Александр Георгиевич Шишов
День варенья
– Сегодня я тебя прощаю, иди.
Прогулка по Москве с Алей – девушкой Шуры.1975 год. А.Симанова (Аля), А.Шишов
А тот как взовьется, и на Шуру с кулаками. Шура крупнее его, собрал парнишку в одно целое, так чтобы руками сильно не мотал, и легонечко подтолкнул к нам наверх, где мы с Вадиком его и приняли. Вадик в прошлом футболист, но, в отличие от меня, настоящий, бывший игрок дубля «Черноморца». Другими словами, с точки зрения бытовой драки в качестве бойца он единица бесполезная, но отважная. Пока мы придерживали рвавшегося поквитаться с Шурой аспиранта, тому на подмогу прибежал снизу здоровенный верзила. Шура, увлекшись увещеванием никак не желавшего успокоиться парня, не успел должным образом отреагировать и пропустил два сокрушительных удара наотмашь справа и слева. Не уворачиваясь, а только поглубже втянув голову в плечи, Шура стойко принял эту пару хуков. Под третий удар он подсел, и оглобля здоровенной ручищи просвистела над его головой. Шура вынырнул из-под руки и нанес серию из пяти быстрых ударов по корпусу. Нешуточный бой гигантов развернулся рядом с нами. Мы вместе с притихшим аспирантом вжались в стену, освобождая место ничего вокруг себя не замечающим драчунам. Отступая под неожиданным натиском Шуры, его оппонент ступил на первую ступеньку, ведущую вверх, получив при этом весомое преимущество в росте. Шура, не прекращая наносить удары, придвинулся вплотную к нападавшему и, чередуя апперкоты с ударами в корпус, поднял его на мелькающих кулаках повыше, к площадке между этажами. Казалось, если Шура сейчас перестанет бить, то тот упадет, потеряв поддержку, но это только казалось, детина отступал, умудряясь отвечать резко, расчётливо и весьма весомо. Концовка наступила стремительно, когда оба уже поднялись на площадку между этажами, – последовало несколько точных ударов в голову телохранителя подвыпившего аспиранта, и тот, отлетев на рамы открытых окон, сбил их с петель. Скрежет разорванного металла, звон разбитого стекла, треск ломаемого дерева – всё это странным образом драчунов успокоило. Парень прекратил сопротивляться, безвольно свесил руки и устало опустился на цементный пол лестничной площадки, недоуменно поводя глазами по сторонам.
Аспирант в наших с Вадиком руках ожил, вырвался и, схватив меня «за грудки», сильно дернул на себя мою рубашку. С противным треском отлетела пуговица. Я уже, грешным делом, начал прицеливаться, чтобы под стать Шуре врезать ему посильней и поточней, но не успел. Широкая открытая ладонь просвистела мимо моего носа, увлекая голову аспиранта из поля видимости, и ещё одна пуговица от моей рубашки оторвалась и медленно, нехотя, на одном ребре покатилась, перескакивая со ступеньки на ступеньку, по лестнице вниз и завершила предательскую дугу падением в пропасть лестничного пролета.
Рядом стоял запыхавшийся Шура. Далеко, в конце коридора, сидел на полу отлетевший от его руки, как теннисный мячик от ракетки, наконец-то притихший аспирант. Возле него на корточках сидел Вадик и нравоучительно объяснял, поглаживая бородку, что так себя вести Анехорошо и по большому счёту неприлично.
Утром следующего дня нас нашли потрёпанные аспиранты, тихие, трезвые и очень напуганные. Извинились, у них, видите ли, было какое-то очень важное аспирантское событие, и они немножко перебрали. Боялись огласки, интересовались, не имеем ли мы претензий. Кроме моей пуговицы, свалившейся на первый этаж и укатившейся неизвестно куда, жалоб не было. Мы их простили, можно сказать, вошли в их положение и уверили в своей лояльности. Побитый Шурой парень оказался тоже аспирантом, спортсменом, боксером, кандидатом в мастера спорта. Он долго тряс Шуре руку, приговаривая распухшими губами и светя солидным фингалом под глазом, как сильно он Шуру зауважал. Напоследок будущие учёные радостно объявили, что с них причитается, и исчезли навсегда.
Понятно, кто-кто, а Шура – боец. Но он один, мы только антураж, слабый фон.
В коридоре уже было не протолкнуться. Казалось, народ всё прибывает и прибывает. Нас окружило возбуждённое, перегарное, сужающееся полукольцо, настойчиво оттеснившее нас от двери в комнату и прижавшее к стенке. Стая из десятка самых нетрезвых и отвязных шакалов, по сравнению с которыми Киплингский Табаки покажется высоконравственным интеллектуалом, толкаясь и раззадоривая друг друга, с нетерпением ждали команды «фас».
4. Волшебное слово № 2
– Ну что, идёте или тут бить будем? – с угрозой прикрикнул чернявенький под одобрительные возгласы разгорячённой толпы.
– Сейчас получите… будете знать, как к нашим девочкам приставать, – срывающимся голосом «шестерки» подхватил Бэшен.
Было очевидно – ребятки уже на взводе, и сейчас начнется драка. Но они тянули. Видимо, в мозгу у кого-то из них трепыхались в сомнениях остатки трезвого разума. Грядущие большие проблемы и неприятности, если мы не пойдем с ними на улицу, и драка произойдет внутри общежития, до поры до времени сдерживали развязку. Остатки трезвого ума напрямую связывали вынужденное бездействие с волшебным словом «партком» – надежным для нас спасательным кругом, засевшим глубоко в подкорке с самого первого курса, а может, и раньше.
С моей точки зрения – драка неотвратима. О последствиях я, по глупости своей, не задумывался, хотя не маленький и должен был понимать, что для пятикурсников пьяная драка в чужом общежитии чревата всем чем угодно, вплоть до справки, заменяющей диплом о высшем образовании. Я смотрю на Шуру, жду намека сорваться и вцепиться в чернявенького, чтобы немного выиграть в инициативе, может, удастся прорваться к лестнице.
Чайник взаимной ненависти и неприязни кипел, свисток разрывался, языки пламени бушевали, превращая воду в перегретый пар. Вот-вот рванёт.
Шура молчал. Играя желваками, он смотрел поочерёдно то на чернявенького, то на Бэшена. Ноздри у него воинственно раздулись, спина слегка ссутулилась, как бы сжимаясь в пружину, челюсть выдвинулась вперед.
«Ну, всё, – подумал я, – сейчас начнется, – и прицелился носком модного итальянского сапога, а как ещё, лягнуть чернявенького между ног».
Шура неторопливо повернул голову, всматриваясь в лица напирающей на него толпы, затем перевёл взгляд поверх их голов, прикидывая наши шансы на прорыв, опять посмотрел на чернявенького и тягуче выпрямился, расправляя плечи и подтягивая рукава куртки.
«Всё, – решил я про себя, – началось!»
Я посмотрел на ребят. Манюня стоял спокойно, с досадой наблюдая суету. Его таинственная улыбка не предвещала ничего хорошего. У Мурчика на лице застыло обиженное выражение, он недовольно поводил головой, с недоумением рассматривая окружившую нас толпу.
О детстве Шуры я знал немного, но и те обрывки информации, которые иногда он выдавал о себе, подтверждали мою версию, что Шура в делах драк и разборок человек бывалый. Нужно положиться на его богатый опыт и звериную интуицию, решил я для себя. Меня всего выворачивало, так хотелось вцепиться в самодовольную и наглую рожу чернявенького, особенно за «сволочь», но я себя сдерживал. Надеясь непонятно на что, через силу наблюдал я за действиями Шуры, чтобы не пропустить самого главного – стремительного начала.
Но Шура не спешил, медленно, в тягучей истоме он протянул руку к Бэшену, тот аж присел от неожиданности и замер. Шура вынул из его безвольного рта сигарету, оторвал фильтр, и, по-блатному зажав подушечками большого и указательного пальца, глубоко затянулся. Одной его затяжки хватило на то, чтобы остаток сигареты превратился в пепел. Выдохнул в Бэшена, окутав его облаком дыма, и, снисходительно криво улыбаясь, обратился к чернявенькому:
– Ты видишь этого мальчика? – подчеркнуто спокойным голосом спросил Шура и подбородком указал в мою сторону и, не дожидаясь ответа, продолжил, чётко выговаривая каждое слово:
– Его папа полковник КГБ.
Это было сказано так сурово, что я инстинктивно обернулся, чтобы посмотреть на того мальчика, у которого папа полковник КГБ, но не увидев за спиной ничего, кроме синей панели коридора, сообразил, что надо быстро входить в предложенный образ, а не крутить головой.
– Так вот, – продолжал Шура, и в его каждом слове слышалась неприкрытая угроза, – если хоть один волосок упадет с этой драгоценной головки, запомни, не успеет он ещё долететь до земли, как о тебе забудут не только в институте, но и дома. На долгие годы доблестного труда в условиях Крайнего Севера в телогрейке с номером. А товарищи твои, – тут Шура повысил голос и обвёл подельников чернявенького тяжёлым взглядом, – навсегда забудут название вашего ХИРЭ и завтра уже будут в рядах Советской Армии. Это понятно?
Не знаю, что почувствовали выпившие и перевозбуждённые представители советского студенчества, но у меня от его слов по рукам побежали мурашки.
Шура сделал небольшую паузу, чтобы смысл сказанного дошёл до опьянённого сознания почтенной публики, обвёл вопрошающим взглядом первые ряды притихших и внимательно вслушивающихся в каждое его слово шакалов и, нехорошо ухмыльнувшись, переспросил:
– Кто-то что-то не понял? Повторить?
Мой папа не был полковником КГБ. Он боевой летчик, майор в отставке, прослуживший в армии с тридцать девятого по шестидесятый годы. Если бы драка началась, и с меня слетел волос, и не один, то они спокойно долетели бы до пола и лежали там до влажной уборки коридора. Папа и пальцем бы не шевельнул, предоставив мне самому решать свои мужские проблемы, что я всегда и делал. Думаю, что мифический полковник КГБ такой же отец, как и мой, боевой, заслуженный офицер, тоже не стал бы глубоко вникать в личную жизнь своих детей, пока в поведении отпрысков не появилась бы угроза для их, а ещё хуже, для его карьеры.
Но то, что дальше произошло, было потрясающе.
Бэшен испарился. Только что стоял, и нет его. Чернявенький или перестал притворяться, или резко на глазах отрезвел. Попятился, широко расставленными руками отодвигая своих собутыльников всё дальше и дальше от нас. Те подались назад, наступая на подпиравшую толпу. Задние, не расслышав ничего из тихой тирады Шуры, давили в спины, произошла давка. Последний раз я увидел чернявенького, когда он, бросив на нас беспомощный взгляд, в котором страх боролся с ненавистью, резко, с опаской повернулся к нам спиной и, расталкивая локтями своих товарищей по несостоявшемуся мордобою, пробирался к выходу. Из-за угла доносился визгливый голос Бэшена, остатки только что воинствующей и агрессивной толпы на глазах растворились. Зрители разочарованно покидали свои места, кое-кто с досадой спрыгнул с подоконника. Не понимая, что же, собственно говоря, произошло, зачем собрались кого-то бить, и почему не было драки, один за другим студенты потянулись по лестницам вверх и вниз.
Место несостоявшейся битвы быстро опустело, из-за закрытой двери в тишину коридора донёсся голос Мирей Матье, она опять пела «Чао, бамбино, сорри», пластинка крутилась если не по шестому, то восьмому кругу точно.
– Зайдем попрощаемся? – предложил я.
– В принципе, мы можем уходить и по-английски, – сказал Мурчик. – Для Профессора я бутерброды набрал… нам на утро тоже хватит.
И показал сверток, который он ни на секунду не выпускал его рук.
– И как бы ты дрался? – не смог я удержать своего удивления.
– Как-как, ногами, – спокойно ответил Мурчик, – я скоро, может быть, пояс получу по карате. Чёрный, – добавил Мурчик и задумался.
– Валить надо, – нравоучительно заметил Шура, – что-то затянулся этот праздник жизни.
– А вы знаете, – сказал я, нервно посмеиваясь, – мне теперь понятны ощущения «детей лейтенанта Шмидта».
– Это пока их не бьют… пошли, Паниковский, – резонно добавил Манюня, положил мне руку на плечо, и мы двинулись по коридору в сторону лестницы.
«Ну вот, – подумал я о «сыне полковника КГБ». – Ещё одно волшебное слово (или три волшебных слова?) после «парткома» в этом гнезде перепуганных тараканов, имея в виду харьковский институт. А что будет, когда гнездо увеличатся до размеров нашей Родины? Тридцать седьмой год жил, жив и будет жить в генах поколений вместе с ментальной нищетой потомков вечных рабочих и крестьян.
Хороша ж будет из них власть лет так через двадцать-тридцать, если мы с Шурой, конечно, сами не возьмём её в свои руки. А что? Могём…»
Мы прошли мимо группки аспирантов, замеченных нами в толпе праведного гнева. С деланной беззаботностью они переговаривались, всем своим видом показывая, что они ни при чём, и не имеют к спонтанному собранию никакого отношения.
Душа пела. Громко, вызывающе, противным голосом, на весь коридор:
– Чао, бамбино, сорри. Раз-два-три. Ла-ла-ла-ля-ля-ля-ля-л-а-а-а-а-а…
– Ла-ла-ла-ля-ля-ля-ля-л-а-а-а-а-а…– таким же гнусным голосом, но без признаков музыкального слуха, подхватил Шура.
Уже в спину донёсся обрывок фразы:
– …милиция по ним плачет…
«Не милиция, а тюрьма», – хотел было их поправить. Но, сделав вид, что они нам безмерно безразличны, не оборачиваясь, пошёл дальше.
Ну что ж, «Милиция плачет» – прекрасное название для следующего репортажа из харьковского общежития.
