Александр Георгиевич Шишов
День варенья
Детский сад, как и театр, начинался с вешалки. Деревянные голубенькие шкафчики с опознавательными картинками на дверцах, внутри на задней стенке вбиты деревянные вешалки-грибки для одежды, сверху полочка для шапок, внизу отделение для обуви. Вдоль шкафчиков раскачивающаяся в разные стороны неустойчивая длинная, очень низкая скамейка, тоже деревянная и тоже голубенькая. Процесс раздевания еще мучительней, чем одевания, помочь некому. Если кого-то приводили родители, то дети, блаженно улыбаясь, быстренько раздевались и бежали в группу. А такие как я, кого заводила старшая сестра по дороге в школу или приходили сами, так как садик был внутри нашего огромного двора, так те мучились, снимая с себя ненавистную зимнюю одежду.
Прийти первым в группу – это ещё не значит начать играться раньше других. Сначала идёшь к рукомойнику и с чистыми или слегка намоченными руками садишься вдоль стенки на такую же, как в раздевалке, длиннющую неустойчивую скамейку. Надо сидеть ровно, руки держать на коленях перед собой, как если бы нас фотографировали, и ждать, когда позовут завтракать. В лучшем случае воспитательница читает что-то не раз ею уже читанное и перечитанное. Сидишь, слушаешь, смотришь с тоской на полки напротив. Там выставлены большие разноцветные потёртые, с облупившейся краской деревянные кубики, есть даже разборная Кремлёвская башня с часами. Большая, тоже деревянная, грузовая машина стоит внизу рядом с длинной легковой. У легковушки в широкий багажник встроено запасное колесо. Мы его уже который день безуспешно стараемся выковырять, но оно никак не выходит.
На стенах портреты. Слева дедушка Ленин смотрит, прищурившись, очень добрый. Справа Сталин, он сын Ленина. У Ленина усы и борода, и он давно умер, а у Сталина только усы, и умер он недавно. Оба они лежат в Москве в Мавзолее, я их там видел и хорошо рассмотрел. Они такие же, как на портретах, только глаза закрыты, а Сталин, как на картине, в белом кителе с золотыми погонами, он же военный – генералиссимус. Сталин убил Гитлера и выиграл войну. А Ленин не был военным – он вождь.
На стене напротив, между окнами, чёрно-белый портрет Хрущёва. Ленин и Сталин – красивые, а Хрущёв мне не нравится. Без усов, без бороды, фамилия не героическая, хрустящая, «щипящая», не представительная – хрущик какой-то. Перед кино всегда показывают кинохронику, и Хрущёва показывают, как он среди кукурузы, пузатый, в шляпе противно улыбается и размахивает початком.
Я знаю точно, что это початок – из «Мурзилки». Мне читали стихи про царицу полей, и я запомнил. Бабушка смешно называет початок «пшонкой», она выросла в селе и иногда говорит по-украински, ещё бабушка говорила, что Хрущёв запустил первый в мире спутник и что мой дедушка с ним воевал вместе в каком-то одном штабе. Мой дедушка погиб, он был герой, значит, и Хрущёв герой, хоть он и лысый.
Пока мы сидим, большие нянечки в больших белых клеенчатых передниках из больших белых кастрюль с большими буквами на боку, взяв в большие красные руки большие разливные ложки-половники, заполняют маленькие, почти игрушечные, тарелки, расставленные на низеньких квадратных столиках на четверых. Накладывают что-то белое. По запаху и по тому, как липким комком оно падает в тарелку, это манная каша, с содроганием догадываюсь я и, понимая всю безысходность, чувствую, что очень хочется в туалет.
– После завтрака, – отрезает, оторвавшись от чтения воспитательница.
– Только из дома и в туалет, – добавляет она и продолжает читать вслух дальше.
Наверное, она забыла, как в прошлом году не пустила меня в туалет перед прогулкой, а потом меня мальчишки дразнили и даже из другой группы, но напоминать не стал, стыдно.
Эх, если бы дали на завтрак винегрет с котлетой. Когда накладывают винегрет, его красный цвет не перепутаешь ни с какой белой молочной кашей. И тогда в группе пахнет котлетами, не такими как дома, маленькими толстенькими мясными, а настоящими – плоскими с толстой хлебной коркой. Вот что я очень люблю. Когда дают винегрет, я представляю, что это наши, красные, разбили белых, и больше никогда не будет ни манных, ни прочих молочных белогвардейских каш.
Но сегодня, как чаще всего и бывает, на завтрак манная каша, и уже застучали в ушах барабаны, поднявшие белую молочную армию в психическую атаку.
Затем нянечки неторопливо разносят хлеб, бросают по кусочку масла в остывающую кашу, расставляют стаканы и наливают в них из большого чайника невкусный, но сладкий чай.
Сейчас позовут на завтрак, приговаривая «быстро, быстро». Краем глаза, контролируя соседей по столу, сидящих со мной на одной скамейке, ждёшь команды, чтобы пулей сорваться с места и первым прибежать к своему столику, переставить тарелки и стаканы, чтобы каши было поменьше, а чая побольше. Сели, и тут начинаются основные мучения.
Долго смотреть на кашу не дают:
– Взяли ложку в правую руку. Показали все, где у нас правая рука. Так, все подняли правую руку. Теперь взяли ложку, начали есть. Кто не съест – из-за стола не выйдет.
Уже с большой алюминиевой ложкой в руке продолжаю рассматривать кашу – прицеливаясь, откуда начать. Сначала нужно утопить в кашу кусочек масла, лежащий на поверхности каши и размешать. Надавил на масло, но оно выскальзывает и не хочет проваливаться. Легонечко нажал носиком ложки в центр тарелки. Упругая корка остывшей каши прогнулась и отпружинила ложку. Попробовал еще раз, сильнее, с тем же результатом.
Поддев толстую пленку с краю, и протащив с ужасным скрежетом ложку вдоль синего ободка тарелки, удалось её подрезать, приподнять и завернуть. Как в открытой до половины консервной банке, появилась бело-серая муть манной каши, куда нужно бросить кусочек масла и утопить в подготовленной с таким большим трудом проруби. Сказать, что с маслом вкуснее – это неправда. С маслом – не так невкусно.
Тщательно размешав жидкую манку с маслом и зажав в левой руке кусок серого хлеба, с перекошенной от отвращения физиономией приступаю к поеданию первой ложки каши. Боясь вздохнуть, чтобы не чувствовать ненавистный запах, подцепив на кончик ложки самую малость, снимаю одними зубами с ложки эту мерзкую склизкую массу и не разжёвывая проглатываю, быстро запивая чаем и заедая большим куском хлеба.
Вторая ложка проходит уже легче, но язык явственно нащупывает противные комочки, которые тут же выплевываю на край тарелки. Воспитательница учит, что комочки из манной каши нужно аккуратно выплюнуть в ложку, а с ложки выложить на край тарелки. Это долго, а противные комочки во рту сами не держатся, а сразу выплевываются и не только на тарелку.
Вкус манной каши в первом детском садике никогда ничего не напоминал, кроме вкуса самой манной каши. Более тошнотворной, в смысле вызывающей тошноту еды, я никогда ничего не ел, а многочисленные комочки, без которых не обходилась ни одна порция, делали тебя невольным сапером, который аккуратно перебирает во рту кашеобразную взрывоопасную массу, чтоб выудить подлые сгустки и с отвращением их выплюнуть.
Доведя содержимое тарелки до состояния видимой опустошенности, когда остывшая корка пониже опустилась на дно, а на краю собралось как можно больше комочков, под шум встающих из-за стола детей, делая вид, что очень сыт и очень доволен, как можно быстрее убираюсь подальше от стола.
Если тебя не выловили и не усадили обратно за стол, значит, день удался, и манной каши сегодня больше не будет, а будут на обед суп или любимый мной рассольник, макароны с тефтелями и подливкой или пюре с котлетами, на третье компот из сухофруктов. А на полдник кисель вишневый с печеньем или вафлей, или ещё…
Стоп. Стоп. Не думать о белом медведе. Думать только о манной каше – вот в тарелке ненавистная манная каша, манная каша, манная каша. Есть её абсолютно не хочется, она бесповоротно отбивает аппетит. Совсем не хочется кушать – есть только манная каша, белой биомассой заполнившая огромную глубокую тарелку. Белая холодная противная корка покрывает всю плоскость, и только выпирающие мерзкие комочки образуют небольшие плавные выступы.
Что это? Вдруг белая поверхность каши вздрагивает и по ней пробегает рябь, и это уже не манная каша, а нежная белоснежная оседающая вуаль густой сметаны, из-под которой проявляются обжаренные на сковородке блинчики с творогом.
Сметана растекается по горячему золотистому боку туго скрученных и плотно упакованных рулончиков, источающих тонкий запах ванили и виноградный аромат разомлевшего изюма, плавится и обнажает во всей своей красе безупречный шедевр кулинарного искусства.
Такие они нежные и такие беззащитные. Смотришь на них и не знаешь с кого начать. И тут приходит философское прозрение – всегда виноват крайний. Бедный, вкусный крайний… Вилочкой легонечко уколол и прижал, ножичком аккуратненько отрезал, и в сметанке, растекшейся по дну тарелки, вымакал и…
«Вот она расплата за проигрыш», – как всегда некстати приходит надоевшая первая мысль, которую тут же сменяет мысль № 2 о еде, на этот раз в виде среднеарифметического образа между белым медведем и манной кашей – их белёсая сумма, поделенная пополам.
Жуткое зрелище.
3. Томный вечер
3.1. Удачное начало
Вдруг, как лучик надежды, проявилась из голодного подсознания постоянно ускользающая мысль. Третья:
«Шура что-то говорил про варенье… Какое варенье? А! Он имел в виду день варенья – чей-то день рождения».
Тут же меня постигло горькое разочарование. Я вспомнил, Шура не знает никаких дат дней рождения ни у кого. Значит, это не про нас. Значит, никого из нас родители не поздравят с днём рождения в ближайшие полчаса срочным денежным переводом.
Фраза «не знает никаких дат дней рождения ни у кого» не случайна. Ранним летним утром 1976 года кубрик большого противолодочного корабля «Сметливый», где мы спали и одновременно проходили военные сборы, был оглушен страшным рыком. Нас сперва безуспешно будил надсадным хрипом встроенный в переборку динамик, шестичасовым гимном Советского Союза, затем кашляя и проглатывая согласные, бравыми новостями, докладывая про успехи и достижения, про выполнения и перевыполнения.
Видимо, Шура уже проснулся, так как, кроме него, никто не услышал или не обратил внимания на сообщение о том, что «Сегодня, 15 июля – ровно год совместному советско-американскому полёту космических кораблей «Союз» и «Аполлон». И тут, после полуминутной паузы, Шура завыл, страшно, по-звериному. Сел на свою нижнюю койку, опустив босые ноги на металлическую палубу и зарычал, бешено раздувая ноздри, мотая головой и поводя в разные стороны покрасневшими от напряжения глазами.
Наконец, немного успокоившись, он выдавил из себя:
– Вчера у меня был день рождения…
Так что на Шуру в делах дней рождений надежды нет – он и свой-то не помнит. Но всё равно, он же что-то имел в виду, глубокомысленно вздыхая о дне варенья.
– Шура, так всё-таки, у кого сегодня день рождения? – не выдержал я.
Оторвавшись от журнала «Наука и жизнь» и продолжая возлежать на кровати в позе свободного жителя Рима, Шура пояснил, что «день варенья» – это понятие статистическое. Каждый день примерно у одной триста шестьдесят пятой, а в високосный год, у одной триста шестьдесят шестой части населения земного шара случается день рождения. И чем больше скопление людей в одном месте, тем больше вероятность того, что у кого-то сегодня обязательно день рождения. Нас двенадцать человек – группка небольшая и дней рождений нет, а вот в объемах общежития – обязательно у кого-то он должен быть. И мы должны непременно поздравить пока нам неизвестного, но в ближайшее время самого дорогого человека – главное прийти вовремя, пока все не съели.
– Так ты предлагаешь сесть на «хвост» к какому-нибудь имениннику здесь, в этой общаге? – рассмеялся я.
– Именно, но имениннице. Женщины – пол слабый, податливый, – довольный моей сообразительностью воодушевился Шура и с ногами сел на кровать,– и чем скорее, тем лучше.
– Кстати, – сказал внимательно слушавший нашу беседу Мурчик, – я шёл к нам в комнату и видел, что несли цветы. Они пошли вверх по лестнице.
– Наверное, экзамен сдают в общежитии, мы так экономику промышленности сдавали, – отрезвляюще напомнил Профессор.
– Не-а, – возразил Мурчик, – во-первых, уже для экзамена поздно, а, во-вторых, кроме цветов, у них в руках были ещё и бутылки.
– Всё, надо брать, а то мы тут с голода посдыхаем, – Шура уже втискивал ноги в сапоги.
– Без подарка как-то неудобно, – пытался остановить Шурину прыть Манюня.
– Разберемся, пошли, – заторопил нас Шура.
– Я воздержусь, – сказал Профессор, – мне ещё дневник заполнить надо.
В харьковском общежитии.1976 год. А.Токаев (Шура), В. Муров (Мурчик), Ю.Любецкий (Профессор)
Группой из четырех человек мы поднялись по лестнице, стараясь угадать правильное направление к застолью. Войдя на третий этаж и завернув за угол Г-образного коридора, поняли – цель близка, вот только уверенность наша чуточку по дороге порастерялась.
Посреди коридора была настежь открыта дверь, яркий свет из комнаты широкой золотистой полосой делил коридор на две части. В дальнем тёмном тупике угадывались нечеткие силуэты с огоньками сигарет, плавными дугами плавающими вверх-вниз в затемнённом пространстве. Из комнаты доносились громкая музыка, смех и звон бокалов (стаканов, чашек, кружек).
– Это здесь, – просипел Шура, его энтузиазм таял на глазах.
Стоять дураками было глупо, нужно было действовать. Или туда, или обратно.
Из темноты, отделившись от курящих фигур, шагнул студентик и быстрым шагом, почти бегом, минуя весёлую комнату, пошёл в нашем направлении.
– Кого чествуем? – прямо ему в макушку неожиданно спросил Манюня.
– Томку из третьей группы, – скороговоркой испуганно ответил студент и закрутил головой, ища источник звука.
– Молодец, – успокаивающе сказал Шура и похлопал его по плечу, – можешь идти.
Сгрудившись, подталкивая друг друга локтями и преступая с ноги на ногу, мы смотрели на дверь в ярко освещенную комнату, не решаясь двигаться дальше.
Временное замешательство сменилось целенаправленными взглядами, пристальность и голодный блеск которых недвусмысленно напомнил мне о моей роли в карточной игре и высокой ответственности за бедственное положение ближних.
Я не спорил. Ощущая молчаливую поддержку дружески удерживающих меня (чтобы не убежал) рук, как перед прыжком в холодную воду, я резко выдохнул, сделал небольшую паузу, затем глубокий вдох и быстрым решительным шагом вошёл в комнату.
В комнате было не так светло, как казалось из контрастного полутемного коридора, а её небольшие размеры позволили одним мимолетным взглядом всё рассмотреть. День рождения был в самом разгаре, две пары уже танцевали, но бутербродов на столе, отодвинутом к окну, было ещё много. Бутылок тоже немало, в основном сладкие крепленые вина, начатых было меньше, чем закупоренных, так что всё еще впереди. Девочек было предостаточно, и это радовало, из мужского населения я заметил только двоих, занятых в медленном танце.
Виновница торжества, а это по всем признакам она, – прическа, вечерний макияж, платье с большим бантом на груди, радостный блеск глаз, приветливая улыбка – стояла напротив двери и, оттопырив мизинчик, игриво держала в отведенной руке фужер с вином. Видимо, кто-то должен был войти, кого она ожидала, но увидев незнакомые лица, девушка невольно опешила. Улыбка растерянно замерла, глаза близоруко сощурились, вот-вот и улетучится игривая непосредственность.
Инициативу нельзя было терять ни на мгновение. Пока она ещё улыбалась, нужно было действовать быстро, притупить бдительность и воспользоваться возникшей растерянностью от нашего внезапного появления.
– Тома из третьей группы – это, конечно же, Вы?! –полувопросительно-полуутвердительно с театральным пафосом произнес я.
Уловив инстинктивный утвердительный кивок головы и воодушевленный удачным попаданием прямо на именинницу, я продолжил в том же развязно-обворожительном стиле.
– Вам привет из Одессы! Мы – дипломники, волею судьбы занесенные в этот заснеженный город, узнав о том, какой радостный день Вы переживаете сегодня, не могли не воспользоваться случаем, чтобы не подарить Вам в этот харьковский холод и голод (это была оговорка по голодному Фрейду) немного южного тепла. Как бы сказала Франсуаза Саган, будь она на моём месте, «Немного солнца в холодной воде» и ещё, от её имени я бы добавил: «Здравствуй, грусть», «Любите ли вы Брамса?».
Говоря эту чушь, я не без удовлетворения заметил, что ей это нравится. Улыбка, не утратив своей приветливости, расползалась шире и шире, и уже блеснул ряд белых красивых зубов, отреагировав на названия повестей из популярного сборника известной француженки. Проверку на интеллект девушка прошла.
