Александр Алексеевич Волков
Магдалина

Мы с Валерием быстро переглянулись, как бы инстинктивно проверяя друг друга на тот случай, если разговор-таки примет “альтернативное” направление.

– Да это я так, – успокоил Григорий, – для примера… Шутка… Вот вы, небось, думали: купил, дурак, немецкую “лохматку” для понта, теперь намается – ни хрена!

Будет ездить как новенькая, мы на ней летом в Крым все выводком рванем – свобода, бля!..

И тут мы чуть ли не в четвертый раз выпили за его свободу.

После этого я понял, что мне уже хватит и, нашарив под столом острый носок Валеркиного ботинка, слегка попинал его. Валерий понял и, похлопав “фермера” по плечу, сказал, что нам пора. К тому же ресторан закрывался, официанты гасили лампы над пустыми столиками, и только наш, уже успевший изрядно набраться в счет ожидаемых чаевых, стоял, привалившись к деревянному косяку, и не сводил с нашей компании тяжелого неподвижного взгляда.

“Фермер” вернулся к остаткам своего ужина, поднял графинчик, покрутил его над столиком и, завив воронкой остатки коньяка, выплеснул их себе в рот. Он догнал нас в гардеробе, и пока мы выходили, успел рассказать, что “фольксваген” он купил на честные деньги, выделенные ему облсоветом как многодетному отцу. Этим он как бы вызывал нас на ответную откровенность, но Валерий загадочно хмурился, поигрывал скулами, и только когда мы уже сели в машину, опустил слегка тонированное стекло и, глянув поверх очков на почтительно склонившегося перед дверцей “фермера”, коротко буркнул:”Золото партии, ясно?

Еще вопросы есть?” Вопросов не последовало, и мы тронулись, напоследок помигав “фермеру” фасеточными фирменными габаритами.

– Но каков антик! – негромко воскликнул Валерий, когда мы, миновав слабо освещенную площадь, свернули на Дворцовую набережную, – он ведь меня за “вора в законе” принял, не меньше…

– Велика честь! – хмыкнул я, отваливаясь на спинку сиденья.

– Представь себе, да! – усмехнулся он, – их по всей стране дай бог если три сотни наберется, меньше, чем героев труда, почетных академиков или персональных пенсионеров всесоюзного значения – по отдельности, естественно…

– Н-да, любопытно…

– Вот и мне любопытно, – подхватил Валерий, – ведь это тоже жизнь, точнее, антижизнь, мираж, королевство кривых зеркал, где все наоборот, все опрокинуто: карьера, деньги, слава, честь… При том, что все эти понятия там существуют, так как, с точки зрения науки, это такой же социум, как и любой другой, с той лишь разницей, что там это все наполнено другим содержанием…

– Ты не гони, – пробормотал я, рассеянно прислушиваясь к его болтовне, – а то как бы чего не вышло…

– Но этот-то каков!.. Фермер, е-мае! – опять начал Валерий, пропустив мое предостережение мимо ушей, – жениться на такой вот “жрице любви”, жить с ней, иметь от нее ребенка – и это на виду у всей деревни, где каждый считает чуть ли священным долгом ткнуть в нее пальцем… Поди пойми, что у него в душе, какие кошки скребут… И что между ними происходит, когда они вдвоем остаются?.. Может, он ее лупит смертным боем перед тем как трахать, а она принимает как должное – за грех… Конечно, не молчит, орет, небось, на всю деревню, из избы выскакивает в ночной рубашке, а он за ней…

– С топором…

– Ну, не обязательно с топором, может, с печным ухватом – жанровая сценка в духе Брейгеля… – продолжал Валерий, мягко притормаживая перед вспыхнувшими габаритами шедшего впереди “жигуленка”, – и вся деревня это знает, соседи к окнам прилипают, когда вопли слышат с улицы – и ведь ни одна сволочь не высунется…

– Милые бранятся – только тешатся, – полусонно хмыкнул я, – а вот “снежный человек”…

– Да ну тебя, – отмахнулся Валерий, трогаясь с места, – сам же говоришь, что он – животное: членораздельной речью не владеет, огнем не пользуется, материальной культуры не имеет – зверь, вроде медведя…

– Он пошел по другому пути, – возразил я, – мы достигли вершин социального и технического прогресса, а он – биологического…

– И дай бог ему здо… – начал было Валерка, но в этот миг идущая перед нами “Нива” вдруг резко вильнула влево, впереди раздался страшный удар, и по нашему лобовому стеклу трескучим веером брызнули осколки. Валерий резко крутнул баранку вправо, и наш “оппель”, чиркнув бампером по крылу “Нивы”, перескочил поребрик, вылетел на тротуар и встал, упершись капотом в помятую водосточную трубу. Я скинул ремень, дернул ручку дверцы и хотел уже выскочить из машины, но Валерий упредил это движение, резко сжав ладонью мое плечо.

– Сиди, дурак! – прошипел он сквозь зубы, – мы же пьяные!..

Он чуть приоткрыл свою дверцу и, осторожно включив заднюю передачу, стал пятиться по узкому тротуару. Пока он выполнял этот маневр, я сквозь забрызганное мутной изморосью стекло остолбенело наблюдал то, что происходило впереди, где вылетевшая на встречную полосу “Нива” горбом вздыбила своим “накрученным” бампером лакированный капот новенького трехсотого “мерса”. Из “Нивы”, держа наготове монтировку, неторопливо выбирался могучий бородатый, похожий на старообрядца, дед, а юркая красная “восьмерка”, выскочившая из-за угла прямо перед ним и бросившая “Ниву” в лоб “мерседесу”, с трусливым визгом, подобно нашкодившей кошке, уползала в дождливые потемки переулка. Но далеко уйти ей не удалось: все дверцы “мерса” распахнулись одновременно, тугими комками выбросив из своего черного зазеркалья четырех приземистых, коротко стриженых молодцев. Они даже не глянули в сторону деда с монтировкой, а сразу кинулись в переулок и настигли “восьмерку”, когда ее клиновидный капот уже исчез за углом. Что там было дальше, я не видел, я слышал только рассыпчатый звон стекол, мокрые, шлепающие звуки ударов, слышал короткий, захлебывающийся вопль и видел, как дед, оцепенело наблюдавший всю эту сцену, отступил назад, сел на порожек своей “Нивы” и, обеими ладонями стянув с головы кепку, закрыл ею лицо.

Валерий тем временем скатился с тротуара, круто развернулся и, резко дав по газам, взлетел на мокрый горбатый мостик. Мимо нас мелькнула белая “тройка” c синей полосой и пульсирующей голубой “мигалкой” над крышей, Валерка сбросил газ, “оппель” плавно съехал с мостика и на холостом ходу покатился вдоль гранитного парапета.

– А парень-то, похоже, труп… – пробормотал он, опять включая передачу и большим пальцем вдавливая в панель эбонитовую кнопку прикуривателя.

– ГАИ проехало, может, успеют, остановят… – нерешительно предположил я.

– Да ты, Андрюха, не переживай, – продолжал он, прикурив сигарету от алой спиральки, – до смерти они его не забьют, им же с него теперь получать надо…

– Да-да, я понимаю…

– Конечно, покалечат слегка, но это так, для формы, для разрядки…

Мы свернули на Кировский мост и сквозь лиловые туманные конусы фонарного света неторопливо поползли вверх.

– А ведь я боюсь, – вдруг заговорил Валерий, – не кого-то конкретного, но чего-то вообще, в целом, понимаешь?..

– Нет, не понимаю, – насторожился я.

– Как бы тебе это объяснить… – он докурил сигарету, чуть приспустил стекло, выбросил окурок в щель и умолк, откинувшись на подголовник.

Я молчал, сосредоточенно разглядывая клиновидную перспективу уходящего вдаль проспекта.

Валерий свернул направо и опять заговорил, обращаясь как бы не ко мне, а к некоему невидимому, но постоянно преследующему его собеседнику. У каждого из нас есть такой двойник, чаще всего выступающий под видом старого приятеля, с которым вы не то, чтобы разорвали, но просто разошлись “по жизни”.

– Я ведь хочу только одного, – негромко и неторопливо стал рассуждать он, глядя на ерзающую по стеклу щетку “дворника”, – я хочу, чтобы она была счастлива, и я знаю, что это невозможно, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…

– Почему ты так решил? – вскинулся я, – внушил себе эту чушь, и долбишь, долбишь…

– Деньги, опять же… – сказал он, – ведь не хотел я лезть в эти дела, оно как-то само собой вышло, а теперь боюсь… Корреспондент сунулся – боюсь, в ресторане этот троглодит, потом эта разборка на дороге – очко-то не железное… А я знаю, как это начинается…

– Что… начинается?

– Мания преследования, – поморщился Валерий.

На это я уже ничего не сказал. Мы молча доехали до Валеркиного дома, загнали машину во двор и поставили ее прямо перед окнами их трехкомнатной квартиры. В одной из комнат шел ремонт: на асфальте у стены стояла старая оконная рама с заляпанными побелкой стеклами, а в щербатый проем на ее месте уже был вставлен тонированный оконный блок. Мы вошли в темную парадную, поднялись по трем неровным ступенькам, Валерий позвякал ключами и, отыскав нужный, с масляным шелестом воткнул его в замочную скважину.

На шум нашего прихода из кухни в прихожую вышла моя жена. Когда Валерий бывал занят какими-то серьезными делами, она приезжала к Марьяне, чтобы помогать ей ухаживать за умирающей свекровью, матерью Стаса. Тогда ее только что выписали из больницы после совершенно безнадежной и, что особенно скверно, бессмысленной операции, когда человека заботливо погружают в беспамятство, разрезают и некоторое время тупо смотрят, как выглядят восковые бляшки метастаз на бледных малокровных внутренностях. Потом хирург мрачно супит брови и, приняв от ассистента заранее приготовленные иглы, начинает стягивать скользкие края расползающейся брюшины. Скверная картина, я один раз, через приятеля-анестезиолога, напросился посмотреть – впечатлений хватило на всю оставшуюся жизнь. Но старуха этого не знала, ибо всплыв из туманного наркотического забытья, она увидела над собой лицо Валерия в окружении никелированных нимбов хирургических “юпитеров”. Валерий проникновенно смотрел ей в глаза и с ласковой усыпляющей монотонностью повторял, что операция прошла успешно, и что теперь она непременно поправится. И теперь для поддержания этой бессмысленной иллюзии, моя жена порой вечерами сидела у Марьяны, чтобы вколоть свекрови очередную дозу морфия. Морфий, конечно, вещь дефицитная, но в то время для Валерия таких проблем уже не существовало. Он торопился с отделкой этой квартиры, чтобы преобразовать ее в офис, а тем временем бригада финнов уже ломала стены и сдирала гнилые полы в расселенной пятикомнатной коммуналке через два квартала от этого будущего офиса. Меня несколько пугал этот размах, но и Валерия, как я понял, он тоже не очень радовал. Над головной фирмой сгущались кредитно-долговые тучи, и он боялся, что и его маленькую дочернюю фирмочку, предоставлявшую заказчикам скромные, информационно-аналитические и посреднические услуги, тоже втянет в этот криминальный водоворот. Приходилось срочно прятать деньги, переводя их на счета каких-то мифических фирм, поставлявших в город какое-то слишком быстро портящееся продовольствие, с этих счетов деньги уплывали дальше, а затем бесследно исчезали в дикорастущих банковских джунглях.

– Ага, хороши голубчики! – с каким-то злорадным торжеством сказала моя жена, потянув носом воздух в прихожей.

– Свет мой, Катерина Матвеевна! В первых строках моего письма спешу сообщить вам… – обстоятельно начал Валерий.

– Что, купил? – крикнула из кухни Марьяна.

– Купил, – коротко ответил Валерий, расстегивая верхнюю кнопку кожаной куртки и с треском раздергивая крупнозубую пластиковую молнию.

Мы разделись и прошли на большую кухню с низким потолком и двумя узкими запотевшими окнами. На газовой плите нас ждала дочерна закопченая и давно остывшая латка с тушеной курицей, а рядом с ней тускло поблескивала никелированная крышка медицинского стерилизатора. Марьяна сидела за круглым столом и, откинувшись на прямую спинку вплотную придвинутого к столешнице кресла, раскладывала пасьянс, заворачивая углы карт красивыми длинными пальцами. Темная лакированая палка с резиновой набойкой висела у нее за спиной, зацепившись за спинку кресла изогнутой костяной рукояткой.

– Семерка пик мешает, – сказала она, когда мы с Валерием вошли в кухню.

– Мелкие неприятности… – усмехнулся он, подходя к столу и небрежным жестом смешивая разложенные косым углом карты.

– Почему ты не позвонил? – спросила Марьяна, припадая щекой к его ладони.

– Не хотел лишний раз беспокоить, – сказал Валерий.

– Но ты же знаешь, что я волнуюсь, – сказала Марьяна, перебирая пальцами атласный карточный веер.

– Нечего за меня волноваться, – сказал Валерий, склоняясь над Марьяной и целуя ее в смуглый как у цыганки лоб. Смуглота досталась ей от греческих предков по отцовской линии вместе с фамилией Мавроиди, которую она так и не захотела сменить, несмотря на все уговоры покойного Стаса. Свекровь, приходя в сознание, порой смотрела на стоящую перед ней Марьяну так, словно упрекала ее в том, что, отказавшись сменить фамилию, она каким-то образом повлияла на трагическую исход короткой Стасовой жизни. Это была, конечно, полная дичь, потому что Стас погиб в горящем “люксе” на девятом этаже большой гостиницы вместе с двумя товарищами, и теперь их фамилии золотились на мраморных прожилках мемориальной доски, привинченной к красной кирпичной стене пожарной части. Об этих немых упреках рассказала мне жена, не один раз перехватывавшая эти жуткие, полные ненависти, взгляды умирающей старухи. Я, разумеется, передал все Валерию, на что тот, закусив губу, пробормотал, что человек, обеими ногами стоящий в могиле, редко испытывает чувство сусального умиления и всепрощающей любви по отношению к остающимся в живых. Я напомнил ему, что свекровь – человек верующий, что при переезде одних икон, как в окладах, так и без оных, набрался целый багажник такси, но на это мой аргумент Валерий только усмехнулся и сказал, что если бы Марьяна тогда взяла двойную фамилию – Гусарова-Мавроиди – то сейчас к ней пришлось бы, по геральдической логике, добавлять третью: Паламарчук-Гусарова-Мавроиди, – образовав нечто среднее между испанским титулом и списком членов Политбюро.

– Нечего за меня волноваться, – повторил он, тылом ладони поглаживая Марьяну по щеке, – мы с Андрюшей, ничего с нами не случится…

– Но Андрюша-то не за рулем, – сказала она, глядя на меня, стойко подпиравшего плечом косяк кухонной двери, – а ты?..

– Оставь, малыш, – сказал Валерий, – это все такие мелочи…

Потом он вышел в прихожую, сел за низкий плетеный столик в углу под зеркалом, положил перед собой раскрытый блокнот, перемотал кассету автоответчика и, включив его, стал прослушивать запись. Тут из-за двери дальней комнаты послышался протяжный стон. Валерий выключил запись, привстал, но моя жена успокоила его, крикнув из кухни, что сама сделает все, что надо. Я сидел на шаткой табуретке между кухней и прихожей и видел, как она включила газ под стерилизатором, а когда из-под его блестящей крышки заструился пар, сняла ее кухонным полотенцем и пинцетом достала из кипятка пятикубовый шприц. Я смотрел, как она доставала из коробки ампулу, как держала ее над газовой горелкой, прежде чем обломить хрупкий кончик, смотрел и чувствовал, как все мелочи этого вечера скрупулезнейшим образом отпечатываются в моей памяти. Я видел, как ее пальцы обнимают запотевший шприц, как, поедая штрихи отметок, ползет вверх по трубке свинцовый квадратик поршня, и как взлетает над кончиком иглы прозрачная рассыпчатая дуга лекарства. Я слышал, как сипло и отрывисто бормочет в углу автоответчик, и, не разбирая слов, чувствовал в его скрипучих механических интонациях что-то угрожающее. Порой Валерий щелчком тумблера прерывал его низкий ропот, прокручивал кассету назад, включал опять и, внимательно прослушав запись, делал какие-то отметки в своем блокноте. Я знал, что в его отсутствие Марьяна не берет трубку, и собеседнику приходится довольствоваться вежливым механическим приветствием сначала на русском:”К сожалению в настоящий момент мы не можем подойти к телефону…”, а потом на английском: ”We are not available…”, – сменявшемся тонким пронзительным зуммером.

Пока Валерий разбирался со своими абонентами, а моя Катерина колола старухе морфий, я помогал Марьяне накрывать на стол. Принес из сушилки и раскидал по клеенке стопку мелких тарелок, сходил в комнату, нашел дверцу буфета в падающем из коридора свете, открыл ее и, стараясь не звенеть хрусталем, заставил овальный медный поднос рюмками и фужерами.

Потом мы сидели вокруг кухонного стола и вели непринужденный, но совершенно сумбурный разговор, беспорядочно перескакивая с предмета на предмет и ни на одном не задерживаясь подолгу. Впрочем, я имел в виду одну цель, но, зная наперед реакцию Катерины, все выискивал момент, когда можно будет перескочить на мой пункт как бы невзначай. Пункт, надо сказать, был весьма существенный, и я уже не один раз исподволь намекал Валерию на то, что от него здесь может зависеть очень и очень многое, если не все. Речь шла о летней экспедиции в долину реки Аксу-Джабаглы, откуда еще с осени до меня довольно регулярно доходили сообщения о встречах с киик-адамом, как называют на Тянь-Шане “снежного человека”.

Здесь я должен внести все-таки некоторую ясность в суть того застольного разговора, который только со стороны мог показаться вольным непринужденным трепом. Каждый, наверное, проходил через такие периоды жизни, когда обстоятельства вокруг складываются не то, чтобы не совсем понятно, но не совсем так, как было бы желательно. И тогда, сидя на жесткой табуретке и потягивая остывший пунш через толстую соломину, которая постоянно забивалась какими-то лохмотьями, я видел, что Валерий погружен в какие-то свои мысли. Чтобы не портить жизнь Марьяне, плохо переносившей табачный дым, мы вышли курить на лестницу, и здесь Валерий сказал мне, что если судить по частоте морфийных инъекций, жить Марьяниной свекрови осталось не больше месяца. Я сочувственно вздохнул и молча пожал плечами: мол, все там будем. И еще он сказал, что нанял финнов для ремонта их будущей квартиры вовсе не потому, что ему деньги некуда девать, а потому, что финские работяги делают быстрее, лучше и дешевле, чем наши, отечественные, которые умеют только жрать водку и выставлять такой прейскурант, где от нулей рябит в глазах. А когда я спросил, во что обойдется ему этот парадиз, Валерий в ответ неопределенно пожал плечами и сказал, что расчет идет по сложной бартерной цепочке, где краснодарский хлеб самым причудливым образом переплетается с карельским лесом и офисной мебелью обанкротившихся финских предприятий. При этом его роль порой состояла лишь в том, чтобы отыскать потенциальных партнеров по бизнесу, свести их и получить на банковский счет фирмы свои комиссионные. Составлению всевозможных комбинаций Валерий отдавался со страстью прирожденного игрока, и я, зная об этой струнке его души, только ждал момента, когда на ней можно будет сыграть, предложив ему поставить на “zero”.

– Так во сколько, по твоим расчетам, это обойдется? – спросил он после того, как я коротко изложил ему идею экспедиции.

Я назвал две цифры: минимальную и максимальную. Максимум позволял снарядить и на три месяца отправить в горы отряд из пяти человек.

– Идеально было бы закинуть нас туда на вертолете, – добавил я, – но я не знаю, как скажется его появление на поведении нашего объекта…

– Н-да, – усмехнулся Валерий, – спугнете, он и уйдет к “духам” в Афган… Покажи фотографии?

Я достал бумажник и, расщепив ногтями замусоленную кипу визиток, извлек два бледных любительских снимка с отпечатком босой ступни, оставленным киик-адамом на прибрежном песчаном наносе. По обе стороны от следа автор снимка – метеоролог местной метеостанции – поместил пачку “Беломора” и собственную голую ногу, попавшую в кадр до колена. На втором снимке та же пачка “Беломора” лежала внутри пятки, едва касаясь углами краев овального углубления.

– А он не мог подшутить? – спросил Валерий, внимательно изучая снимки в холодном белом свете неоновой лампы.

– Кто? – опешил я, – киик-адам?..

– Да этот твой метеоролог… Сидел там в будке между лавинными конусами, пил спирт, один как пень, и вот от тоски, с похмела… Долго ли ямку в песке выкопать?..

– А чабаны! – возмутился я, – а местный учитель-краевед Чикильдинов с группой школьников?!.

– Ну, если чабаны, тогда конечно…

– Ты же сам читал заметки, которые мне присылали, – наседал я, – они его видели, в этом не может быть никакого сомнения… Их свидетельства почти дословно совпадают с описаниями американского сесквоча, полученными со слов лесоруба и охотника Альберта Остмена в начале века…

– Краевед, группа школьников… – задумчиво продолжал Валерий, – может, померещилось со страху?..

– Вот-вот, померещилось! – взорвался я, – всем сразу: Уильяму Ро, шерпу Тенсингу, кинокамере Паттерсона… Особенно кинокамере – вот уж кто страху натерпелся…

– Ну, кино, да еще американское – это, сам понимаешь…

– Что значит: кино?.. – я, конечно, понимал, что Валерий подначивает меня, и отчасти подыгрывал, а отчасти искренне возмущался его ленивым обывательским скептицизмом. Понимал я и то, что этот скептицизм в какой-то мере – поза, потому что, повторяю, Валерий был игрок, и я подавал ему “снежного человека” как ставку в игре мирового масштаба. Кроме того, между нами давно, еще с того момента, когда Валерка вдруг с первого курса психфака перешел в Военно-медицинскую академию, обозначился негласный спор о “смысле жизни”. Я видел его в служении чистой науке, а он, надев курсантские погоны, стал весьма заметно направлять все свои действия к практическому, житейскому интересу.

– Кино, скажешь тоже! – продолжал я с несколько наигранным пафосом, – Кинг-Конг, понимаешь!.. Да ты знаешь, во что обошлась Голливуду эта волосатая кукла?.. В десять миллионов долларов!.. Откуда умерший в нищете Паттерсон мог взять такие деньги?..

– Сам говоришь: умерший в нищете! – усмехнулся Валерий, – все деньги в чучело угрохал, вот и помер в чем мать родила!..

– Да пошел ты знаешь куда!..

– Знаю: к йе-тиной матери!..

Мы расхохотались и вернулись на кухню. Правда, в дверях Валерий успел несколько обнадежить меня, негромко шепнув, что насчет денег он подумает.

ГЛАВА …

Всякий, наверное, испытывал неловкое чувство, обращаясь за помощью к старому и более преуспевшему в жизни приятелю. Но здесь был случай особенный, и для того, чтобы пояснить, в чем заключалось его своеобразие, я чуть отступлю назад, в точку нашего первого с Валеркой пересечения. Надеюсь, что выбранный мной жанр “записок” позволит мне держаться как можно ближе к самому “потоку жизни”, где все события, происшествия, картины, звуки смешиваются воедино, пренебрегая всякими делениями на условной шкале так называемых “ценностей”.

Познакомились мы на физкультурных занятиях в “подготовительной” группе, куда вполне сознательно стремилась и по большей части попадала та часть университетского студенчества, которая относилась ко всякого рода физическим совершенствованиям как к бесплодной и даже несколько жлобской – обывательской – трате как временных, так и личностных ресурсов. Много в этом было и от глупого мальчишеского пижонства, где хорошим тоном почему-то считалось сойти с пятикилометровой лыжной дистанции за ближайшие кусты и, вместо того, чтобы с удовольствием прогуляться по морозу пусть на казенных, но все же вполне сносных лыжах, выкурить три-четыре сигареты в компании таких же бледнолицых и высоколобых интеллектуалов, переламывавшихся пополам от приступа одышки после тридцатиметровой пробежки за трамваем или троллейбусом. Наш физрук, грузный краснолицый дядька из каких-то бывших призеров, при желании, мог бы, конечно, засечь нас за этим занятием, но он тоже не хотел осложнять себе жизнь и, лениво щелкнув секундомером перед последним номером, начинал прикладываться к висящей на поясе фляжке с водкой.

Как раз во время одного из таких “лыжных” перекуров мы с Валерием и познакомились. Я стоял в низинке, курил, стряхивая пепел на колючие головки репейника и с чувством, похожим на легкое отупение, следил за порхавшими чуть поодаль снегирями. Валерий, скрывшись из поля зрения физрука, от которого уже слегка припахивало водкой, появился на небольшом холмике, оттолкнулся палками и, слегка присев, поехал прямо на меня. Остановившись в двух шагах, он скептически осмотрел всю мою фигуру и вдруг спросил, с какого я факультета. Я ответил, что с биолого-почвенного. Тогда он поинтересовался моей будущей специальностью и, узнав, что я намерен заняться ихтиологией, пренебрежительно заметил, что с прокуренными легкими мне нечего и соваться в специальность, требующую хорошей физической подготовки. – Бросать надо, – авторитетно заявил он, – акваланг курева не терпит… – Чепуха, – сказал я, – у Кусто половина команды курит, и ничего… – Они уже завоевали свое место под солнцем, – возразил Валерий, – а вам еще предстоит жестокая конкурентная борьба… – Ничего, – сказал я, – как-нибудь управимся!.. – Вот-вот! – воскликнул Валерий, – тот самый русский авось – черт бы его побрал!.. – Говоришь: авось! – завелся я, – тогда давай за мной, и мы посмотрим!.. Я бросил окурок в снег, и мы рванули по лыжне, не оглядываясь на курильщиков в кустах и резво обгоняя бледных расслабленных увальней, вяло погружавших в пушистый снег ломаные кольца бамбуковых палок. Надо сказать, что здесь мы несколько перестарались, и на последнем отрезке перед началом длинного пологого спуска, Валерий, всю дистанцию уверенно и размеренно наступавший мне на пятки, окликнул меня. – Идиот, куда ты гонишь? – крикнул он, когда я взлетел на гребень морены и собирался уже рвануть вниз по склону. – Что, сдох? – спросил я, отдуваясь и шерстяной варежкой смахивая с бровей пот. – При чем тут “сдох”? – сказал он, наезжая на кончики моих лыж, – мы с тобой на каком отделении, забыл?.. На дистрофическом!.. А ты рвешь так, словно хочешь выступать за университетскую сборную и получать спортивную пайку в академической столовой!

Насчет университетской сборной он слегка перехватил; туда брали как минимум кандидатов в мастера спорта, проходивших в университет по отдельному конкурсу, но в принципе был прав, так как взглянув на часы, я увидел, что на финише мы вполне можем показать нашему мутноглазому экс-призеру норматив второго взрослого разряда. А так как это никак не входило в наши планы, Валерий, великодушно признав свое поражение, предложил мне ненадолго заглянуть в одно любопытное “местечко”. Я не стал вдаваться в подробные расспросы, и пошел за ним по старой, припорошенной вчерашним снегом, лыжне. Она привела нас к небольшому, домиков в десять, поселочку на берегу широкого, ровно заметенного снегом, озера, со всех сторон окруженного темной зубчатой каемкой леса. Участки вокруг домиков были обнесены сколоченными из жердей заборчиками, окна были наглухо забраны дощатыми ставнями, и только в одном, одиноко темневшем на отшибе среди крапчатых березовых стволов, горело маленькое квадратное окошко, и из круглой керамической трубы устремлялся в синее морозное небо витой молочный столбик дыма. Вдоль домиков между комковатыми снежными гребнями тянулась ровно срезанная ножом грейдера дорога, и на ней четко и глубоко отпечатывались свежие следы зимних автомобильных покрышек. – Ну, слава богу, Василь здесь, – негромко сказал Валерий, глянув на отпечатки, – а, впрочем, куда он отсюда денется…

Вдоль колеи мы дошли до конца поселка и остановились перед низкими дощатыми воротцами, за которыми я увидел темную рубленую избу, по самые окна утонувшую в волнистых сугробах и рядом с ней склепанную из листов армейскую времянку, почти по крышу занесенную снегом. Из сугроба торчало ржавое колено трубы, прикрытое от осадков опрокинутой консервной банкой. Чуть поодаль на фоне заснеженного малинника виднелся еще один массивный приземистый сруб с пологой односкатной крышей и дымящей кирпичной трубой. Следы покрышек вели к дощатому сарайчику и обрывались перед грубым брезентовым пологом, заменявшим этому строению ворота.

На скрип наших лыж из-за сарайчика с хриплым яростным лаем выскочили две крупных черно-белых лайки. Завидев нас, собаки кинулись к воротам, но мой товарищ без тени смущения толкнул лыжной палкой маленькую боковую калиточку и, повелительно прикрикнув на псов, решительным шагом направился к избе. Я, опасливо косясь на угрюмо рычащих лаек, заскользил на лыжах следом за ним. Когда мы стали снимать лыжи, в избе послышалось какое-то движение, приближающийся скрип половиц под чьими-то шагами, затем дверь распахнулась, и в слабо освещенном проеме возник сутулый человеческий силуэт.

– Кто здесь? – раздался настороженный вопрос.

– Свои, Василь, – ответил Валерий, – привет!

После краткого представления и обмена приветствиями, мы проследовали за хозяином и, пройдя холодные, пахнущие кислой капустой, сени, оказались в небольшой, жарко натопленной комнатке с гладко стесанными бревенчатыми стенами. Место против входа было занято печью, двери по обе стороны от нее вели во внутренние комнаты, слева перед замороженным окном стоял застеленный газетами стол, и на нем в живописном беспорядке были раскиданы латунные гильзы для охотничьего ружья, матовые горошины картечи, грязные полотняные мешочки с порохом, миниатюрные жестяные мерки и обвитые свинцовой резьбой пули-турбинки. В правом углу я заметил странное сооружение, похожее на составленную из дюралевых трубок детскую лошадку с жестким коленкоровым седлом и угловатой металлической головой с двумя ручками, похожими на велосипедные педали.

Едва я успел осмотреться, как Валерий уже оседлал эту неуклюжую конструкцию и, накинув на голову наушники, стал обеими руками крутить эти самые ручки. В железной “голове” что-то зажужжало, из наушников послышался писк, и обрывки далеких непонятных фраз закружились по комнате, как стайка моли, вылетевшая из плешивого кроличьего тулупчика.

– “Буран” – “Грозе”, “Буран” – “Грозе”!.. – негромко, но отчетливо заговорил Валерий с маленький черный микрофончик, – как меня слышите?.. Прием!..

Из дальнейшего разговора я понял, что мой товарищ связался с ближайшей воинской частью и попросил, чтобы кто-нибудь из солдат подъехал к трамплину и сказал нашему физруку, что два его студента задержались в воинской части по личным делам.

– Валентиночка, миленькая, – методично и в то же время фамильярно наседал на невидимую собеседницу мой приятель, – да найдут они там этого алкаша, здоровый такой, мордатый, у самого трамплина, да, пусть скажут… Паламарчук и… – Валерий вопросительно обернулся ко мне.

– Камышев, – почему-то прошептал я.

– Камышев! – громко повторил Валерий в налетевший шквал радиопомехи, – Кирилл, Антон, Михаил… Ы… Ы… Ыраклий, сойдет? – спросил он, обернувшись ко мне.

– Сойдет, – сказал я, – но Ыгор, по-моему, лучше…

Пока Валерий трепался по рации, наш хозяин продолжал заниматься своими делами: снаряжал патроны, вгоняя в гильзы серые войлочные пыжи, вставал, прихрамывающей походкой подходил к плите, помешивал палкой какое-то вонючее варево в закопченном чугунном горшке, опять возвращался к столу и, запустив мерку в пороховой мешочек, аккуратной струйкой всыпал в темное отверстие гильзы мелкие серые кристаллики.