Александр Алексеевич Волков
Магдалина

В комнате мы застали уже привычную для наших глаз картину: свет тусклой лампочки под красным абажуром с замусоленными кистями – Нинкин подарок – широким маслянистым пятном расползался по столу, придавая омерзительно-живописный вид бутылкам, стаканам, плоской консервной банке с окурками, монетам, картам и мелким денежным купюрам, беспорядочно разбросанным по размокшим в вине газетам, застилавшим столешницу. Серега в тельняшке сидел на краешке стула перед неподвижно вытянувшимся на койке Мурашевичем и говорил ему, что партнеры, с которыми он познакомился в электричке, были шулера, и что таких не бить надо, а убивать на месте, как конокрадов на ярмарке.

– Убивать нельзя, они – люди… – бесстрастным голосом возражал ему Сева, глядя в потолок, на неровное пятно света, пробившееся сквозь прореху в абажуре.

– Они – нелюди! – убежденно повторял Серега, – убивать, рубить под корень, чтобы не дай бог еще гаденышей не наплодили!

– Убивать нельзя… – повторял Сева, прикрывая глаза тонкими выпуклыми веками.

– Идиот! – зашипел на Серегу Вадик, – ты знаешь, сколько сейчас времени?!.

– Знаю, – икнул Серега, – до х…!

– Да ты на часы посмотри, дубина!

Серега качнулся на стуле, закатал рукав тельняшки, сунул в свет лампочки циферблат наручных часов, поднял глаза на Вадика и сказал:”До х… и есть!”

– Ой, мамочки, а это что? – испуганно прошептала Нинка, увидев, как сквозь полосы тельняшки на Серегином левом плече медленно проступает темное пятно.

– А я откуда знаю, – cказал Серега, – я что – доктор?

– Я – доктор! – решительно сказала Нинка, – снимай тельник! И к свету!..

Серега подвинулся, стянул через голову тельняшку, и мы увидели на его жилистом, грязном от размазанной крови, плече ближе к подмышке маленькую темную ямку с чуть развернутыми краями.

– Вот сволочи! – воскликнула Нинка, – чем это они тебя?

– Пером, надо полагать… – вздохнул Серега, – и ведь говорил батя: не играй в поездах – никогда не знаешь, на кого нарвешься!..

Нинка сразу засуетилась, схватила со спинки Севиной койки чистую наволочку, и пока она рвала ее на широкие лохматые полосы, протирала ранку остатками водки и бинтовала порезанное плечо, Серега мрачно бубнил, что таких фраеров, которые перышками размахивают, он на х… видал, что он их в рот е… – и все прочее в таком же духе.

После этого случая Серега как-то странно притих, бросил пить, а один раз, вернувшись в общежитие чуть раньше обыкновенного, я увидел у него в руках книгу. Это был Чарлз Дарвин “Происхождение видов путем естественного отбора” – такой же фундаментальный и ортодоксальный труд, как “Капитал” или “Феноменология духа”. Мурашевич сидел за столом напротив Сереги и, горбясь как обезьяна, внимательно изучал какие-то справки, поднося их к выпуклым стеклам очков и даже зачем-то разглядывая на просвет.

– Да не трясись ты над этими погаными бумажками, – говорил Серега, не отрывая глаз от книжного разворота, – у тебя сорок дней больничного есть? Есть! Записано? Записано! И закон есть на этот случай, так что дадут они тебе академку как миленькие, никуда не денутся!..

Сам Серега провалялся в больнице сорок четыре дня, жалуясь на острые боли в животе и прочие болезненные симптомы до тех пор, пока его не отправили на рентген. На полученном снимке в зоне желудка явственно выделялось овальное темное пятнышко, со всей очевидностью указывавшее на язву, образовавшуюся по мнению врача в результате стресса, вызванного резкой сменой обстановки, режима питания и прочих флюидов, в совокупности пошатнувших железное здоровье потомственного казака Сергея Жамойды. Так что после выхода из больницы тот выхлопотал себе не только годовой академический отпуск, но и белый билет, обеспечивавший в перспективе полное освобождение от такой университетской напасти, как военная кафедра. При этом он пил портвейн, что страшно возмущало сердобольную Нинку, каждый раз пытавшуюся убрать со стола винную бутылку и советовавшую Сереге все-таки придерживаться водочной диеты. В конце концов тому надоела эта опека, и он, страшно округлив красивые, с лиловой конской поволокой, глаза, признался Нинке, что никакой язвы у него нет и в помине, и что рентген засек у него в желудке жеваную крошку обычной канцелярской стирашки, собравшуюся в темный, непроницаемый для гамма-лучей, комочек.

– Что, съели?!. – хохотал он, пуская в ребристый оранжевый купол абажура густой клуб папиросного дыма, – а тоже туда же: мы, понимаешь, доктора!.. Да у меня прадед был коновал, он от всех болезней кровь отворял – и все дела! Кому бог на сколько лет здоровья дал, тот столько и протянет, а всякие лечения – грех и напрасный труд!..

– А кровь тогда зачем пускал? – спрашивал Вадик, – если напрасный труд?..

– Богу тоже иногда помощь требуется, – серьезно отвечал Серега.

– Вот смотрю я на тебя, – говорил Вадик, – и меня поражает… нет, просто иногда потрясает…

– Что это тебя, интересно, потрясает?.. – спрашивал Серега, неприметно закатывая рукав тельника.

– Глупая щедрость природы! – беспечно восклицал Вадик, – как она могла так неосмотрительно дать такому идиоту, такому деревенскому чурбану…

– Короче…

– Такую феноменально умную башку, – примирительно заканчивал Вадик.

– Ну это уж ей виднее, – хмыкал Серега.

– Нет бы эти мозги на какое полезное дело направить…

– А это мы еще посмотрим, что нам полезно, а что – вредно…

И так далее, примерно в том же духе. В таких романтических условиях жаловаться на серую как асфальт скуку российской действительности было бы, наверное, не совсем справедливо, но всему есть предел, и человеческому терпению тоже. В конце февраля я стал замечать некоторые подозрительные изменения в Нинкиной фигуре и, приглядевшись повнимательнее, поделился своими подозрениями с Севой. Тот хоть и проводил большую часть суток на своей плоской койке, закрывшись от мира раскрытой книгой, установленной на груди, но, тем не менее, тоже кое-что заметил. Но его наблюдения относились не столько к Нинке, сколько к Вадику, который как-то странно притих и даже иногда заговаривал сам с собой в несколько неопределенном безадресном духе: ни фига себе… однако, дела… – и все такое прочее. И все бы это было ничего, если бы не яростные скандалы, неожиданно пришедшие на смену пламеной “свободной любви”. Ссоры между любовниками вспыхивали теперь по самым, казалось бы, ничтожным поводам, и был даже случай, когда только энергичное вмешательство Сереги предотвратило почти уже неминуемый мордобой. Но Вадик в тот раз схлопотал-таки в лоб, после чего исчез на пару суток, бросив на нас бледную осунувшуюся Нинку, которая с ногами забралась на койку и, глядя оттуда темными провалившимися глазами, мрачно заявила, что не встречала еще в своей жизни подонка, посмевшего поднять на нее руку.

– А рожать я все равно буду! – заявила она, когда Вадик вернулся и уселся против нее, тиская в ладонях красную вязаную шапку с мохнатым как георгина помпоном.

– Ладно, рожай, – вздохнул он и, оторвав свалявшийся помпон, швырнул его в Мурашевича.

– Прекрасное решение! – патетически воскликнул тот, с треском захлопывая том Карла Бэра, основоположника науки эмбриологии, – жизнь есть драгоценный дар, и прерывать ее божественное дыхание грубым хирургическим или каким иным вмешательством есть не что не иное как убийство!..

– Поздно уже прерывать, – буркнула Нинка, – пятый месяц пошел…

– О, боже! – взвыл Вадик, оперным жестом вздымая над головой красные от мороза ладони, – что я напишу маме?!.

– Что она скоро станет бабушкой, – сказал Серега.

– Она этого не переживет! – взвизгнул Вадик.

– Ма-алчать! – рявкнул Серега, – кто тебе дороже: мать или жена?

– Н-не з-знаю… – жалко пролепетал Вадик, – о-обе д-дороже…

– Вот тогда и пиши все как есть, – бухнул Серега.

– Прямо вот так сразу?!. – потерянно пробормотал Вадик.

– Да, сразу, – сказал Серега, – садись за стол, бери лист, смотри на Нинку, и пиши, пиши… И не тяни, а то я напишу, и они, – он кивнул на меня и Мурашевича, – подпишутся! Подпишетесь?

– Подпишемся, – ответил я за себя и за Севу.

Вадик глубоко вздохнул, скинул куртку на спинку стула, сдвинул на середину стола мятый алюминиевый чайник, составил в ступенчатую стопку четыре граненых стакана с недопитым чаем, достал из своей папки конспект по общей биологии, открыл чистый разворот и, уставившись на надутую Нинку, стал задумчиво грызть лохматый кончик шариковой ручки.

– Вот, правильно, сначала подумай, не пори чушь сгоряча, – удовлетворенно сказал Серега, – сиди, смотри, а я пока чайничек поставлю, чайку тебе заварю для сугреву…

– И для улучшения мозгового кровообращения, – подпел со своей койки Сева.

Над посланием к “дорогим предкам”, погрязшим, как нам тогда казалось, в ханжеском провинциальном целомудрии, Вадик корпел до полуночи. За это время мы успели раз восемь попить чаю и даже выслушать долгое, занудное, но весьма любопытное рассуждение Севы о неразрешимых загадках возникновения на Земле вида Homo sapiens, то есть, нас с вами.

– Вот вы считаете, что от обезьяны, – говорил Сева, обращаясь к воображаемым оппонентам, – но где доказательства? Где ископаемые останки переходных форм, на основе которых можно было бы выстроить такой же последовательный ряд, какой существует, скажем, для современной лошади?.. Где?

– Ну ты сравнил! – восклицал Серега, – человек и лошадь?!. Да ты хоть раз в жизни видел хорошую лошадь?.. Не в кино, а в жизни, в поле, на речном обрыве?..

– Этот вопрос относится, скорее к области поэзии, – продолжал Сева, глядя в потолок выпуклыми линзами очков, в которых светилось двойное отражение оконной рамы, – развитие лошадиного и человеческого эмбрионов поразительно схоже, и лишь на последних стадиях…

– Да заткнись ты! – морщился Вадик, поднимая голову над белой страницей, – венерианский календарь майя, пришельцы-кроманьонцы – какая тебе разница, из какой дыры нас сюда занесло…

– Вадик прав! – восклицал Серега, – он-то теперь точно знает, откуда происходит человек!

– Кончайте, мужики! Тошнит… – ныла из угла Нинка.

В конце концов Вадик дописал свое покаянное письмо, прочел его вслух и, получив всеобщее одобрение, запечатал его в конверт и дал Сереге, чтобы тот уже наверняка отнес его на почту. Пока бдительный Серега сверял адрес получателя с аккуратными строчками в нижней полосе получаемых Вадиком конвертов, они с Нинкой заставили свою койку привезенной откуда-то с городской свалки ширмой и, не дожидаясь, пока в комнате погасят свет, устроили такую бурную сцену примирения, что мы с Серегой не сговариваясь потянулись в коридор курить, а Сева наглухо загородил себя непроницаемым как могильная плита Карлом Бэром.

ГЛАВА …

– Н-да, однако, зверинец у вас там порядочный, – сказал Валерий, когда я закончил свой рассказ о нашей общежитейской жизни.

– Но с другой стороны все понятно, – продолжал он, – вырвались на свободу, ну и развернулись кто во что горазд… И при этом каждый, конечно, считает себя большим оригиналом, думает, что он вот такой единственный и неповторимый уникум – чепуха!.. Совершенно классические типы, почти хрестоматийные: у одного стремление продлить жизнь выступает как защитная реакция против суицидного инстинкта, у другого явно выраженный Эдипов комплекс, третий, при жесткой авторитарной установке, никак не может правильно оценить ситуацию, и оттого, как говорят на его горячо любимой малой родине – “кидает коников”, – то есть скачет по жизни как свихнувшийся кузнечик – что из них из всех получится?.. Не знаешь?

– Не думал, – сказал я, – не до того было…

– Может, перебесятся, может, сломаются, – сказал Валерий, – все возможно… А ты перебирайся ко мне, комната у меня большая, места хватит, участок будем вместе убирать, деньги или пополам или в общий котел – как хочешь…

– А что их делить, все равно потом скидываться, – сказал я, глядя, как плывут за морозными стеклами вагона радужные нимбы путевых светофоров.

Потом мы спускались в метро, поднимались, покупали теплый хлеб у ночных приемщиков, шли какими-то темными проходными дворами, выпугивая из мусорных контейнеров худых остервенелых кошек, и в конце концов после долгого многоступенчатого восхождения по едва различимой в оконном свете лестнице, остановились перед низкой, почти квадратной дверью, обитой кровельным железом.

– Есть и другой вход, – пояснил Валерий, – но так от метро ближе…

– Понятно, – сказал я.

Мой товарищ снял перчатку и костяшками пальцев простучал в стенку рядом с дверью два длинных, один короткий и еще один длинный удар.

– Запомни, – сказал он, – два длинных, один короткий и еще один длинный – это примерно на два месяца, потом, когда начинают шляться всякие хронофаги и прочие persona non grata – шифр меняется, понял?

– Понял, – сказал я.

За дверью послышались шаги, грохнул железный крюк, дверь приоткрылась, и в проеме показалась настороженная бородатая физиономия.

– Ломброзо, ты? – послышался сиплый голос.

– Я, – ответил Валерий.

– А это кто с тобой? – спросил бородатый.

– Товарищ по alma mater… А что? Опять приходили?..

– Не знаю… – сказал бородатый, по-прежнему стоя в проходе, – кто-то звонил, стучал, но я не отзывался – мало ли кто… Может и они?

– Ладно, поговорим, – сказал Валерий.

– Проходите, – сказал тот, отступая в сторону.

Мы вошли и оказались в просторной кухне, центр которой был занят низкой, обложенной закопченым и засаленным кафелем, плитой. На плите стояла большая кастрюля, облупленный эмалированный чайник и большой молочный бидон с двумя ручками. В потолок уходила квадратная труба, и от нее в четыре угла кухни тянулись веревки, увешанные рубашками, трусами, носками и детскими пеленками. За занавеской в дальнем углу угадывались контуры ванной, вдоль правой стены тянулся узкий деревянный стол, а над ним в стену были вделаны две эмалированные таблички “Пива нет” и “Студентов буфет не обслуживает”.

– Знакомьтесь, – сказал Валерий, – Володя! Андрей!

Мы обменялись рукопожатием. Ладонь у бородатого оказалась сухой, жилистой и хваткой как пастуший кнут. Пожав мою руку, он взялся за стоящий у стенки табурет, с треском выломал ножку и, открыв дверцу плиты, бросил ножку на раскаленные, переливающиеся рубиновым жаром угли. Лакированное дерево затлело, вспыхнуло и обволоклось яркими желтыми язычками пламени.

– И ведь знаю, что до конца отопительного сезона не могут они меня выгнать, – сказал бородатый, закрывая печную дверцу, – закон есть, сам читал, знаю, и все равно боюсь…

– Ладно, поговорим, – сказал Валерий.

Мы оставили лыжи между двойными дверьми черного хода, обошли жаркую плиту и, миновав короткий широкий коридор, оказались в большой квадратной комнате с двумя окнами, из которых открывался просторный и великолепный вид на залитые лунным светом городские крыши и церковные купола.

– Вот здесь я и живу, – сказал Валерий, щелкнув выключателем, – нежилой фонд, служебная жилплощадь… Дворники, техники, кровельщики, пожарные – все по таким трущобам ютятся – и ничего, нормально… Володя – кровельщик, на филфаке учится, на вечернем, испанский изучает… Жена у него умерла во время родов, он с девочкой остался, да еще и запил с горя, на крышу вылез с похмелья, чуть не грохнулся, страховка удержала… А инженер по технике безопасности как это дело увидел, так чуть не поседел со страху: не хочу, говорит, за тебя, дурака, в тюрьму садиться, у меня у самого жена тройню родила… Ну и выгнали Володьку из кровельщиков… Он еще сильнее запил, а потом вдруг ко мне: ты, говорит, психиатр, Фрейд, Ломброзо – лечи!.. Я ему объясняю, что я не врач, а психолог, а он уперся: лечи – и баста!.. В запое человек, хорошо хоть, студентки нашлись, подруги, приходили за девочкой присматривать… Я в наши учебники, а там, понимаешь, на первом месте раздел “Черты характера советского человека”: патриотизм, трудолюбие, честность и порядочность – представляешь?!. Смех и горе… Я папаше письмо, у них ведь в армии тоже с этим делом проблемы, пьют некоторые просто по-черному, причем особенно из высшего офицерства, от полковника и выше… Папаша понял и выслал мне адресок, здесь, в области, час двадцать на электричке… Я приехал, нашел дом, нормальный такой кирпичный особнячок в два этажа с гаражом, парниками, котельной, двумя волкодавами на проволоке за железной кованой оградкой – хорошо живет человек, не то, что Василь… Показал я хозяину папашино письмо, объяснил ситуацию, тот головой покивал, и оставил меня у себя на пару деньков, чтобы я сам посмотрел, как это делается… Ну я и посмотрел, и на хозяина посмотрел, и на тех, которые к нему лечиться приезжали на черных “Волгах” со свитой… Из соседней комнатки, сквозь дырочку в ковре, вроде смешно, но полезно, и ни от кого не убудет, потому что я клятву дал, что ни одной живой душе не проболтаюсь, кого я сквозь эту дырочку наблюдал… А метод с виду простой, даже как бы незаметный: садится человек напротив целителя, тот берет его голову в ладони, мягко, почти нечувствительно, поглаживает виски, смотрит в глаза, говорит негромко – и все… Хотя в какие-то моменты мне становилось жутковато: как будто при мне душу дьяволу продавали – хотя, конечно, все, наверное, наоборот, не знаю… В общем, прожил у него не два дня, как собирался, а полторы недели, участок мой напарники убирали, начальник восьмерки в табель ставил, потому что я на всякий случай предупредил, что уеду и могу задержаться… Так что жил я у этого алкогольного Мефистофеля, смотрел в дырочку, и досмотрелся до того, что сам решил попробовать, да и он мне сказал, что здесь ничего сверхестественного и невозможного нет: сажай клиента против себя, смотри в глаза и бубни, бубни, пока он дремать не начнет, и как видишь, что глазки у него малость остекленели и как будто пленочкой поденулись, начинай внушать… А способность у тебя есть, можешь ты человеку свою волю внушить, я это вижу… Я сказал, что мне, конечно, это очень лестно, но хотелось бы самому попробовать, проверить на практике, на человеке, к вам же, говорю, каждый день по пять-шесть клиентов приезжают… Нет, говорит, я тебе своих клиентов дать не могу, они – народ серьезный, шуток не понимают, – а мне подставляться никак нельзя, я за каждого такого головой отвечаю… И тут не было бы счастья, да несчастье помогло: сосед запил, директор овощебазы. Заперся в своем замке за кирпичной стеной в полтора человеческих роста с бойницами и башенками по углам, овчарок кавказских с цепи спустил, пьет и орет с главной башни под медной луковкой с флюгером в виде льва: я вас всех в рот е…! Я вас всех на х… видал!.. На весь поселок, громко, особенно когда ночи холодные, луна светит, и эхо по окрестностям разносится: …бал! …бал! …ую! …ую! – смех и горе, ей богу!.. А кончилось все тем, что взял он ружье, перестрелял своих волкодавов, пришел к моему хозяину, упал в ноги – натурально, я сам видел! – лечи, говорит, не могу больше, зверею, и сердце останавливается: вот так стучит, стучит, а потом вдруг: хоп – и тишина!.. Вот, говорит, потрогай… И руку его к своей заплывшей жиром груди прикладывает: вот, говорит, сейчас встанет… Вот, слышишь?.. Страшно мне, Устин – это целителя так зовут – страшнее, чем ОБХСС, от тех-то еще как-то отмазаться можно, а здесь – хрен!.. Руки-ноги в холод и в пот бросает, и как будто ржавая пивная пробка под языком – Кондратий, в общем… А Устин ему: я сам не могу, у меня клиент на очереди, мне сейчас силу терять нельзя, очень уж человек большой, ты с ним рядом – тля капустная, – но помочь тебе можно, есть у меня ученик, молод еще, но бог ему дал, так что сделает он все как надо, снимет в лучшем виде, по гроб жизни ему обязан будешь… Тот сперва вроде замялся, привык, чтобы ему везде все по первому классу делали: и ложу в театре, и “Волгу” в экспортном исполнении с форсированным двигателем, и баню с телками, которые разве что летать на обучены, и палату отдельную с личным врачом-академиком, и гроб дубовый с перламутровым крестом на крышке – а тут ему, понимаешь, ученика подсовывают, практиканта, из тех, что у него на базе гнилую картошку перебирают… Но делать нечего, Кондратий – мужик суровый, ему в лапу не сунешь, так что встал с колен наш мученик, рубаху в спортивные штаны дрожащими руками заправил, прошел в апартаменты, сел в кресло, уставился на меня: лечи, студент – заговоришь, озолочу!.. А я сел напротив, смотрю ему в глаза, и меня самого то в жар, то в холод бросает, потому как вижу, что этому стоит только пальцем ткнуть, шепнуть пару слов по телефону, и тот, на кого он ткнул – покойник, ну, разумеется, в определенных пределах досягаемости, там ведь тоже своя иерархия имеется… И вдруг до меня дошло, что меня-то он как раз и не достанет, и что даже если я его до полусмерти заговорю, ничего мне за это не будет, потому как я – генеральский сын… Успокоился, взял себя в руки, повертел перед ним стеклянную бусинку: смотрите внимательно, внимательно смотрите, следите за шариком, можете моргать, смейтесь, не сдерживайтесь, расслабьтесь, бросьте руки вдоль тела, откиньтесь на спинку, свободнее, свободнее – ну и так далее, пока он не впал у меня в транс…

За этим рассказом мы успели поставить раскладушку, перегородить комнату книжным стеллажом, сколоченным из брусков и досок, переодеться, попить чаю и даже бросить на сковородку несколько кусков мороженой медвежатины. Все это время Валерий говорил, переходя на шепот или совсем прерывая свой рассказ только тогда, когда на кухню выходил бородатый Володя. Я помог ему снять с плиты и перенести поближе к ванной молочный бидон с горячей водой, после чего две тихих неприметных девицы вынесли из его комнаты пищащего в пеленках младенца и, установив на дне ванны цинковое корыто, задернули за собой клеенчатые шторы. Я переворачивал куски мяса на скворчащей и стреляющей кипящим салом сковороде и слышал, как младенец шумно плещется в корыте и издает восторженные нечленораздельные звуки. К тому времени, когда с мытьем младенца было покончено, и протянутая через всю кухню веревка провисла от выстиранных ползунков и пеленок, мясо было готово, и мы все собрались возле кухонного стола, установив на двух кирпичах большую, накрытую крышкой сковороду. Судентки сперва смущенно отказывались, но после того как Валерий категорически заявил, что никуда их не отпустит, присоединились к трапезе, устроившись на грубой широкой скамье как раз напротив таблички “Студентов буфет не обслуживает”.

Пока мы жевали мясо, запивая его теплым чаем, на кухню, бренча крышкой чайника, выполз сгорбленный плешивый старикашка в кальсонах на веревочных подтяжках и чрезвычайно замасленном фраке с длинными острыми фалдами, прикрывавшими его окаменевшую спину подобно хитиновым надкрыльям огромного жука. Поставив на угол плиты помятый медный чайник, старик извлек из кармана фрака монокль на тонкой белой цепочке, привычным жестом вбросил его под кустистую, сурово нависшую, бровь, обернулся к нам, неопределенно покачал головой, окруженной седым, светящимся как нимб, пухом, и, шаркая стоптанными задниками тапочек, удалился в желтые сумерки коридора.

– Вот тоже реликт, – сказал о старике Валерий, когда мы с ним вернулись в его комнату, – музыкант, композитор… Артур Карлович Дандорф, из поволжских немцев… У него в комнате стоит огромный рояль, вся крышка которого в несколько слоев застелена полотенцами, простынями, просто старыми газетами, и весь этот слоеный пирог переложен и начинен симфониями, этюдами, сонатами и еще черт знает чем… Причем все это в набросках, в обрывках, на трамвайных билетах, квитанциях из прачечной, старых конвертах – ему, как это ни странно, довольно много пишут, причем на разных языках и почти со всего света…

– Интересно, – сказал я, прислушиваясь к странным звенящим звукам, слабо доносящимся из-за прикрытой двери, – а это что?..

– Сочиняет, наигрывает… – сказал Валерий, и тут же стал продолжать свой рассказ о том, как он выводил из запоя директора овощебазы. Впрочем, рассказ был недолог. После того, как директор, получив свою дозу внушения, удалился, Валерий распрощался с целителем и вернулся в город, даже не вспомнив о том, что ему причитается врачебный гонорар.

– Главное было в другом, – говорил он, – в том, что начало было положено, и в том, что я уже на этом первом опыте начал, что называется, входить во вкус… Это ведь великий соблазн: видеть и чувствовать, что сидящий перед тобой человек полностью подчинен твоей воле, что он – твой Франкенштейн, зомби, и что его можно заставить сделать все, что угодно… Хоть и говорят, что если отдать сомнамбуле приказ совершить убийство или самоубийство, или отдаться гипнотизеру, то ничего не выйдет, сработают какие-то защитные механизмы – я в это не верю, все зависит от силы внушения… Но это так, попутно… На чем мы остановились?

– Директор… – напомнил я.

– Ах да, директор! – неожиданно рассмеялся Валерий, – он сам меня нашел, точнее, дал приказ своим “шестеркам”, и те вычислили… А мы с Володей тогда как раз кодовый стук и звонок сменили, вместо трех длинных и одного короткого три коротких и один длинный – вроде все просто, а поди догадайся… Те пришли, позвонили, поколотили в дверь – тишина…

– А композитор?

– Артур Карлович глух как тетерев, речь человеческую понимает только по артикуляции, так что не вздумай при нем шептаться – бесполезно, да и бессмысленно, он живет в своем мире, и вся наша суета для него – даже не дым, а так, тень от дыма… Но ближе к делу: так вот, подкараулили они меня в подъезде, один на черном ходу встал, другой – на парадном… Иду я из университета, только в подъезд, а мне навстречу товарищ в штатском, и книжечку красную в нос: пройдемте! Делать нечего, пошел… Иду к машине, а сам соображаю: что? кто?.. Задачка, надо тебе признаться, была не из простых, потому что на этой квартире кто только не перебывал… Диссиденты, наркоманы – многие люди вокруг Володи крутились, только сейчас куда-то исчезли, как корова языком… Посадили меня эти филеры на заднее сиденье, сами сели по бокам и повезли, причем молча… Проехали несколько кварталов, выехали на набережную, и один мне говорит: закрой глаза! Я: зачем?.. Не твое, говорит, дело, закрой, а то я сам их тебе закрою, могу больно сделать… Делать нечего: закрыл, они мне глаза повязкой плотной для верности обмотали – едем дальше… Долго ехали, по моим прикидкам часа полтора, причем быстро, с ветерком, с обгонами, с визгом на виражах… Потом ухабы какие-то пошли, проехали по ним минут десять, встали, они меня из машины выволокли – деликатно, без грубости – и повели… Ведут, а у меня коленки со страху сводит: куда? зачем?.. Меня ведь Володины товарищи немного просвещали, читать давали кое-что в фотокопиях, в ксерокопиях, на рисовой бумаге издательства “Посев” – а там про всякие такие штуки много чего было написано: как людей в подвалах расстреливают, как они просто исчезают в никуда – жуть, читаешь, и мороз по коже… В общем, они меня ведут, а я по запахам чувствую, что где-то мы за городом, причем далеко, хвоей пахнет, грибами – приятный воздух, родственный… Потом какие-то двери передо мной открыли, подтолкнули вперед, сами вошли, захлопнули, кнопка щелкнула, поехали мы вверх, а у меня от страха даже живот свело: лифт в лесу, в деревне! – да кто же это в домике-то живет?!.

Я еще раньше, по тону и сюжету Валеркиного рассказа начал догадываться, что его доставили в “замок” того самого “овощного бога”, эдакого “синьора Помидора” в человеческом, точнее, получеловеческом, образе. Догадался, но перебивать не стал, увлеченный не столько самим сюжетом, сколько деталями, живописным орнаментом повествования: коврами на стенах, экзотическим оружием, вроде коллекции старинных австрийских ножей для прикалывания дичи, резными деревянными масками, рогами, мордами, шкурами, бумерангами и зеркальным потолком, в котором отразился уголок “крепостной стены” с башенкой, проникший сквозь наклонные пластинки плотных жалюзи.

– И знаешь, когда я по-настоящему понял, что такое власть? – продолжал мой товарищ, – когда меня посадили в кресло напротив этого хама, и он не рявкнул, нет, а вежливо попросил, чтобы я его раскодировал, что не может он на своей работе совсем не пить – коллеги коситься начинают, да и просто тоска… И пить после заговора как-будто не тянет, но чувство такое, словно гвоздь какой-то сидит в башке – сними, говорит, студент… Ладно, говорю, сниму, но потом не жалуйтесь и своих арапов за мной не присылайте, а то пока они меня довезли, я чуть не помер со страху… Извини, говорит, перестарались, но это у них манера такая, ноу хау, руссиш культуриш, в том смысле, чтобы все было шито-крыто – понял?!. Понял, говорю. – Ну, а если понял, то давай, приступай! Я-то сперва к твоему шефу сунулся, а он говорит: не могу, кто закодировал, тот и снять должен – так что трудись, студент, не обижу!.. Делать нечего, приступил… Взял со стола ложечку золотую вместо бусинки, вогнал этого Вакха в транс, проговорил все, что положено, разбудил – и все, гуляй, рванина, от рубля и выше!.. И тут такое началось: стенка с книгами в золоченых переплетах сдвинулась, оттуда столик выехал, а на нем разве что птичьего молока не хватает… А я голодный как шакал, колотит всего с дороги, да еще и после сеанса – этот кровосос из меня всю прану выкачал… Так что я больше ел, а пил как птичка: глоточек сделаю – и давай его смаковать, восхищаться на все лады, словно я бог весть какой знаток и ценитель… Но вижу, что ему такой стиль нравится, и гоню, а сам думаю, как бы отсюда удрать побыстрее и поспокойнее в смысле личной безопасности – нужда ведь во мне у него теперь отпала, может и кинуться!.. Но ничего, обошлось хрусталем: понесло хозяина – и начал крушить!.. Ходит по своему холлу с камином в центре, распахивает дверцы, достает рюмки, бокалы, и так методично об паркет: хлоп!.. хлоп!.. Как куриные яйца. А потом сел в кресло перед камином, в огонь уставился, посидел минут пять и заснул… Ну тут и я начал собираться. Оделся, спустился по винтовой лесенке, мимо охранников прошел – они как услышали, что наверху началось, так тоже напились и уснули – дверь наружную приоткрыл, слушаю, не вякнет ли какая псина?.. Тишина, тех волкодавов перестрелял, а новых завести не успел, так что прошел я по обсаженной туями аллейке до ворот без всякого шума… А там оставалось только засов отодвинуть, и все – свободен!.. Вышел за ворота, погода мерзкая, дождик моросит, где-то вдалеке белое пятно фонаря светится, до станции сорок минут ходу, а до последней электрички – двадцать… И вдруг смотрю, между сосенками у самой стены “Волга” стоит, на которой меня привезли. Я к ней, за ручку дернул – открыто! Почему? Да потому что этим бояться уже некого, под богом ходят… Ну я завел ее, рванул и успел, а как в вагон ввалился, рухнул на скамейку, уснул, и чуть в парк не уехал, хорошо, попутчик нашелся, разбудил, когда на вокзал прибыли… А машину перед самой станцией в кусты загнал, пусть, думаю, поищут…