Александр Алексеевич Волков
Магдалина

Порой он увлекался и пускался в такие подробности своей лечебной практики, что мне приходилось даже останавливать его, толкая ногой под столом. Но как-то Катерина, заметив мои неуклюжие маневры, сказала, что Светке предстоит жить отнюдь не в райских кущах, и потому чем больше она, мать, будет знать о том, что может случиться с ее дочерью в нашем беспокойном мире, тем будет лучше.

– Живопись, выставки, мастерские, художники, – сказала она, – знаем мы эту публику – глазом моргнуть не успеешь, как в подоле принесет!..

– Катя! – патетически восклицал я, – как ты можешь так говорить о нашей дочери?..

– Как? – спрашивала жена.

– Да вот так: принесет… в подоле… – пояснял я, – словно она какая-нибудь Дунька деревенская, которая, как целомудренно выражаются в нашей глубинке, “ходит” с солдатами из расположенной поблизости воинской части…

– Ну, на этот счет ты особенно не обольщайся, – говорила жена, – художники в этом смысле – большие демократы!.. Им все равно: Дунька или Моника Витти…

– Ладно, кончайте, – прерывал нас Валерий. И вздыхал: эх, мол, где мои семнадцать лет!..

Серьезные это были вздохи или притворные, судить не берусь. Валерий достойно нес бремя своих несчастий, и за месяц жизни в нашей квартире так хорошо вписался в наш семейный психологический мирок, так приручил к себе нашу несколько угловатую и диковатую – неизбежные издержки переходного возраста! – дочь, что я порой ловил себя на мысли, что лучшего мужа для Светки трудно представить. Даже Катерина как-то очень уж откровенно проговорилась на этот счет. Жарила с утра яичницу, а потом вдруг отвернулась от плиты, посмотрела куда-то в пространство поверх моей головы и ни с того ни с сего, высказалась в том смысле, что уж больно велика разница: двадцать пять лет – она ему в дочери годится… И заплакала.

Я не помню, у кого из нас – у меня или Катерины – впервые замаячила мысль свести Валерия с Марьяной, но точно знаю, что это случилось не само собой. Хотя сам случай вполне вписывался в народную социологическую шкалу, согласно которой мужчину в возрасте от двадцати до тридцати лет женит любовь, от тридцати до сорока – друзья, а далее – по большей части глупость. Но вначале никакой мысли о женитьбе не было: двух месяцев не прошло, как на пожаре погиб Стас, и Марьяна вообще не хотела видеть никого, кроме самых близких друзей, к коим, в первую очередь, относились мы с Катериной. При том, что ее покойный муж Стас был человеком совсем другого, не нашего круга, и когда мы собирались на какие-нибудь общие праздники, по большей части молчал и, выслушав чей-нибудь тост, поднимал над скатертью рюмку водки, вставал и, методично чокнувшись с каждым из присутствующих, опрокидывал стопку в свои ржавые прокуренные усы. Как это получилось? Довольно странно, даже романтично, и несмотря на то, что лубочные красоты и кошмары триллеров, боевиков и “love story” с их развесистыми happy end’ами в равной степени нагоняют на меня безудержную зевоту, я постараюсь вкратце изложить предысторию этого странного брака.

Представьте себе такую сцену: мастерская в мансарде, по стенкам холсты, куски фанеры, по углам безликие портновские манекены, все это закрашено жирными экспрессивными мазками, закамуфлировано всякой дрянью от обрывков ботиночных шнурков до консервных банок, стоптанных туфель, пустых папиросных пачек, бутылочных пробок и использованных презервативов – инсталляции, перформансы, муляжи и марьяжи. Особенно, марьяжи. Причем, не карточные, а самые натуральные: король, дама, и где-то сбоку, на табуреточке – валет. Освещается все это трущобное великолепие вмонтированными в потолок автомобильными фарами, свет которых довольно рельефно лепит скульптурную группу: король, дама, валет – сидящую вокруг шаткого трехногого столика, уставленного разнообразными бутылками с иностранными этикетками: “Shootarita”, “Baileys”, “Loel”.

– Ах, какая прелесть – этот “Loel”! – томно восклицает “дама”, пригубив из фарфорового стаканчика, обвитого матовым ультрамариновым дракончиком – изделие художницы-керамистки из мансарды напротив.

– Португальский портвейн тоже ничего, – говорит “король”, подвигая “даме” свой граненый стакан, украшенный разноцветными отпечатками его сильных костлявых пальцев.

– Ах, нет, Рашид, как ты можешь так говорить! – морщится “дама”, пригубливая и брезгливо отстраняя от себя стакан с темной подковкой губной помады на ободе, – портвейн есть портвейн!..

“Валет” тонко и жидко хихикает, исподволь бросая на них злые, жалкие, умоляющие взгляды. Он-то точно знает, что во всех этих бутылках нет ничего, кроме обычного портвейна “Кавказ”, купленного в угловом “Гастрономе”, но продолжает играть в эту странную игру, где ему отведена весьма двусмысленная, жалкая роль полуотставленного мужа, “второго номера”, “дубля”. Правда, один раз они великодушно предложили ему присоединиться к ним и образовать, таким образом, “французский вариант”, но “валет” был настолько потрясен цинизмом этого предложения, что быстро напился и, притулившись на краю широкого, обитого войлоком и застеленного набивной индийской простыней, ложа, самым пошлым образом проспал все “гаремные радости”. После того случая подобные предложения не повторялись, а он сам, мучительно освоившись с перспективой “вечного адюльтера”, не осмеливался намекать на “вторую попытку”, но, в робкой надежде досиживал до того момента, когда чувствовал, что ему вот-вот скажут прямо в лицо: иди домой, Петушок, а то ты все испортишь!..

Петушок, который к тому времени обычно бывал уже слегка “на кочерге”, строил на своем лице жалкую мину, больше похожую на одну из мертвых масок японского театра Но, нежели на человеческое лицо. Затем ему по заведенному обычаю следовало прикурить сигарету от свечки, торчащей из носового провала человеческого черепа посреди столика, встать, молча раскланяться и шаткой походкой проследовать в полутемную прихожую. Гостеприимный хозяин, ловя беспомощную ладонь “валета” подмышечным раструбом рукава и устраивая пальто на его кругленьких покатых плечах, на прощанье совал ему в нагрудный карман сложенный вчетверо червонец – на такси. Спустившись во двор, “валет” поднимал голову и, дождавшись, пока в окнах нависающей над четвертым этажом мансарды погаснет свет, неверными пальцами выцарапывал червонец из кармана, доставал зажигалку, цокал пьезоэлектрическим кремешком и подводил под засаленный уголок купюры огненное перышко. Когда купюра разгоралась, он ловким ударом об колено выбивал из картонной коробочки мундштук, закусывал зубами гильзу и вытянув папиросу, прикуривал от зубчатой огненной короночки вокруг свернутого в трубочку червонца. Завершив прощание этим миниатюрным пиротехническим ритуалом, “валет” выбирался на улицу и твердой независимой походкой спешил к ближайшему мосту, чтобы успеть перебраться через Неву до его разводки.

Впоследствии, согласно одной из версий, в ту ночь он не успел, но проверить ее достоверность не представлялось возможным, потому что пожар в мастерской случился летом, соседи по коммунальной квартире были на даче, и никто не мог в точности сказать, вернулся Петушок домой или нет. Впрочем, он вполне мог не успеть, потому что ночи были белые, и со двора трудно было понять, погас свет в щелях между фанерными щитами, изнутри прикрывавшими широкие окна мансарды – или нет. И потому Петушок мог простоять во дворе дольше обычного, а потом, глянув на часы, ясно увидеть роковые цифры на электронном табло. Далее, в согласии с предложенной следствием версией, он, вместо того, чтобы подняться в мансарду напротив и попроситься на ночлег к художнице-керамистке, целыми ночами выращивавшей фарфоровые цветы на выпуклых боках анемичных бокалов, вошел в тот же подъезд, из которого вышел. “Валет” это отрицал. Он говорил, что даже если бы он и вошел, то с единственной целью: тихо устроиться на широком подоконнике и проспать до открытия метро. Потому что после его ухода хозяин запирался в мастерской на крюк, в чем и могли наглядно убедиться пожарные, взламывавшие дверь. Так что даже если бы у него и был второй ключ – откуда, да и зачем? – он все равно не смог бы проникнуть в прихожую и, как предполагает, но отнюдь не утверждает следствие, совершить поджог в припадке ревности.

Ревновал ли он свою жену? Да, естественно. Значит, мотив был? Был, он не спорит. Но мало ли у кого какой может быть мотив? Вот вы, товарищ следователь – пока еще не “гражданин cледователь”! – можете, к примеру, до смерти ненавидеть свою тещу, подбивающую вашу жену уйти от вас к… ну, не важно. Мотив есть, а “дела” – нет. Так и здесь: не было у меня второго ключа – и все. Хотя ключ был, и Марьяна точно знала, что он был. Знала, но молчала. И когда следователь приходил к ней в больницу, признавала все: да, был моим любовником, да, три года, да, муж знал, мы не скрывали, – но когда допрос упирался в роковой пункт, делала удивленные глаза и, отрицательно покачав головой, просила немного поднять переброшенный через блок противовес. А он мог тайком сделать слепки ключей и изготовить дубликаты втайне от вас? Кто, Петушок? – ой, не смешите меня, швы разойдутся!..

Она вообще была смешливая, Марьяна, гречанка из Керчи. Свои переводы подписывала псевдонимом “Мариам Крымская”. Я как-то сказал ей, что так, наверное, в прошлом веке именовали себя провинциальные актрисы со сторублевым бенефисом. Она расхохоталась, а потом серьезно спросила, что я могу ей предложить вместо этого. Я предложил ей подписываться “Кирдяшкиной”, взяв фамилию Петушка, с которым они тогда только что расписались в нашем районном ЗАГСе. Тут она опять расхохоталась, сказав, что это будет звучать слишком напыщенно и потянет уже на бенефис рублей в триста-триста пятьдесят. Но дело здесь было отнюдь не в бенефисах и не в титулах; просто Марьяна бросилась в это замужество от отчаяния, быстро поняла, что сделала глупость, но решила терпеть пока хватит сил. И вовсе не потому, что ее Петр был каким-то исключительным мерзавцем или самодуром, но просто потому, что после того, первого, актера Д., породистого красавца, до пятого десятка выходившего на подмостки одного из наших академических театров в качестве “первого любовника”, все остальные мужчины еще долго представлялись ей какими-то ходячими манекенами. Были, разумеется, какие-то исключения, но о них я скажу потом, в свое время.

Д. заметил ее еще в вестибюле театрального института перед первым туром – Марьяна поступала на актерский факультет, – а когда она остановилась перед столом приемной комиссии и, угловато поклонившись, стала читать тот кусок из “Войны и мира”, где Наташа Ростова то ли собирается на бал, то ли, сидя в театральной ложе, сравнивает себя с красавицей Элен, так смотрел на ее стройные загорелые ноги, что Марьяна сбилась на полуслове. А когда она, потеребив смуглыми пальцами распустившуюся косу, принялась читать кусок с самого начала, Д. жестом остановил ее и спросил, какую роль она бы хотела сыграть больше всего на свете. Наташи Ростовой? Прекрасно, я почему-то так и подумал… А какие советские фильмы последних лет понравились вам больше всего? “Бег” и “Белорусский вокзал”?.. Любопытно… Что вам любопытно? – спросила Марьяна. – Нет-нет, ничего, – внезапно оживился маэстро, – но мне несколько странно такое сближение… – Что тут странного? – насторожилась Марьяна. – А то, что один из этих фильмов я считаю произведением искусства, а другой – подделкой под произведение искусства… – Ну, это уже ваше дело… – буркнула Марьяна. – Да-да, разумеется, о вкусах не спорят, – засмеялся маэстро, – и все же как вы думаете, какой из фильмов я считаю произведением искусства, а какой – подделкой? Ловкой, мастерской, талантливой, но… Он уже сам как бы намекал на желанный ответ, но в то же время в его глазах то загорались, то гасли темные блудливые огоньки. “Как ты можешь задавать такие вопросы, Аркадий, – услышала она громкий шепот седой морщинистой дамы, сидевшей по левую руку от маэстро, – ведь девушке понравились оба фильма!..”

Д. подошел к ней, когда она сидела на спинке скамейки во дворике напротив института. Был душный летний вечер, и под мышками его рубашки темнели потные подковы. Рубашка была с короткими рукавами, открывавшими бледные веснущатые руки, поросшие редкими рыжими волосами. Он сказал, что она понравилась той морщинистой даме в лиловом парике, а голос этой дамы, ее мнение имеют большой вес в театральных кругах. Можно ли надеяться?.. Н-да, но не слишком, не слишком, потому что в конечном счете все решает мастер курса, а он, прослушивая абитуриентов, уже видит перед своим мысленным взором выпускной спектакль, и потому набирает не столько студентов, сколько будущую труппу, понимаете?.. Да-да, она понимает, она все понимает, и если Аркадий Петрович изъявляет желание поработать с ней индивидуально, в приватной обстановке, здесь, совсем неподалеку, в мастерской его старинного приятеля, театрального художника, то она согласна, потому что при таком конкурсе, где все решают не сколько талант, сколько случай, это просто необходимо. Впрочем, большинство идет просто с улицы, в расчете на глупый случай, насмотревшись и начитавшись всякой сентиментальной чепухи, вроде истории о провинциальной продавщице, которой для взлета хватило одной-единственной фразы: ”Только вас и дожидается!..” сказанной знаменитому кинорежиссеру из окошечка газетного киоска в ответ на его просьбу продать ему утреннюю местную газету.

Так что Д. не слишком блефовал, когда они с Марьяной стояли перед дверью в мастерскую театрального художника, и маэстро, чуть подрагивающей рукой вставляя ключ в замок – художник был в творческой командировке – говорил, что начинающему артисту необходимы две вещи: талант и случай. Подразумевалось, что талант – в данном случае – есть, а случай может либо представиться, либо нет. Это уж, как судьбе будет угодно. И если судьбе угодно, чтобы они с Марьяной сидели на широком низком диване и, разглядывая оставленное на мольберте неоконченное ню, мелкими глотками пили коньяк “Айни”, то и нечего ей, судьбе, противиться. При том, что попытки были. Один раз она даже поднялась с дивана и, встав рядом с мольбертом, стала читать письмо Веры к Печорину. – Прекрасно, прекрасно, девочка моя! – млел Д., проводя кончиком языка по пересохшим губам, – и потом эта скачка, помнишь? как он пришпоривает коня, как конь падает, и Печорин в ярости лупит сапогами в потное брюхо загнанной скотины… А у тебя есть вкус, да!.. Откуда ты приехала?.. Из Керчи?.. Прекрасно!.. Великолепно!.. Крым, Черное море!.. Когда я снимался в… ну, садись, садись, что ты стоишь?.. Посмотри, какой закат!.. Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса… Иди ко мне!..

Марьяна предприняла еще одну робкую попытку противиться судьбе, но очень быстро поняла, что это бессмысленно. Да не очень-то и хотелось, как потом, погружаясь в полудремотное состояние “трансфера”, признавалась она Валерию. А он слушал. Он слушал ее часами, сидя на табуретке против инвалидного кресла с блестящими никелированными обручами по краям стертых велосипедных покрышек. Временами Марьяна впадала в беспокойство и, плотно, по-птичьи, обхватывая обручи, начинала ездить по комнате, натыкаясь на лакированные углы стола и шкафа и задевая подлокотники кресел с упруго выпирающим из прорех конским волосом. Валерий ждал, пока она остановится, ткнувшись негнущейся ногой в бочонок с пыльной пальмой, и опять начнет говорить, как бы продолжая во времени то движение, которое прервалось в пространстве.

– Никуда, я конечно, не поступила, – быстрым задыхающимся шепотом продолжала Марьяна, – случай и случка, слова хоть и родственные, но вещи совершенно разные, не так ли?.. Пришлось ограничиться контрамарками в первый ряд академического театра – великая честь для девочки из Керчи! – и массовками в павильонах киностудии, где мы по восемь часов задыхались в бутафорском дыму, сидя за столиками и изображая обывателей, отчаянно прожигающих жизнь в провинциальном ресторане – ха-ха-ха!.. Хорошо, если за эти восемь часов хоть раз вспыхивали “Юпитеры”, освещая припудренное – от световых бликов – лицо Д., входившего в этот павильонный вертеп и, с громким возгласом:”Привет, соколы!” – стягивавшего с шеи белое шелковое кашне… Почему?.. Да потому что за несколько секунд до его ослепительного появления начинала стрекотать камера, а это означало, что нам запишут полную смену и выплатят по три рубля вместо полутора, начислявшихся в том случае, если по каким-то причинам камера бездействовала – вот так!.. А для меня это было очень существенно – как-никак лишние полтора рубля, на них тогда можно было купить пару чулок, приличную губную помаду – не могла же я позволить себе опуститься до положения содержанки при том, что я должна была хорошо одеваться… Ведь он совершенно открыто появлялся со мной в ресторанах, представлял своим друзьям и даже, не поверите, во время спектаклей подмигивал мне со сцены – ха-ха-ха!.. А один раз я даже получила “роль”, маленькую, но настоящую, со словами… Меня посадили на место кондуктора в львовском автобусе, дали сумку с никелированным замочком, повесили на шею гирлянду билетных рулонов, мы по широкой дуге объехали Александрийский столп, остановились у фонарного столба, двери, шипя как рваная гармошка, разъехались в стороны и в салон упругим прыжком вскочил облитый из садовых леек Д. Я оторвала ему билет и громким голосом сказала:”Следующая остановка “Университет имени Жданова”!” – как будто у нас тогда был еще какой-то университет, кроме этого… Д. улыбнулся, слизнул с усов каплю воды и сказал: ”Спасибо, девушка, я знаю! Как-никак тридцать лет езжу в этот храм науки!”… Но фильм вышел без этого эпизода: режиссер, по-видимому, решил, что промокший под “слепым” майским дождичком Д. – его поливали из леек в жаркий полдень – рвет художественную ткань картины неоправданно оптимистической нотой, ломая “сквозную линию” своего героя, которого, по сценарию, через пару часов должны были организованно затравить то ли на Ученом совете, то ли во время защиты слишком смелой, по тем временам, докторской диссертации… Впрочем, к тому времени мне было уже все равно – Д. меня бросил…

Это случилось в конце мая. Он исчез сразу после окончания съемок. Она подходила к незнакомым мужчинам на улице и просила, чтобы они позвонили по телефону. Вот по этому, подчеркнутому ногтем, да… Они звонили, но женский голос отвечал, что Д. уехал. Куда?.. А вам какое дело, и вообще прежде чем отвечать на этот вопрос, я бы хотела, чтобы вы представились!.. Женщина говорила громко, очень громко, она словно видела как Марьяна упирается ладонью в ребро приоткрытой двери телефонной будки, неподвижными глазами глядя на лающий эбонитовый наушник. Тогда на червонец, полученный в кассе студии за “эпизод в автобусе” она купила билет на его спектакль. В третий ряд, потому что два первых расходились среди друзей и знакомых. Но когда на сцене появился дублер, она встала, переступая через чужие колени, добралась до центрального прохода и, слыша за спиной разноголосое змеиное шиканье, выбежала из зала. Потом она каким-то образом очутилась в ресторане Дома архитекторов; по-видимому, ноги сами привели ее в то место, куда они обычно заходили после того, как кончался спектакль с его участием, и он выходил из служебного подъезда, клочком ваты снимая с усталого лица остатки грима.

Привратник улыбнулся Марьяне в знак того, что признал ее, но тут же поспешил сказать, что Д. здесь нет, но есть М., который, кажется, уже изрядно того… Марьяна прошла в ресторан, а оттуда в бар, где увидела нависший над стойкой знакомый горбоносый профиль актера М. Он был один, в чем и признался Марьяне, когда она села рядом и заказала чашку кофе. – Я сегодня выступаю без ансамбля… Сам бля… Один бля… Вот сегодня отснялся, ночным поездом в Москву, там завтра спектакль отыграю, ночным опять сюда на съемки – и так вся жизнь!.. Разве это жизнь?.. Давайте выпьем!.. Кирюша, организуй брют!.. Извлеки бутылочку из холодильника, сделай для меня, будь ласка!.. М. ничего не хотел. Он просто пил, целовал ей руки и говорил, что нет ничего хуже актерской жизни, которая вытягивает из человека все соки, оставляя взамен набитую спесью, обидами, завистью и чужими словами оболочку. Говорил, что сам терпеть не может смотреть спектакли в других театрах, потому что через четверть часа после поднятия занавеса уже понимает, кто в труппе с кем спит, кто кого ненавидит, а кто вообще забыл, когда последний раз выходил на сцену трезвым. Они просидели в баре до закрытия, а когда вышли на улицу, М. остановил такси и, глядя Марьяне в глаза тяжелым остановившимся взглядом, попросил, чтобы она проводила его до поезда. При этом он держал ее руку в своих опухших теплых ладонях, и прикосновение гладкой, пропитанной алкоголем кожи было неприятно Марьяне. Но она все-таки села в машину, они заехали в гостиницу, где М. должен был переодеться в дорогу и захватить кое-что из вещей. Он хотел, чтобы Марьяна поднялась с ним в номер, но таксист стал возражать, говоря, что у него кончается смена, и тогда М. поднялся один и быстро спустился, держа в одной руке плоский кожаный чемоданчик, а другой сжимая жужжащую заводную бритву и елозя ей по двойному, заплывшему жиром подбородку. Марьяна проводила его до поезда, а когда они шли по платформе, она вдруг увидела в окне купейного вагона профиль Д. Сквозь пыльные двойные стекла он смотрелся как барельеф на стершейся от времени серебряной монете. А напротив Д., отделенная от него лишь букетом тяжелых махровых астр и блестящим горлышком нераспечатанной шампанской бутылки, сидела какая-то женщина, чье лицо было скрыто пышными, взбитыми в мелкий каракуль, волосами. И в тот миг, когда Марьяна с качающимся и почти висящим у нее на плече М. поравнялись с этим окном, Д. вдруг чуть повернул лицо и их глаза встретились. Да, их разделяло двойное пыльное стекло, но она до сих пор помнит, каким быстрым вороватым торжеством блеснули его темные расширенные зрачки и как он медленно сморщил и распустил в едкой усмешке гладко выбритые губы. Марьяна почти насильно втолкнула М. в дрогнувший тамбур, тылом ладони стерла со щеки его прощальный поцелуй, а когда вагон медленно проплывал мимо, увидела, что М. уже стоит в дверях купе и, указывая пальцем в стекло, что-то говорит обернувшемуся к нему Д.

И все-таки Марьяна сделала еще одну попытку, но совсем в другом смысле, вовсе не для того, чтобы поступить, стать актрисой, а потом мотаться по провинции и выезжать на гастроли в окрестные деревни, где перед спектаклями в холодных бревенчатых клубах актеры согреваются портвейном и водкой, а во время представлений обрывают плюшевые кулисы и сбивают фанерные щиты декораций с изображенными на них “окнами в сад”. – Да-да, я согласна с М., если ты не первый в этой профессии, то ты – последний, – говорила она Валерию, сидя в кресле и ввинчивая фильтр сигареты в длинный резной мундштук, – это был страшный вечер, я никогда не забуду, как шла по платформе, натыкаясь на носильщиков, толкавших свои тележки навстречу прибывающему составу, как искала в кошельке двушку, чтобы позвонить по единственному телефону, оставленному мне еще в Керчи какими-то оборванными туристами, на сутки остановившимися в дощатой времянке в глубине нашего сада… Это было года за два до моего приезда, и я даже не думала, что кого-то застану по этому телефону, но мне было совсем некуда деваться, потому что метро уже закрыли, а денег на такси у меня уже не оставалось, была только мелочь, которую я высыпала на ладонь, чтобы отыскать эту самую двушку, от которой, как мне тогда казалось, зависит, доживу я до утра или нет…

Когда она замолкала и начинала машинально шарить по карманам халата в поисках зажигалки, Валерий мягко брал ее руки в свои ладони и осторожными движениями высвобождал из ее пальцев мундштук, говоря, что курить сейчас не стоит, потому что все ее чувства должны быть предельно обострены.

– Да-да, конечно, – кивала Марьяна, – на чем я остановилась…

– Вы искали двушку, чтобы позвонить, – напоминал Валерий.

– Двушку?.. Ах да, конечно!..

ГЛАВА …

Я почему-то сразу вспомнил тот звонок, как только Валерий дошел до этого места в пересказе Марьяниной истории, жизнеописания, curriculum vitae. Пользуюсь здесь латинским термином лишь для того, чтобы хоть как-то подчеркнуть, что для Валерия ее “рассказ о своей жизни” был не просто вереницей случаев, которые могут в тех или иных вариациях произойти с любой красивой девушкой, приехавшей из провинции поступать в театральный институт; нет, для него это была “история болезни” в самом прямом, клиническом смысле слова.

Я в ту ночь сам пришел домой очень поздно, засидевшись за компьютером в вычислительном центре одного крупного патентного бюро, куда я проникал благодаря Володе, который после окончания университета работал там референтом иностранного отдела. Я же после защиты диплома устроился старшим лаборантом в институт докембрия, где довольно успешно симулировал трудовую деятельность, параллельно набирая материал для своей работы, а вечерами сидя перед сизым монитором и вгоняя полученные данные в мощный, собранный в одном из глухих “почтовых ящиков”, электронный ум, чья оперативная память размещалась в дюжине гудящих и мигающих лапочками вертикальных саркофагах болотного цвета.

Когда раздался звонок, я подошел к висящему на коридорной стенке аппарату, снял трубку и услышал девичий голос, спрашивавший Володю. Постучал к нему, он что-то недовольно пробурчал из-за двери, но потом все-таки вышел, шаркая тапочками и запахивая на груди синюю шелковую подкладку от кожаного пальто, служившую ему домашним халатом. Володя к тому времени уже снова женился и занял комнату Артура Карловича, уехавшего к какому-то внучатому племяннику то ли в Аргентину, то ли в Австралию. Я помню, как таможенники, явившись к нему для оформления багажа, долго осматривали бездонные внутренности громадного, уже обезноженного рояля, как вежливо просили развернуть многослойный тряпичный рулон с нотными значками на прачечных квитанциях и трамвайных билетах, заложенных между простынями… При этом мы с Володей наивно пытались остановить этот мартышкин труд, объясняя, что Артуру Карловичу было предписано покинуть любезное отечество в семьдесят два часа, и потому он не успел переписать свои сочинения набело – бесполезно, все перещупали. При этом Артур Карлович сидел на низенькой скамеечке под раскидистым пыльным фикусом и, положив на острые колени седой колючий подбородок, с тонкой презрительной улыбкой читал по пухлым губам таможенников, о чем они между собой шепчутся. А уже после того, как мы погрузили его багаж в крытый грузовик (рояль пришлось спускать из окна на блоках и тросах), и поднялись наверх, я увидел на двери в его комнату большой лист из нотной тетради, на котором жирным готическим шрифтом было вычерчено следующее изречение: ”Истина может открыться человеку в любой точке земного шара.” И P.S. бисерным петитом, с многоточия: “…если она вообще существует.”

Показав Володе на висящую поперек аппарата трубку, я ушел на кухню ставить чайник, и уже оттуда слышал, как он сперва недоуменно мычал в микрофон, а потом вдруг воскликнул: ”Да-да, конечно, какой может быть разговор?!. Какие еще такие извинения?!. Что за вопрос, конечно, найдется!..” Потом он негромко продиктовал наш адрес, положил трубку, вышел на кухню, отыскал окурок в консервной банке над газовой плитой, сунул в пламя горелки обгоревшую спичку, прикурил и сказал:”Понимаешь, старик, тут такое дело… в общем, у меня молодая жена, а тут откуда ни возьмись… ты уж выручи, будь друг, спустись, встреть девушку, потом как-нибудь сочтемся…” Я бодро сказал: нет проблем! – а когда уже стоял в дверях, Володя быстро подошел ко мне и, оглядываясь на дверь, за которой спала его нынешняя теща, приехавшая, чтобы забрать на лето в деревню свою названную внучку Олюшку, прошептал, теребя пальцами подстриженную бородку:”Ты, Андрюша, это… когда вы придете, ты эту девушку к себе, ладно?.. Ненадолго, на одну ночь, а потом я придумаю что-нибудь, а то молодая жена, теща, ну, в общем, сам понимаешь…”

– Да у тебя что, было с ней что-нибудь, что ты так тусуешься? – спросил я.

– Боже упаси! – прошептал Володя, взмахивая руками перед моим лицом, – совершенно случайное знакомство… Керчь, лето, море, виноградник…

– Дама с собачкой?

– Какая дама?.. С какой еще собачкой?.. Девчонка… Смуглянка-молдаванка… Поступать, наверное, приехала – хлопот теперь с ней не оберешься!..

– Ладно, разберемся, – сказал я, – ты только Гарика накорми, молочко я ему согрел, пипетка на подоконнике…

Гарик был слепой полосатый котенок, которого я нашел в помойном баке, когда помогал городским мусорщикам вываливать его в контейнер мусоровоза. Какая-то сволочь упаковала весь выводок в рваный полиэтиленовый мешок, бросила в переполненный бак, но когда его наклонили, мешок упал на асфальт, и оттуда, с трудом поднимая тупую слепую мордочку, выполз скользкий голый кошачий детеныш. Заталкивать котенка к его задохнувшимся в мешке братьям и сестрам у меня не поднялась рука; я принес его домой в дворницкой рукавице и поместил в коробку из-под торта, который принес Валерка в тот день, когда на его плечи легли новенькие лейтенантские погоны. Он же, увидев Гарика, точнее, услышав, как тот пищит, требуя своей капли молока из проколотой и натянутой на пеннициллиновый пузырек пипеточной груши, сказал, что при моей душевной травме – я тогда разводился со своей первой женой – котенок поможет мне обрести душевное равновесие, частично восполняя наносимый разводом ущерб. Я тогда отреагировал довольно резко, высказавшись в том смысле, что ему со стороны легко рассуждать, у него на плечах новенькие погоны, на локте молодая невеста висит, так что остается только шагать по жизни широким строевым шагом, “с тенью своей маршируя в ногу” как писал уже высланный к тому времени из страны Иосиф Бродский. Дарья, то ли машинистка из отдела кадров академии, то ли библиотекарша – точно не помню, да это сейчас и не важно – первый раз пришла тогда с Валеркой ко мне, чтобы повторно, уже в “интимной обстановке”, отметить присвоение своему жениху – я слышал, как она в коридоре говорила по телефону какой-то своей подруге “мы с женихом!” – первого воинского звания. Я видел, как в ответ на мою резкую фразу Дарья поджала губы и слегка подергала Валерку за рукав кителя, но тот только погладил ее наманикюренные пальчики и, чтобы сгладить возникшую неловкость, вытащил из своего новенького казенного “кейса” бутылку сухого вина и стал кулаком вышибать из нее пробку. У него это получалось довольно ловко, несмотря на то, что Дарья при этом кокетливо взвизгивала и говорила, что когда сухое вино открывают таким способом, то оно пенится и становится похожим на дешевое и теплое шампанское. В ту ночь они остались ночевать у меня, а я с Гариком в коробке отправился в комнату к шестилетней Олюшке, которая проснулась, когда я включил бра в изголовье топчана и, потирая ладошками сонные теплые веки, спросила, открылись ли у Гарика глазки.