Александр Богданович
Короткие смешные рассказы о жизни 3
Марат Валеев. Особенности произношения
Друг детства ко мне вчера приходил. Выпили с ним, закусили, вышли на балкон покурить. Внизу во дворе детишки играли.
– Петя, домой! – громко позвала кого-то женщина, перегнувшись с балкона дома напротив. На подъездной лавочке тусовалась компания из четырех-пяти подростков. На зов женщины никто из них не отозвался.
– Петька, я кому говорю – домой! – добавила мамаша визгливых тонов в свой голос. – Ужин стынет!
– Щас, – недовольно пробурчал пацанчик в зеленых шортах и желтой бейсболке. Он лениво сполз с лавки, по-взрослому ударил каждого из приятелей ладошкой по ладошке и вперевалку вошел в подъезд.
Мама его с довольным видом скрылась в квартире.
– А я младых, можно сказать, ногтей приучился вовремя, минута в минуту, приходить вечерами домой, – улыбнувшись, неожиданно сказал Владик. – Бабушка приучила.
– Что, в угол ставила? – полюбопытствовал я.
– Если бы! – вздохнул Владик. – Ты же помнишь мою покойную бабушку?
Мы жили в одном райцентре, по соседству, но я еще был совсем пацаном, когда мои родители переехали жить и работать в город. А Владик так и остался в поселке, но, когда стал взрослым и наезжал в областной центр по делам, никогда не забывал навестить меня, как вот сегодня.
– Она у тебя вроде казашка была? – вспомнил я Владикову бабушку, всегда ходившую с покрытой белым платком головой, в длинном, до пят, зеленом платье и по-русски говорившую хотя и бойко, но с непередаваемым акцентом. Например, она говорила не «шофёр», а «шо́пер» (звук «ф» выговаривала как «п», про ударение уж промолчу). Не давался Магрипе-апа почему-то и звук «в», он из ее уст звучала как «б». Моего соседа она, например, называла Болёдя (то есть Володя).
– Ага, – подтвердил Владик. – Казашка. А дед хохол.
Подумал и зачем-то добавил:
– А другая бабка, с папкиной стороны, была немкой. Дед ее, то есть муж, – русский… А дальше уже все пошли писаться русскими.
Владислав внешне пошел в свою бабку-казашку: темноволосый, скуластый, с прищуренными глазами. Но более русского по характеру, повадкам – короче, ментальностью своей – чем он, я не знал. Впрочем, я никогда не задумывался о его национальности, как и он, полагаю, о моей. У нас был общий двор, общая компания, общие игры, а больше нам ничего и не нужно было. И когда наша семья переехала в город, мне очень не хватало той нашей развеселой компании, и в первую очередь Владислава, с которым мы крепко дружили до пятого класса.
– Однажды мои родители на несколько дней уехали в соседнюю область – там был свадебный той у родственников с казахской стороны, – прикурив новую сигарету, продолжил между тем свой рассказ мой взрослый уже друг детства. – Дело было в сентябре, учебный год уже начался, так что дома остались я и бабушка Магрипа, которой поручили присматривать за мной.
И вот я в первый же день заигрался у нас во дворе с пацанами – ты уже в городе жил – и забыл, что надо идти на ужин.
А бабушка – раз вышла на балкон, раз молча махнула мне рукой, чтобы я шел, два махнула. Я ноль внимания. И тогда бабуля как гаркнет на весь двор:
«Блядик, иди кушить домой! Кушить стынет! Бля-я-ядик, домо-о-ой!»
Боже ты мой, ты бы слышал, как ржали пацаны, когда поняли, кого это зовут домой, – я ведь помчался в подъезд как ошпаренный, лишь бы бабушка замолчала! И как мне пришлось биться потом с некоторыми из этих пацанов, чтобы они перестали называть меня Блядиком! Все три дня, пока не было родителей, я на ужин был как штык. Да и после старался не опаздывать, потому как родаки, раскусив ситуацию, посылали на балкон звать меня со двора именно бабулю…
Отсмеявшись, я приобнял Владислава за плечи:
– Ну что, дорогой мой…
– Только попробуй передразнить мою незабвенную бабушку, убью! – тут же перебил меня друг детства.
– …Дорогой мой Владислав, пошли за стол! – продолжил я. – У меня родился тост: за наших милых бабушек.
– Это можно, – облегченно вздохнул Владик. – Пошли!
– Слушай, а она не пробовала тебя называть не укороченным, а полным именем? – невинно спросил я, когда мы выпили еще по граммулечке.
– Это как? Блядислябом, что ли? – обиженно переспросил Владик. Первым под стол пополз я…
Елена Соловьева. В гробу
Дед Василий и бабка Маланья прожили вместе долгую жизнь, в которой много чего было. Но и состарившись они продолжали опираться друг на друга, согревая и согреваясь нежной взаимной заботой.
В деревне, в которой они жили, как и во многих других, вся молодежь уехала в город, жилых дворов осталось раз-два и обчелся. Жили такие же старики. Доживали.
Атеистов в деревне не было. Каждый на свой лад – да веровал. А вот ближайшая церковь была только в районном центре, до которого было ехать не ближний свет, и долгая дорога было старикам не по силам. Поэтому по воскресеньям к ним в деревню приезжал из центра священник. Он исповедовал всех желающих, служил литургию и причащал в избе у стариков Замятиных, потому что она была самая просторная. С собой он привозил свечи, ладан и какие просили книжки, иконы и молитвы.
Недавно в деревне помер дядя Петя. Плотник и умелец на все руки. Предчувствуя скорую кончину, он сделал себе гроб и поставил в сенях. Остальные жители деревни, видя такое дело и рассудив, что скоро все там будут, а дяди Пети уже может и не быть к тому времени, попросили плотника изготовить и им домовины. И пришлось дяде Пете со смертью немного повременить, пока последний гроб не встал в сенях своего хозяина.
В сенях избы деда Василия и бабы Маланьи стояли два гроба.
Дело было зимой. Огороды укрыты снежными покрывалами, из скотины во всей деревне только и было, что у стариков Демидовых три курицы да у Замятиных коза, поэтому короткие, но такие длинные зимние дни старики коротали за рукоделием.
После обеда старики шли в избу к Замятиным, смотреть и обсуждать последние новости и строгать деревяшки, добывая из сухой запашистой древесины ложки, чашки, миски и незамысловатые игрушки для внуков.
Бабы с рукоделием шли к Маланье. Пестрые половики из старой одежды, вязаные салфетки и скатерти, вышитые петухи и розы выходили из-под их рук под протяжное пение и треск горящих поленьев, отсветы которых плясали на полу перед беленой печью.
В тот день дед Василий и баба Маланья, Васюша и Малаша, как они друг друга звали, сидели за столом, ели щи из кислой капусты и смотрели на серое небо, которое начиналось сразу над их огородом.
– Васюша, – позвала Малаша, – а ведь Петя домовины сделал – даже размеры не спросил. А вдруг маленькие?
Дед поддел остатки из тарелки, съел и положил ложку на стол.
– Ну что ж теперь, – произнес он, – теперь-то уж и не исправишь.
– Так давай хотя бы примерим, – не захотела успокоиться Малаша.
– Как примерим? – Дед с недоумением воззрился на бабку.
– Ну так. Ты принеси один, а я лягу в него. Посмотрим, хорошо ли.
Дед недоверчиво посмотрел на супругу, но возражать не стал: когда со стола было убрано, занес из сеней и положил на пол один гроб.
От гроба несло холодом.
«Как из могилы», – подумал дед, но ничего не сказал.
От тепла иней на древесине быстро растаял, и скоро изба наполнилась древесным духом.
Малаша постояла у края гроба. Подумала, что ложиться прямо на доски будет жестко, и принесла постелить на дно одеяло и подушечку.
Дед молча наблюдал за приготовлениями.
Малаша шагнула в гроб, села и аккуратно легла.
– Ну как? – Дед заглянул в гроб.
– Хорошо, – неожиданно для себя ответила Малаша.
Ей и на самом деле стало удивительно спокойно и хорошо в этом ящике с высокими бортами, которые ограничили видимый мир до окрашенного в нежно-голубой цвет потолка и белого электропровода, вьющегося вдоль балки до лампочки.
– Васюша, – позвала из гроба Малаша, – давай, когда помрем, то тебе пусть пасхальную свечу в руки дадут, а мне – крещенскую.
– Давай, – согласился дед, который сидел задумавшись.
– Васюша, – снова позвала Малаша, – а ведь у нас только одна подорожная молитва, второй нет, – сказала она и вздохнула.
Дед промолчал, и Маланья продолжила:
– Ты вот что, когда к Замятиным пойдешь, возьми у них еще одну. Когда Петю хоронили, священник несколько подорожных у них оставил.
Дед согласился и засобирался.
Часы с гирьками и большим маятником за стеклянной дверцей пробили три, вечер снаружи уже закрывал окна темными ставнями. Дед Василий уходил, а Маланья оставалась лежать в гробу.
– Давай помогу вылезти-то. – Дед протянул Маланье руку.
– Да ниче, полежу еще немного, уж больно спине хорошо, – отнекалась та.
– Как встанешь-то потом? – еще раз предложил помощь дед, но Малаша не согласилась, мол, выберется как-нибудь, а нет – так бабы сейчас придут и помогут. И дед ушел.
Дверь за дедом закрылась, Маланья утонула в тишине.
Она сложила руки на животе, и они крепко сцепились искривленными артритными пальцами в замок.
Маланья лежала и вспоминала прожитую жизнь. Как она встретила своего Васюшу после войны, как родили и подняли детей, как хорошо ей было с мужем и в трудах, и в вечерах, когда можно было просто сидеть рядом с ним и ничего не говорить, а все равно было хорошо и тепло.
Тепло, льющееся от печи, тишина, размеренная тиканьем часов, неспешные думы и жесткое ровное днище гроба, которое дало отдых ее уставшей за жизнь спине, сделали свое дело, и Маланья уснула.
* * *
Первой пришла старуха Замятина.
Увидев гроб на полу посреди избы, она тихо ойкнула и, ступая на цыпочках, подошла заглянуть внутрь.
Маланья лежала со сложенными на животе руками.
Замятиха в растерянности осела на лавку у стола, подперла голову рукой и задумалась о быстротечности жизни.
Следом шумно ввалилась в дверь Демидова.
Замятиха цыкнула на нее. Та, увидев гроб, зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и села на лавку рядом с Замятихой.
Мысли в их головах носились вихрем. Как? Когда? Что делать? Но ни одна из них не была высказана. Слова не шли, и каждая из женщин переживала уход подруги по-своему. Только Демидова шмыгала носом и вытирала глаза уголком платка.
Пришли еще старушки. Увидев Маланью в гробу, они перекрестились и тоже сели на лавочку.
Потихоньку завязался разговор.
– Ну вот и Малаша преставилась, – сказала Даниловна и тихонько всхлипнула.
– Хорошая она была, добрая, и на помощь всегда безотказная. – Замятиха вспомнила, сколько Маланья, сидя дома со своими детьми, водилась и с ее детишками, и глаза ее тоже увлажнились.
Пришедшие позже старушки тоже нашли что сказать доброго о «покойнице», и все пришли в предплакательное настроение. Слезы стояли у всех в глазах, но нарушить тишину и начать плакать в голос никто не решался.
– А где Василий-то? – спросила одна из них.
– Так, наверно, к нам пошел, – ответила Замятиха, – за помощью. Там же сейчас все мужики наши собрались.
– И то правда, – закивали все и снова погрузились в воспоминания о Маланье.
– Как живая лежит, – вздохнула Демидова, и все с ней согласились, что да, де на мертвую и не похожа, а как будто спит.
Тут дверь открылась, и, напустив в избу пару, вошел Василий. Женщины притихли. А дед прошел ко гробу, наклонился и сказал:
– Вот, Малаша, я тебе подорожную принес. – И аккуратно положил молитву ей на руки.
Бабы, видя такую нежную посмертную заботу новоявленного «вдовца» о «новопреставленной», начали потихонечку подвывать.
Василий, как бы очнувшись, посмотрел на баб и спросил:
– Бабы, вы чего?
Те завыли посмелее и стали жалеть Василия:
– Бедный, да как же ты теперь, один-то, без Маланьюшки! А она вот лежит, как уснувшая, и не встанет уже больше, не подымется! – плакали они.
– Вы че, бабы? – Дед Василий опешил и уставился на плакальщиц.
Бабы решили, что Василий от горя не в себе, и решили помочь ему выплакать, избыть горе слезами.
– А ты поплачь, поплачь, Васильюшка, тебе и легче станет, горемычный ты! – нараспев уговаривали они его, и дед, растроганный их слезами и причитаниями, тоже заплакал.
Плакал он, умиляясь на свою Малашу, которая лежала в гробу такая красивая и спокойная, как ангел. Плакал он, жалея ее, что такая тяжелая была у нее жизнь, и винясь за то, что мало ей помогал в той, как оказалось, такой короткой жизни. И плакал он, радуясь, что Господь дал им еще время пожалеть и полюбить друг друга.
Василий встал у гроба на колени, наклонился и поцеловал мягкую, теплую щеку жены, омочив ее слезой.
– Малашенька, – позвал он, – душа моя! Прости, что я так мало говорил тебе, что люблю тебя!
Бабы за его спиной рыдали в голос.
От этого рева Маланья проснулась, увидела заплаканное лицо мужа и, не разбираясь, в чем дело, тоже заревела. Она расцепила уже затекшие пальцы, с трудом подняла руки и обняла Василия за шею.
– Васюша, родненький ты мой! И я люблю тебя!
За спиной у Василия раздался вскрик, затем звуки падающих тел, и наступила тишина.
Только ходики мерно отсчитывали отпущенные всем минуты.
Весь оставшийся вечер Маланья трогала подруг своими теплыми руками и пила горячий чай с медом, убеждая их, что она живая.
Алла Французова. Старость в радость
– Сколько тебе лет, бабушка? – спрашивал я.
– Семнадцать! – не задумываясь, отвечала она. – Я просто прикидываюсь старенькой, чтобы не работать.
А потрудилась бабуля и вправду за свою жизнь как следует. На этот счет она шутила так:
«О! Как я ждала пенсии и старости! В школе заставляют учиться, потом уговаривают нарожать детей, но оказывается, что их еще нужно воспитывать и при этом работать. Пенсия – это рай! Особенно если почти ничего не есть и совсем ничего не хотеть. Если только отдыхать, и все – на большее денег не хватит!»
Я понимал, что бабушка шутит. Но она умела во всем отыскать плюсы и всегда находила, чему порадоваться и улыбнуться. Даже в нелегких ситуациях. Наверное, именно поэтому она притягивала к себе людей, как магнит. Ее везде ждали, всюду приглашали.
И этим летом бабулю пригласила ее давняя подруга детства – провести лето на ее даче в стареньком домике на берегу моря.
Бабушка уговаривать себя не заставила, спешно собрала вещички в скромненький чемодан, прихватила с собой нескромненького меня, без труда отпросив у родителей, и мы поехали.
Домик Нины Павловны был старенький, покосившийся, с облупившимися стенами. Он, словно нечаянно, примостился между двумя пышными соседскими особняками. В этот маленький домик хозяйка всегда приезжала в компании своего вечно спящего ленивого лабрадора Кнопика.
Как только мы приехали, Нина Павловна (далее буду называть ее Нинок) встретила нас чаем и новостью, что в соседний дом въезжает какой-то Бабочкин.
Только моя бабуля услышала это, прямо-таки и села.
– Как? Бабочка будет жить по соседству?
– Да, он прознал, что мы с тобой лето проведем тут, и снял соседский домик на пару месяцев.
Бабуля, прищурясь, посмотрела на Нину Павловну:
– Уж прямо-таки прознал. Наверное, ты сама и разболтала.
– Да, разболтала. Я объявила ему реванш от твоего имени.
– Ниночка! Мы хотели отдыхать этим летом, расслабиться. Но если Бабочка будет жить по соседству, я буду все время на стреме, как часовой.
Я решительно не понимал, что происходит – какие-то Бабочка, Глеб, война – но надеялся, что нужно просто подождать, и все станет ясно. Но ясно ничего не стало, а стало еще запутаннее, когда на следующий день к нам во двор, слегка прихрамывая, заявился плотного телосложения милый старичок в белоснежном костюме и модной шляпе с тростью.
Он галантно расцеловал ручки бабуле и Ниночке, подарил им по герберу, пожал мне руку, потрепал Кнопика по макушке и, прежде чем сесть на указанный ему стул, с недоверием осмотрел его, проверил прочность и только тогда приземлился. За обедом я заметил, что он так же осторожно пробовал каждое предложенное ему угощение, словно чего-то опасаясь. Странный человек.
За ужином бабушка спросила:
– Глеб Борисович, означает ли цвет вашего прекрасного костюма, что вы приехали к нам с белым флагом?
– Нет, Галина Ивановна, не дождетесь! – Он весело подмигнул, извинился и засобирался домой.
Вечером я замучил бабулю расспросами. Она рассмеялась моему любопытству, но все же рассказала, в чем дело.
Бабочкин Глеб Борисович – их друг со студенчества. Никто уже не помнит, с чего все началось, но так уж исторически сложилось, что они много лет разыгрывают друг друга. И даже ведут этим розыгрышам счет. Нинок в команде с моей бабуленькой против Глеба Борисовича.
– А! Так это, наверное, и есть этот дядя, что прислал тебе в посылке стог сена на день рождения?
– Да, Митенька, именно этот.
И я понял, что лето будет веселым.
Утро следующего дня началось с того, что во двор к Нине Павловне явился строгий участковый и сообщил, что на нее поступила анонимная жалоба, будто она организовала в своем дворе подпольное казино. Бабушка с Нинком прямо рты пораскрывали от удивления. Долго что-то объясняли участковому, пока он не сжалился и не ушел, предупредив, что будет держать нас на контроле.
Как только он удалился, Нинок сжала пухленькие кулачки, погрозила в сторону соседского дома и сказала:
– Ну, Бабочкин, держись. Сразу козырями ходишь!
Все утро на пляже бабушки обсуждали ответный удар. По возвращении Нинок вынесла из дома большущий ржавый ключ и направилась в сторону сарая. Я, еле успевая, семенил за ней. Бабуля с Кнопиком не спеша плелись позади.
Деревянная дверь сарая со зловещим скрипом открылась, а там… чего только не было. Гора всякого хлама.
– Да уж! – послышался голос бабули из-за спины. – Если хорошо поискать, тут можно найти все. Тут даже, наверное, где-то припрятана моя молодость.
Меня привлек массивный сундук. Под его крышкой мы нашли большой самовар, ласты и старую дудку. Кнопик долго обнюхивал ее, отчего потом сильно чихал.
В углу сарая стояло черное пианино, покрытое слоем пыли, с облупившейся краской и царапинами на боках.
– Вот оно-то нам и нужно! – воскликнула Нинок. – Бабочка со своим идеальным музыкальным слухом с ума сойдет! Устроим ему пытку мазурками!
Последующие несколько часов мы вчетвером – бабуля, Нинок, Кнопик и я – вытягивали пианино из сарая. Кнопик, конечно, не особо помогал: то болтался у нас под ногами, то лаял, то кусал несчастное пианино за педали.
А мы кряхтели вовсю. Сперва упрямое пианино не хотело даже сдвигаться с места, оно словно вросло в пол. Но бабуля с Ниной оказались упрямее и настойчивее. В общем, две милые старушенции – прямо божии одуванчики – одолели-таки инструмент, и вечером побежденное фортепиано стояло под навесом и блестело, словно яблочко, натертое воском.
Нинок торжественно села за инструмент и заиграла. Фортепиано было напрочь расстроено, и музыка эта вызывала желание в срочном порядке уехать из страны куда-нибудь, где потише.
Но именно этого и добивались хитренькие бабули.
Окно второго этажа соседского дома настежь распахнулось, и на нас, открыв рот от возмущения, уставился Глеб Борисович.
– Это что за безобразие? Инструмент напрочь расстроен. На нем категорически нельзя играть!
– Это, Глеб Борисович, нельзя казино подпольное у себя во дворе открывать, а на пианинах расстроенных сколько угодно играть можно. Инспектор нам так сегодня и заявил! – торжествующе сказала бабуленька.
Бабочкин хмыкнул и закрыл за собой окно. Нинок заиграла слезливый романс и запела низким грудным голосом «утро-о тума-а-ан-н-ное». Кнопик сел рядом, задрал голову и начал подвывать.
Через минуту в соседнем доме у Бабочкина позакрывались все окна. Если честно, то и в доме напротив тоже. Нинок с Кнопиком, видимо, перестарались.
– Один – один! – потирала руки бабуленька. – Предлагаю, Ниночка, каждый день такие концерты устраивать. Тем более Глеб Борисович от них в большом восторге.
В этот вечер Бабочкин явился к нам на чай. Он принес груши и коробку пирожных. Мы поставили на стол большущий самовар, который нашли с утра в сарае, и уселись вокруг, значит, чаевничать.
Взрослые очень любезно и мило болтали, много смеялись, вспоминали прошлое, пока я сосредоточенно поедал эклеры. Потом они играли в карты. По правилам, проигравший должен был кукарекать. Каждый раз наш пес жалобно подвывал кукарекающему, и это было очень смешно. По домам разошлись в самом наилучшем настроении.
Бабушка всегда вставала очень рано. Они с Ниной делали в саду зарядку, готовили завтрак и поднимали меня на пляж. В этот день на море все было как обычно: я плескался у берега и все время кричал из воды, чтобы то Нинок, то бабуля смотрели, как я хорошо ныряю. А они тем временем сидели под зонтиком рядом со спящим Кнопиком и вязали крючком плед. Они вязали его вместе, с двух сторон одновременно. Кстати, этот плед стремительно рос на глазах, и мне приходилось каждый раз таскать его на пляж и с пляжа домой в огромном пакете.
