот стандартный хаки, а чуть с зеленцой и темнее. Кто-то из любознательных снял чехол с фляги и с изумлением уставился на клеймо. На чистом алюминии четко выделялся орел, держащий в когтях свастику. Выходит, нам раздали трофейные фляги, которые тридцать лет хранились где-то на таинственных складах. Не пропадать же добру! Фляги после учений растащили на сувениры. В тот день было солнечно, царило какое-то бодрое оживление. И вдруг повеяло могильным холодом: война! Простая фляга времен войны. Фляга с «той» стороны. Но как она поразила каждого, как остановила время, как напугала!
Мирное время и война – два параллельных мира. Существуют бок о бок, и можно совсем незаметно перейти их разделяющую грань. Здесь солнце, ежедневные заботы… Та же форель на дощечке. А там – мрак. И тот же Кодор уже не Кодор, а Стикс, смывающий розоватые от крови струи и несущийся в пропасть сна.
Прощание с «Протеем»
Наша знакомая семья уже десятый год живет на собственной яхте. Живет, не посещает яхту наездами. Конечно, это не суперяхта Абрамовича и даже отдаленно ее не напоминает. Скорее, лодка. Девять метров длиной, а по-яхтенному – двадцать семь футов. Мы не перестаем удивляться их отваге: в квартире и то некуда рассовать нужные вещи! Как они обходятся на своих девяти метрах – одному Посейдону известно. Одним словом, мужественные люди!
Вдобавок к «яхте» вскладчину с товарищами прикупили они подержанный водолазный бот. Эта железяка выглядит куда солиднее. Спроектирована была в туманные годы под военное судно. Называлась катер «Ярославец» – проект 376. Но по длине бот превзошел семейную водоплавающую посудину более чем в два раза. И машина на нем не самого хлипкого характера – целых сто пятьдесят лошадиных сил. Но если спросить, что делают эти сто пятьдесят лошадок посреди сырого Черного моря, вряд ли кто ответит что-то вразумительное.
Поскольку владельцы лодки и катера, а также команда, находятся с нами в самых дружественных отношениях, то для вразумительного ответа мы все подробности знаем. Ходит катер туда-сюда вдоль побережья от Новороссийска до Адлера, команда больше живет под водой, чем на солнце. Ребята обслуживают и ремонтируют неимоверное число труб, по которым продукты жизнедеятельности бесчисленных санаториев, курортов, домов отдыха и пансионатов сбрасываются в гостеприимное море.
Когда вы едете нежиться на песочке или гальке нашей коллективной здравницы, вряд ли задаетесь пикантным вопросом насчет канализационного стока. Правда, в Анапе и Геленджике, где бухты мелководные и замкнутые, своеобразный запах не даст вам обмануться: конечно же, все сливается в море. А на городском пляже в Сочи подробности можно разглядеть и невооруженным глазом.
По замыслу, на глубине двадцать пять-тридцать метров, куда не достают штормовые волны, все это как-то естественным образом разлагается и на пляжи не попадает. Но это, как вы понимаете, по замыслу.
Вообще то канализационная тема не самая благодатная для литературного произведения. Даже для самого скромного. Но так как нашим друзьям приходится таким способом зарабатывать на жизнь, то сочтем любую работу достойной уважения.
Водолазный бот носил замечательное имя «Протей» и ни при каких условиях не собирался его позорить. Трубопроводы правильнее было бы называть дерьмопроводы, но позвольте мне этого термина по ходу повествования избегать, чтобы не услаждать слух ехидничающих недоброжелателей.
На пути от берега до самого своего конца любой произвольно выбранный трубопровод насчитывает десятки пробоин и расходящихся стыков. В основном пробоины причинены якорями рыбачьих маломерных судов, выходящих на лов рыбы, поставляемой к столу приморских едоков под видом свежевыловленной. Насчет свежей – никаких сомнений, а вот насчет всех остальных ожидаемых качеств этой добычи сомнения есть и обоснованные. У оголовков трубопроводов собираются косяки популярных в народе сортов, а чем уж они питаются, даже догадываться не стоит.
Однажды водолазный бот «Протей» в своих бесчисленных переходах наткнулся на россыпь каменных шаров – конкреций. Шары были около полуметра в диаметре и совершенно неподъемные. Но поднаторевшие на нестандартных технических решениях водолазы «Протея» не оставили их без внимания. С помощью самодельных кессонов шары подняли к поверхности, отбуксировали к берегу, а там перегрузили электропогрузчиком на тележку. Электропогрузчик слегка подмок, но не обиделся. Сейчас шары красуются на клумбах водолазной базы в Агое и свидетельствуют о неиссякаемом оптимизме коллектива и вечной тяге к прекрасному.
Водолазный шеф Костя, со шкиперской бородой, как и положено по должности, обрадовал коллектив шикарным контрактом по городу-герою Сочи на сооружение огромного трубопровода, который, по замыслу, должен будет все стоки из новостроек, которые впредь стоит называть Олимпийскими, вынести далеко в море без малейшей надежды на возвращение их на пляжи по поверхности вод.
Коллектив возликовал. На фоне многочисленных, но жалких клистирных трубок бесчисленных санаториев и пансионатов Большая Труба сулила ослепительные блага. Первое: капитальный ремонт катера «Протей», над которым, в отличие от египетских пирамид, время вполне было властно. Второе: коллективную поездку к тем самым египетским пирамидам, которые, как говорят, стоят среди сплошных песков. В некотором роде коллективу жидкость в виде морской воды несколько поднадоела. Третье: закупка нового гидролокатора бокового обзора (ГБО), чтобы облегчить в будущем поиск занесенных песком и галькой многочисленных трубопроводов-кормильцев.
Шеф Костя по поводу коллективных пожеланий сдержанно помалкивал, но мы знали его тайную мысль – после реализации проекта Большой Трубы обустроиться более капитально в городе-герое Туапсе, что гораздо лучше, чем около города-героя на вечно колышущейся яхте. Шефа давно не оскорбляет песня, исполняемая под гитару и извращенная бессмертными недоброжелателями до неузнаваемости: «Шаланды, полные фекалий, в Одессу Костя привозил…».
Водолазный бот «Протей» совершил переход от порта приписки – Туапсе до Сочи, нашел место для швартовки, в соответствии с условиями контракта, и приступил к методичным и привычно опасным водолазным работам. Как и водится, в традициях Олимпийской стройки, Большую Трубу заказали туркам. Турки не проявили должной предусмотрительности при составлении проекта, а наши спецы не проявили должной бдительности при подписании контракта. Или сознательно промолчали, приняв «на лапу».
И тут чья-то светлая голова с криком:
– Оно все поплывет к берегу! – принялась доказывать всем, и водолазным специалистам тоже, ущербность Большой Трубы для Олимпийских игр и жителей города-героя Сочи в придачу.
Контракт разорвали, турок прогнали, денег, как водится, не нашли. Водолазный бот «Протей» впал в зимнюю спячку, сиротливо приткнувшись к причалу, который ему довольно невежливо предложили покинуть с первым весенним солнышком.
Плакали не посещенные египетские пирамиды. Плакал не приобретенный ГБО. Команда не то чтобы разбежалась, но рассосалась в поисках пропитания. Не плакал только шеф Костя. Жена Таня привычно хлопотала на миниатюрном камбузе, все внимание отдав приготовлению на альпинистском газовом примусе любимого блюда шкипера – тушеной капусты с сосисками, на семейном лексиконе именуемого «бигус». А сам Костя, величественный и спокойный, сидел тут же, подпирая могучей спиной переборку спального отсека, и размышлял над усовершенствованием методики подводной видеосъемки повреждений на трубопроводах. Расслабляться ему было нельзя: яхта тоже требовала текущего ремонта, сын всерьез собирался жениться, и на время зимних штормов надо было куда-то определить на хранение громоздкое водолазное снаряжение.
Тем временем выпал редкий для этих широт снежок, пальмы и кипарисы согнулись под тяжестью непривычной ноши. Проблемы Большой Олимпийской Трубы отошли далеко, дальше дальней мечты о пирамидах, а бедняга «Протей» продолжал дневать и ночевать у негостеприимного причала на задворках олимпийского Сочи.
«Как вы яхту назовете, так она и поплывет» – старая истина, известная всем мореходам. «Протей» достался Косте и компании уже окрещенным, и что-либо менять было уже поздно. А что мы знаем о Протее как таковом?
Для начала в древнегреческой мифологии это – морское божество достаточно высокого происхождения. Папой у него числился сам бог океанических стихий – Посейдон, и мамой не кто-нибудь, а сама богиня Гера. Страшное дело, что там творилось на Олимпе в незапамятные времена. Сплошное кровосмесительство и измены. И сынок Протей по результатам внебрачных, добрачных и послебрачных связей тоже оказался не без придури. Некий безвестный поэт посвятил Протею вещие строки, из которых следует сделать вывод, что у Протея, судя по личным качествам, судьба будет не легкой:
«Как Протей меняет внешность, легкомыслие
Принимает незнакомые формы.
Лик постоянства сокровенный.
Альфа изначальная и Омега наипоследняя.
Он придает изгиб середине
(то есть человеческой жизни),
Готовя кончину наилучшую.
Он разнообразит небо, а не меняет душу».
Трудно передать степень загадочности и многозначительности опуса древнего греческого поэта, не будучи в курсе деталей и настроения. Но в самом начале марта шкипер Костя сел за руль и посуху направился в послеолимпийский Сочи на свидание с ненаглядным водолазным ботом.
За зиму «Протей» изрядно проржавел, штормы выдавили боковое стекло в рубке, и со штурвала свисала высохшая темно-зеленая бородка черноморской водоросли спирулины. Заранее предупрежденная команда явилась по вызову без опозданий и пребывала в полной готовности к перегону катера домой, в Туапсе.
Пределом волнения для катера проекта 376 является четыре балла. В реалии это выглядит как волны с частыми белыми барашками, а море официально считается неспокойным. «Протей» привычно и успокоительно урчал дизелем, а шкипер Костя привычно возвышался скалой за штурвалом. Четыре балла так четыре балла, идем на запад вдоль берега, привычно вспоминая, сколько необслуженных трубопроводов остается под килем.
Примерно через час сорок из машинного отделения вывалился штатный боцман и доложил срывающимся голосом, что в трюм из каких-то невидимых щелей активно поступает забортная вода.
В таких случаях положено уточнить место течи и перекрыть путь воде.
На первых порах в ход идет пакля и деревянные затычки. Если течь большая и опасная, применяют цемент. На поврежденное место накладывают так называемый цементный ящик. Но это уже крайняя мера, когда все остальные способы борьбы с течью исчерпаны.
Шкипер Костя передает штурвал, спускается в трюм и убеждается в правоте боцмана. Из днища бьет вполне себе не хилый родничок. Тут же в страшной тесноте топчутся еще два члена команды, готовые вступить в бой. В арсенале у них кроме уже известной пакли винтовые стойки – талрепы. Если один конец талрепа упереть в подволоку – нижнюю часть палубного настила, а второй конец в какую-нибудь затычку на пробоине, а потом крутить муфту талрепа, то распорка остановит течь и делу конец. Затычка из куска автомобильной колесной камеры приготовлена. Подпятник из куска фанеры тоже. Спасательная бригада крутит муфту талрепа. Течь на глазах убывает. Не известно, что бы было дальше, если бы не недреманный глаз шкипера.
– Стойте, черти! – громовым голосом Зевса взревел Костя. – Провалимся в дырку к Посейдону в гости!
Днище несчастного «Протея» умудрилось проржаветь так, что талреп едва ли не выдавил затычку наружу.
– Тащите доски, цемент, ножовку и трубу: где-то в носовом отсеке валялась! Покричите боцману, пусть врубает все трюмные помпы! Отдайте назад пару оборотов муфты, еще парочку. Вот, порядок. Вернее, непорядок. Ищите, еще откуда-то течет!
– Мастер, в носу тоже пузо прохудилось. Так и хлещет из щели. Но вроде бы паклей можно заткнуть!
– Вот и затыкай! Кто там со свободными руками? Хватай топор и теши клинья: вот доски под ногами!
– Шеф, может повернем назад, пока до Сочей недалеко?
– Нет, не будем спешить. Нас там с караваем не ждут. В крайнем случае выбросимся на берег, тут берега пологие. Пока вода не по колено, катер будет держаться. К то-нибудь, смените боцмана у штурвала.
Синоптики, как всегда, наврали. Вместо обещанных трех-четырех баллов волна пошла откровенно под пять. Большие пенящиеся гребни тому доказательство. Костя вылил воду из туфель, придерживаясь за поручень рубки. Из трюма раздавались частые стуки. Кто-то уже забивал деревянные клинья. Из трюмного люка появилась всклокоченная голова боцмана:
– Шеф, воды где-то под двадцать сантиметров. Точнее не померять, болтает сильно. Помпы пока тянут нормально. На большую дырку заводим ящик. Только пресной воды у нас маловато, чтобы затворить нормальный раствор.
– Добавляйте морскую. А ускоритель есть?
– Есть. Силикатный клей.
– Вот и лей силикатный клей, – распорядился Костя, довольный найденной стихотворной формой команды, и протиснулся в узкую дверь рубки.
За два следующих часа нашли и заткнули еще чуть ли не десяток дыр, откровенных отверстий, проеденных ржавчиной, и пяток щелей – расползшихся сварных швов.
Волны косо накатывались на левый борт, заставляя постоянно подруливать и нарушать азбуку судовождения: встречать волну носом, или подставлять корму. Боцман, уже мокрый с головы до пят, приносил все новые тревожные новости: в трюме около тридцати сантиметров воды, а теперь около сорока.
– Ящик установили, раствор залили, – доложил он в очередной раз.
– Только одна беда: ящик так и просится провалиться вместе с днищем. Цемент уж очень тяжелый. А там металла почти не осталось. Оказывается, корабль чуть ли не на краске держался. Эх, как хорошо, что постоянно подкрашивали!
– Ты что, шутишь? Если ящик продавит дно, то до полного погружения у нас, дай бог, будет минуты три! Всем надеть спасательные жилеты! Сам проследи. Спасательные плоты приготовить к сбросу! Иду к берегу, поползем, черт подери, под самым бережком, чтобы в случае чего успеть…
– Шеф, вокруг ящика вода хлещет, днище вываливается! – Это уже не боцман, а второй затыкатель дырок.
– Так, принято. Жмем к пляжу! Всем наверх! Быть готовыми… Держитесь, парни: зацепим дно, дернет сильно. Желательно не улететь. Ну, Протейчик, давай, родной… Не тони, пожалуйста, раньше времени!
Теперь волны стали бить в корму, прибавляя ход, но заставляя несчастный катер глубоко нырять носом. Не понятно было, сколько ему еще суждено продержаться на плаву. Вся команда уцепилась за поручни, ожидая удара о камни. До берега осталось совсем немного.
– А винт? Винт ведь погнем! – завопил боцман, смахивая водяные брызги с лица.
– Хрен с ним, с твоим винтом! – спокойно ответил из раскрытой двери рубки невозмутимый шкипер.
В этот момент как раз и раздался первый удар. Потом еще и еще. До берега оставалось всего ничего. Катер било о камни уже в прибойной полосе. Ледяные, с легкой зеленью волны катились сплошным потоком по палубе, отрывая пальцы рук от лееров. Дизель стоически терпел удары винта о камни и только всхрапывал, как загнанная лошадь. Дым от сгоревшей солярки вертелся над волнами, мешая нормально дышать. Но с каждой секундой бот приближался хоть на метр, но ближе к суше. Галечный пляж был совершенно безлюдным, и отчаянные броски «Протея» по достоинству оценить было некому.
После очередного удара и душераздирающего скрежета металла о камни «Протей» застыл за полосой прибоя, по горло нахлебавшись мартовского моря и неловко завалившись на бок. Огрызок винта еще колотил по воде: надежная машина не глохла, демонстрируя упорное нежелание умирать.
Костя заглушил двигатель, неудобно упираясь ногами в покосившуюся стенку рубки. Команда уже благополучно перебралась на берег и, трясясь на холодном ветру, наблюдала оттуда, как по классическому сценарию их шеф – мастер-шкипер последним покидает гибнущее судно.
Ветер не унимался, но катер сидел в камнях настолько плотно, что не чувствовал волны, явно усилившейся до штормовой.
До Туапсе отсюда не так уж далеко. Плавкран закажем, с камней снимем. Все, что мало-мальски сгодится, демонтируем: машину, навигацию, связь. Что продадим, что подарим. Прощай, «Протей», беспутный сынок Посейдона и Геры! Не утопил ты нас, за что тебе большое человеческое спасибо! В суете сладких перспектив Большой Трубы всем коллективом прозевали мы установку анодной защиты корпуса. Хотя вряд ли бы она помогла. Опоздали мы с этим делом лет эдак на пять, не меньше.
Еще не все сказано о «Протее». Протей – земноводное, живущее в абсолютной темноте, в холодных водах пещер. Именно протея называют дракон-ольм, он, согласно старинным легендам, иногда выползает на поверхность земли из её недр и несёт с собой несчастья.
Псовая охота
Витя Ченцов относился к тем охотникам, которых считают зловредными. При этом Витя совсем не был кровожадным и абсолютно не был завистливым. Перфекционист Витя Ченцов был одержим стремлением слыть самым первым в охотничьем братстве. И, само собой, у него должно было быть все самое-самое лучшее: ружье, собака, супер-нож, чудо-сапоги, ветроустойчивые спички и сверхкалорийные консервы. На охоту ездил Витя на мотоцикле «Ява» с коляской. Легавая по кличке Бельчик имела в коляске персональное место с мягкой подстилкой и ветрозащитным козырьком.
В кругу приятелей Витя азартно обсуждал теорию и практику различных видов охоты: от норной с таксой до загонной с гончими и флажками. В тот несчастный час в курилке транспортного цеха черт толкнул Витю под ребро: в сигаретном дыму разгорелся великий спор с другим фанатиком двуствольного ружья, Виктором Николаевичам Гордиенко, о тонкостях псовой охоты с борзыми. Виктор Николаевич числился водителем заводской скорой помощи – спецфургона «Волга» – ГАЗ-24. В сезон Виктор Николаевич, распугивая егерей красными крестами, наведывался на казенной волге в заказник «Бекешевская дача», где вершил суд, скорый и неправый. Лупил из своего дробовика налево и направо. Зайчики попадали и на стол главврачу, и главному инженеру, и даже директору завода, которые милостиво закрывали глаза на шалости своего любимчика. Но то, что выслеживать и стрелять Виктор Николаевич был мастер, – этого никто не отрицал.
Так вот, Виктор Николаевич, который ростом был на две головы выше Вити Ченцова, излагал следующее:
– Охота с борзой – забава. Чисто русское удальство с заранее известным результатом. Борзая против зайца, что моя волга против твоей, Витя, явы. На равнине борзая дает зайцу десять очков форы. У нее и литраж поболее, и ходовая, то есть лапы длиннее. Зайцу на этой географии – кирдык. А ты загони эту самую борзую к нам, на Кавказ. Наш заяц – не Ваня со Среднерусской равнины. Он не ногами берет, а башкой. А у нас какая география? Балки, косогоры, скалы. Здесь по прямой не поскачешь! А у борзой инерция, понимаешь? Заяц сделает два-три рыска влево-вправо, а борзая как неслась по прямой, так и продолжает нестись, как трамвай. Так кто у нас выиграет, скажи? Вот почему у нас на Кавказе быть не может псовой охоты!
Слушатели радостно и согласно загалдели. Витя, который представлял в споре противное мнение, настаивал на своем:
– Борзую учить надо, Виктор Николаевич! На Руси она дура-дурой! Всё, что бежит, за тем и гонится. Говорят, даже ребенка может загрызть, если он от нее даст дёру. Догонит и загрызет! Там никто, как у нас, с этими собаками не занимается. Возьмите моего Бельчика: я его с шести месяцев и на зайца, и на лису, и на барсука, и на кабана беру. Бельчик в охоте – профессор! А почему? Потому, что лично мне не лень со своей собакой двадцать четыре часа в сутки месить грязь и снег, спать под одной попонкой и хлебать буквально из одной миски!
Слушатели одобрительно замычали.
Виктор Николаевич не сдавался:
– Давай, тезка, ближе к телу, как говаривал мосье Мопассан. Кто у тебя Бельчик? Легавая. У них мозгов в полтора раза больше, чем у борзых. Вот он и служит. Вот если бы у тебя была борзая и ты сам был бы борзятником, я, может быть, тебя бы и послушал… А так – чистая академия!
Нестройный гул голосов в дымном пространстве курилки подтвердил его мнение.
Виктор Николаевич встал, выпрямился и с достоинством двинулся к выходу. На нем был не общепринятый ватник, а кофейного цвета пиджак и светлые брюки в темную полоску.
В тот же день Витя Ченцов наведался в ОТК – отдел технического контроля, начальник которого, Михаил Иванович Худяков, собирался в командировку. Командировка намечалась в самое сердце южно-русского борзого собаководства – в степной Зерноградский район Ростовской области.
Витя постучал в двери кабинета Худякова и замер прислушиваясь. Оптимист Худяков вполголоса напевал «Сердце красавицы склонно к измене…» и не услышал робкого стука. Витя постучал смелее и вошел, не дожидаясь ответа. Михаил Иванович осекся на полуслове и вопросительно уставился на взволнованного Ченцова. Витя, отвергнув восточный обычай сначала расспросить о здоровье, семье и работе, сразу перешел к сути дела:
– Михал Иваныч, будь другом, помогай! Купи мне в Беломечетской щенка борзой. Пацана желательно. Я деньги принес! Михал Иваныч, мне же Гордиенко теперь проходу не даст! На каждом углу будет называть академиком! Я его, Михал Иваныч, воспитаю как родного, из одной миски жрать с ним буду!
– С кем жрать из одной миски, с Гордиенко? – изумился Худяков.
– Да нет же, с пацаном, с борзым, то есть.
– А-а, – понимающе протянул Худяков, – с борзой! Где же я тебе возьму борзую?
– Я же говорю, в Беломечетской! Вы же в Зерноград едете, да? Так от него до Беломечетки всего ничего, каких-то семь километров! Михал Иваныч, выручай! Я бы сам поехал, так начальник цеха только руками машет: «Конец квартала, Ченцов, конец квар-та-ла! С какого перепугу я тебя со смены сниму? Кем тебя заменить, ты подумал? Второго числа, пожалуйста – на все четыре стороны! А сейчас сиди тихо, не нервируй меня! Я сейчас не готов твои собачьи дела не только обсуждать, слышать о них не могу, за себя не ручаюсь!».
Худяков сжалился над Витей: как-никак Ченцов был его соседом по даче. Взял деньги и пообещал специально заехать в станицу Беломечетскую и купить там вожделенного борзого кобеля.
Заканчивался второй квартал, то есть июнь. До Ростова-на-Дону в комфортабельном салоне «Икаруса» шесть часов подряд Худяков проспал. В Ростове-на-Дону стояла несусветная жара. Полтора часа до Зернограда в тесном пазике показались Михаилу Ивановичу вечностью. Пока автобус тащился до Зернограда, Худяков растопился, как кусок сливочного масла. И на раскаленный асфальт Зерноградского автовокзала не вышел, а буквально вытек из салона. До гостиницы добрел в полуобморочном состоянии. В номере, в котором кондиционером даже не пахло, в три глотка опустошил бутылку лимонада, прихваченную из буфета, и без сил повалился на кровать. Надо было бы позвонить в организацию, куда он был направлен, но сил осталось только на то, чтобы распустить узел галстука. Михаил Иванович Худяков, не разуваясь, впал в беспробудный сонный дурман. И проспал до девяти вечера, когда уже солнце покраснело от стыда за дневное усердие. Звонить уже было некуда и не за чем. Худяков, терзаемый угрызениями совести, поплелся в буфет. Есть совершенно не хотелось, поэтому он дозаправился лимонадом, запасся питьем на ночь и на всякий случай осведомился у моложавой дамы-администратора, не звонил ли ему кто? К его удивлению, администратор передала Худякову гостиничный бланк, на котором аккуратно был выведен номер телефона. Недоумевающий Худяков тут же набрал загадочный номер и услышал слабые провинциальные гудки. На том конце никто не взял трубку. Михаил Иванович вздохнул и, поблагодарив даму-администратора, тяжело заковылял на свой второй этаж.
В номере окно было распахнуто настежь, солнце спряталось за угол гостиницы, а в тени за кроватью притаилась местная нечисть в виде здоровенных, как борзые кобели, коричневых длинноногих комаров.
Утром истерзанный ночной духотой и лютыми комарами Михаил Иванович отправился в нужное место, разбирать претензию к заводу. До обеда уладил дело и с неудовольствием вспомнил о своем обещании купить пса Вите Ченцову. На привокзальной площади Худяков приобрел самые темные солнцезащитные очки и налегке погрузился в старенький пазик – двойник того, что привез его в Зерноград из Ростова. У первого встречного в Беломечетской Худяков спросил, где можно купить борзого кобелька, и тут же получил исчерпывающую информацию с фамилией, адресом заводчика и даже ориентировочной ценой предполагаемой покупки. На окраине Беломечетской Михаил Иванович нашел нужный дом, постучал в калитку и, не дождавшись ответа, как и Ченцов у двери его кабинета, вошел во двор. На дальней оконечности бескрайнего огорода маячила какая-то фигура. Худяков закричал:
– Эй, любезный! Где бы мне увидеть Колю Озерова?
«Любезный» оказался тощим дядькой с выгоревшими на солнце волосами и глазами. Он вытер руку о подол тельняшки и протянул Худякову жесткую, как щепка акации, ладонь:
– Николай!
Худяков представился и заявил о своем намерении приобрести щенка борзой. Желательно, кобеля. Николай рассеянно поглядел в огородную даль и щедро махнул Худякову рукой:
– Выбирай любого!
Оторопевший Михаил Иванович разглядел в горячем картофельном мареве клочковатую костистую борзую, за которой гуськом вихляли гибкими спинами несколько борзых же щенков.
– Трехмесячные, – с нескрываемой гордостью сказал Николай, – от потаповского Мартына! А это мать их – Залетка! Пятый годок ей. Вон того бери, с краю. Эй, Пиндос! Пиндо-ос!
От своры отделилась белая с рыжими подпалинами особь и радостно подбежала к Николаю, вращая хвостом, как кофемолка. Худяков испуганно пригляделся к Пиндосу: в три месяца этот «щенок» был чуть ниже немецкой овчарки, правда, тощий, как зубная щетка.
– Три с полтиной, – сказал Николай. Это означало цену.
– Если можно, то я его завтра с утра … – промямлил Худяков, напуганный зрелищем. – А деньги, вот, пожалуйста, сейчас!
Пиндос тоже, видимо, был доволен исходом сделки, потому что сел в пыль и стал истово чесать бока поочередно задними лапами.
– У него что, блохи? – с подозрением спросил Худяков.
– Блоха собачку бодрит! – назидательно ответил Николай Озеров.
Деньги исчезли в кармане выцветших до неопределенности штанов Николая, а взамен Михаил Иванович получил довольно мятую бумагу, в которой значилось, что кобель Пиндос от Мартына и Залетки является чистопородной южнорусской борзой. Это несколько подсластило пилюлю. Если что еще и оставалось на дне сознания, так это некоторая неясность с экзотической кличкой собаки.
– Пиндос, – вяло размышлял по дороге к автобусной остановке Худяков, – вроде грек какой-то.
По пути в Зерноград Худяков попытался объяснить себе собственное неожиданное решение забрать кобеля завтра утром. Это означало как минимум еще одну пыточную ночь в чертовой гостинице. Но Михаил Иванович успокоил себя тем, что решение принято абсолютно правильное, так как везти на ночь глядя за пятьсот верст с двумя пересадками негабаритного кобеля – дело дурное по определению!
Поздно вечером, когда лимонад уже закончился и Михаил Иванович отмахал правую руку, охотясь на комаров со свернутой в трубку газетой, постучала горничная и пригласила Худякова вниз, к телефону.
