Александр Александрович Куриленко
«Сон Водолея… наивная история»
Учитывая существование в городке сухого закона относительно крепких напитков, а также удалённость станционного посёлка, замешанную на климате и погоде, потреблялось в основном вино, но в огромных количествах.
Смены с боевого дежурства происходили по вторникам и пятницам, после которых народ «расслаблялся». Штопор, как правило, не применяли в связи с его отсутствием и пробки проталкивались вовнутрь.
После выходных у дверей гвардейских келий грудились десятки пустых длинногорлых бутылок, составлявших значительную прибавку к доходу местных уборщиц. С неимоверным упорством, терпением и ловкостью они часами извлекали злополучные пробки, сидя на лестничных площадках, подогнув под себя ноги по-восточному. Делали они это при помощи проволоки или лески, что со стороны напоминало зимнюю рыбалку на мормышку.
Нагруженные мешками с тарой, уборщицы, с подгибающимися, как автомобильные колёса самосвала «Татра», ногами, покидали воинскую обитель и шли в посёлок, где сдавали свою добычу оптом перекупщику на телеге с лошадью, по 10 копеек за бутылку.
Нельзя сказать, чтобы Апранин проявил себя служакой и карьера военного была его призванием, конечно нет, но природная аккуратность, обязательность и исполнительность были оценены командованием. Вскоре он получил квалификацию 1-го класса, а затем «Мастера» и звёздочку старшего лейтенанта.
Надо заметить, что командир части, где служил Юрий, был как раз из тех варягов, которыми когда-то формировались ракетные войска. В прошлом военный моряк, он на флоте дослужился до командира БЧ (боевой части), капитан-лейтенанта.
Теперь будучи полковником, он понимал, что карьера состоялась, выслуга лет обеспечена, поэтому дослуживал спокойно и не рвал шкуру с подчинённых. Больше всего на свете он любил свой родной Питер, строительное дело, которое откуда-то знал в совершенстве, носил всегда военно-морской нагрудный знак «За дальний поход» и очень гордился своим флотским прошлым. Командир с уважением относился к Апранину не только потому, что тот освоил кучу смежных военных специальностей и был двужильным в работе, но ещё и потому, что Юрий был водителем всего автомобильного, что могло ехать в части, да ещё и крановщиком.
Летом, когда не было боевой регламентной работы, старший лейтенант Апранин, взяв с собой кого-либо из солдат в качестве стропальщика, цеплял к автокрану двадцатиметровую списанную ракетную телегу-трейлер, уезжал на несколько часов в степь и привозил оттуда десяток бетонных дорожных плит, оставшихся брошенными после реконструкции пускового комплекса. И можно было не волноваться за то, что что-то случится. А плиты – это стройка, а стройка это каптёрки, ангары и прочее удовольствие для прирождённого строителя, полковника Зотикова Анатолия Андреевича, прозванного «за глаза» Матросом.
Строительство велось всё лето, и на технической площадке, называемой «шестёркой», находящейся в четырёх километрах от «десятки», то есть от жилого городка, был создан даже открытый бассейн, выложенный плитами и забетонированный, в котором спасались от нестерпимой летней жары и солдаты, и офицеры. Найдя в лице Апранина, если не единомышленника, то уж помощника это точно, Матрос, одержимый стройкой, каждые выходные проводил на технической площадке, выводя за собой и организовывая всех солдат части, как заправский старшина. Офицеры старались в пятницу ему на глаза не попадаться, но это было не просто и не всегда помогало.
Апранин, понимая, что изменить ничего нельзя, не очень тяготился причудами командира, тем более что сам строил планы удрать отсюда, а сделать это можно было, только не конфликтуя и поступив в академию в Москве.
За несколько лет службы он привык уже и к тёмному летнему небу с огромными низкими звёздами, и к сухому воздуху, сухому настолько, что одежда искрилась от статики. Привык он к солёным озёрам в выгоревшей каменистой степи, веселящей собственное однообразие лишь белёсыми солончаками с красноватой бородавчатой растительностью.
Жизнь в военном городке была не очень богата на происшествия и события. Все, как правило, заняты делом, и праздная жизнь не для этих ссыльных мест, но иногда всё же случалось.
Как известно, драматическое и смешное всегда идут по жизни рука об руку.
Прапорщик-ракетчик, Мишка Ткачук, отдыхая вечером с сослуживцами после трудовой недели в гараже, вернулся наконец домой. Тут следует особо отметить, дорогой читатель, что в далёком закрытом гарнизоне, где из баров, кафе и ресторанов только солдатская столовая, гараж для мужчины, как вы сами понимаете, это не просто место хранения автомобиля, мотоцикла, картошки, капусты и хлама, который деть некуда, а выбросить жалко. Нет, друзья мои, гараж это святое место скупого мужского общения, клуб по исключительно мужским интересам и, я бы сказал, политическое убежище при определённых семейных обстоятельствах! А ещё там хорошо и приятно выпить чего-нибудь с друзьями в пятницу после работы или в воскресенье после рыбалки.
Так вот, тогда, как раз была пятница, и Мишка, утомлённый общением, как уже было сказано, приплёлся из гаража домой. По счастью, а может и по несчастью, жены не было, и он, обрадованный отсутствием неизбежного и традиционного скандала, разделся до трусов и майки, и, загребая босыми ногами, блуждающей «по тангажу и рысканью» походкой прошлёпал на кухню, зажёг газ и поставил чайник. Потом вернулся в комнату, включил телевизор, сладко потянулся и умиротворённо прилёг на диван.
Сколько прошло времени сказать трудно, но чайник закипел, вода залила огонь, а ещё через час Ткачук с опухшей от спирта физиономией и слипшимися спросонья глазами открыл дверь, вошёл в кухню с «беломором» в зубах, взял с холодильника спичечный коробок и чиркнул спичкой…
…Кухонное окно с рамой, кухонная дверь, дверь квартиры и окно на лестничной площадке третьего этаже, где жил прапорщик, вылетели на улицу одновременно.
…Мишка, весь чёрный, как эфиоп, со стеклянными глазами и открытым ртом, стоял посреди горящей кухни, возле сдавленного холодильника, без единого волоса на теле, с обугленным коробком в одной руке, а другой придерживал мужское достоинство в трусах, которые, как и его майка, превратились в обгорелую авоську.
Вбежавшие в горящую квартиру соседи вывели несчастного, перебирающего негнущимися ногами, в безопасное место и открыли воду.
Немедленно вызванные пожарные приехали очень быстро и незамедлительно приступили к работе, сменив соседей, благо, что ни одна дверь им уже не мешала.
Герой газового катаклизма получил на странность не очень серьёзные ожоги, но приличную контузию и ещё целый месяц после недельного пребывания в госпитале учился нормально ходить, разговаривать и, видимо, думать. В конце концов, как всегда бывает, разговоры и пересуды поутихли, всё забылось, и жизнь в городке вошла в прежнее деловое обыденное русло.
Апранин за прошедшее время совершенно привык к этой суровой природе и, казалось бы, дикому, для жителя средней российской полосы, климату. Привык он даже к суровой зиме, когда распадки между сопками вровень переметало снегом, который на ветру быстро каменел и казался продолжением скалистого основания.
Подуют суровые ветры, завьюжат метели,
Металл цепенеет, резина звенит, как стекло.
И надо, чтоб люди любовью друг друга согрели,
Пургу растопили всесильным сердечным теплом.
Здесь звезды на небе и даже рассветы другие,
И степь, как нагая, уныла ее красота.
А там, за бескрайнею степью, родная Россия,
И сердце, и жизнь, и любовь, и шальная мечта!
Колонны с тяжелой военной техникой прокладывали по снегу новые дороги, которых в этом бескрайнем пространстве и так бесчисленное множество.
Случалось, огромные, степные волки, расположившись на сопке, залитой лунным светом, наблюдали за прохождением тяжёлых машин с относительно небольшого расстояния, всего в несколько десятков метров. Было ясно, что они ничего и никого не боятся и чувствуют себя на этих ветреных промёрзших просторах как дома. Собственно, почему «как»? Они ведь действительно были дома в отличие от людей.
Память рисовала воспоминания о прочитанных в детстве «Рассказах о животных» Сетон-Томпсона, и уже виделись, в этих гордых и бесстрашных красавцах, благородный белый волк Лобо и его верная подруга Бланка, затерявшиеся в снежном канадском безмолвии!..
Но зима не вечна, а лето есть лето и, обзаведясь каким-либо транспортом, можно, конечно, решить вопрос с отдыхом в любом Богом забытом месте! Так оно и получилось. Купленный с рук недорогой мотоцикл приделал крылья молодому человеку и его товарищам, которые поступили так же.
Оказалось, что на первый взгляд, в безжизненной и голой степи есть не только солёные озёра, но есть в ущельях и берёзовые рощицы, и сосны над шумной каменистой речкой с хрустальной водой, и даже грибные места.
Вряд ли стоит во всех подробностях описывать жизнь молодого гусара с хмельными дружескими пирушками и амурными делами, но на одном эпизоде, едва не стоившем жизни нашему поручику, пожалуй, надо притормозить, чего, кстати, вовремя не сделал наш герой.
Троица верных друзей прожила в комнате 412 неразлучно только один год, после чего Володя Добрынин, храбрец и законченный романтик, первым капитулировал перед женскими чарами и женился на своей подружке красавице Любе из общежития напротив. Пару раз вооружившись охотничьим «тесаком», похожим на небольшой римский меч времён Понтия Пилата, он погонял по общаге назойливых соперников, естественно, разогнал всех, и тем самым подписал себе брачный приговор. Володя Дудник, двухметровый красавец гренадёр и отъявленный мотоциклист, продержался ещё полгода и, обручившись со своей умницей Верочкой, тоже покинул холостяцкую обитель.
Юрка остался один…
Июньский день, не сбавляя жары, заканчивал свою вторую половину. Солнце подползало к зубастому скалистому горизонту, подыскивая место для ночлега, а утомлённые и расслабленные отдыхом люди покидали убелённые солью берега близлежащего озера.
Пёстрый ленивый караван потянулся к военному городку, рассыпанному, как детские кубики, у подножия сопочного хребта. Шестисот метровая стена, покрытая в нижней части своей выгоревшей травой и валунами, прикрывала городок с ветреного, и особенно сурового зимой, северо-востока.
Возвращались кто на чём. Автомобили, мотоциклы, пешие и с детскими колясками, растянулись они по всей полутора километровой дороге.
Юрий ехал на мотоцикле по её левой пыльной колее, покрытой мелкой каменистой щебёнкой, а его подружка сидела сзади, обхватив своего гвардейца руками. Вереница мальчишек на велосипедах показалась впереди, и Апранин предупредительно посигналил. Он уже почти миновал эту кавалькаду, когда едущий впереди пацан суетливо оглянулся, потерял равновесие и вильнул влево под переднее колесо мотоцикла. Мгновенно нажав оба тормоза, Юрий бросил мотоцикл в сторону, стремясь положить его, но было слишком поздно. Раздался треск изуродованной велосипедной рамы, и велосипедист, перелетев через руль, благополучно, как мячик, приземлился на обочине, отделавшись, как говорят, лёгким испугом.
Мотоциклисту повезло меньше. От столкновения его швырнуло вперёд метров на пять – семь, он упал на плечо и голову, щиток шлема разлетелся вдребезги, а сверху на него приземлилась его мадмуазель. Девушка после мягкой посадки благополучно встала, потирая ободранную в кровь коленку, мальчишки от страха и неожиданности «дали стрекоча», прихватив злосчастный велосипед, а Юрий продолжал лежать и не двигался.
Последней, промелькнувшей в его голове, была мысль: «только бы не убил»… потом собственный «свободный полёт», сноп зелёных искр в оранжевых разводах, колючая резкая сладость в затылке и тёмная пустота.
Когда свет вернулся, окружающее обрело контуры, а потом цветную объёмную картину, но какую– то киношную, как бы нарисованную. Тем не менее, он ощущал своё присутствие в этом «киносюжете».
С возвышенности Апранин смотрел на широкую петляющую реку, которая уходила в полоску рассвета, наступающего со стороны далекого и невидимого отсюда, но почему-то ощутимого океана. Еще затемненная пойма реки была кое-где покрыта туманом, а небольшие прямоугольные поля, залитые водой, отсвечивали утреннее небо. Камни у ног получили первые лучи солнца, и среди них прошмыгнула серенькая шустрая ящерица. Она немного отбежала, и, застыв на зеленоватом камне, подняла головку, с любопытством разглядывая незнакомца.
Позади Юрия, у горизонта, цепь снежных вершин над темной далью потеплела, звезды над ними блекли и угасали, а ночь уползала за горы.
Внизу, у подножия холма из дымки проступили плоские камышовые крыши, потянуло запахом горелого тростника. Где-то скрипнула телега, и деревянные колеса застучали по каменистой дороге, вьющейся среди невысоких деревьев.
Ни один лист еще не шевельнулся в утренней тиши… Как прекрасен мир в эти мгновенья, как рождение новой жизни, спокойно и безмятежно подумал он!
Первый дымок проклюнулся над хижинами и застелился по деревне, солнце коснулось реки и воздух зазвенел, засверкал теплой прозрачной утренней волной.
Юрий себя не видел, но было полное ощущение, что он часть этого мира, холма, реки, солнца, неба и далеких гор, звуков, запахов и красок. Им овладело полное спокойствие и нежелание что-либо менять, даже шевелиться. Блаженство!..
Наконец очнувшись и открыв глаза, Апранин долго лежал, не двигаясь. Солнечное пятно, пробившись через гардину больничной палаты, неторопливо ползло к кровати, а он всё еще слышал запах утренней влажной свежести и дыма. Не горит ли дом? Он попытался приподняться, но медсестра снова уложила его в постель. Нет, нет, это не пожар, все в порядке. Он закрыл глаза и … и снова розовые горы!..
Его выписали из госпиталя через неделю.
Трудно сказать, чего было больше, хорошего или плохого в том, что Юрка треснулся башкой о каменистую казахстанскую степь, но через два месяца он женился. Из троих друзей он держался дольше всех и сдался последним. Женился, само собой разумеется, на своей подружке, которая совершила на него «мягкую посадку» в тот драматический июньский день, и которая в последствии ни на шаг не отходила от «пострадавшего за царя и отечество поручика», пока он, старший лейтенант ракетных войск стратегического назначения Юрий Константинович Апранин, не встал на ноги!
Прошло ещё около года, когда умер Мао-Цзе-Дун.
Откровенная тогдашняя вражда «китайских маоистов» и «советских ревизионистов» в данном случае совершенно реально приобретала запах пороха.
Авантюризм обеих сторон был известен, достаточно было вспомнить «пражскую весну» 1968-го года или остров Даманский 69-го. Юрий тогда был школьником, а его старший брат курсантом военного училища, и поэтому дома не находили себе места от переживаний и беспокойства, хотя всё и происходило относительно далеко.
Теперь же до китайской границы было менее трёхсот вёрст! Мало того, рядом, среди местного населения проживало более тридцати тысяч уйгуров, не скрывающих перед военными своего заветного желания «попить щай (чай) из русских черепов».
Обстановка накалялась и командованием всех уровней реально прорабатывались необходимые действия как против внешней, так и против внутренней угрозы. Учитывая, что пусковые установки были разбросаны по позиционному району дивизии в радиусе до ста километров, всё было очень и очень сложно.
С тех пор прошло много лет.
Где же ты, лейтенант 43-го курса?
Как же нас разбросала армейская жизнь!
Мы с тобой присягали на верность Союзу,
Получилось, что мы понапрасну клялись.
Развели юнкеров офицерские тропы.
Наши души теснились в ремнях портупей,
И в надменной тиши Прибалтийской Европы,
И в сожжённой пыли Казахстанских степей.
Нас сводила судьба на степных полигонах.
Наши марши звучали под рёв тягачей.
Наши годы легли на виски и погоны,
А теперь ты ничей и теперь я ничей…
Посмотри на меня, я такой же, как прежде.
Что ж, сгорая, платили долги не за страх,
Но в тоске гарнизонов нас грела надежда,
Что хранители мы на родных рубежах!
Можно биться в плену самостийных амбиций,
Поделить, разделить и пойти грудь на грудь,
Можно всё поменять и страну, и столицу,
Только можно на верность лишь раз присягнуть!
Где же ты, лейтенант 43-го курса…
Давно уже нет там ракет и нет военных, а городок превратился в степное привидение из пятиэтажек с выбитыми окнами. Местным жителям хватило ума только на то, чтобы из нескольких общежитий и казарм сделать зону для заключённых, а жилой городок на несколько тысяч благоустроенных квартир разорить, продолжая жить по соседству, в полутора километрах, на станции в убогих лачугах.
Много позже, будучи гражданским человеком, Апранин часто вспоминал те далёкие дни.
Не разрушение построенного и взращённого трудом многих самоотверженных и талантливых людей, не разорение памятных мест молодости болело в сердце, хотя ему и очень трудно было представить, что в комнате 412 офицерского общежития «тянут срок» теперь бывшие насильники, убийцы и бандиты.
Виделось Юрию другое…
Он силился представить, как повёл бы себя в случае вооружённой провокации, когда сотни разъярённых людей полезли бы на колючую проволоку, на управляемые минные поля и электрические сетки напряжением в полтора киловольта, которые ограждали ракетные шахты, скрывающие в чреве своём «Апокалипсис»? Как повёл бы себя старший лейтенант Апранин, любящий сын и заботливый муж, сентиментальный поэт-романтик, жалеющий поливную травку и деревце, как бы он повёл себя при необходимости стрелять в гражданских людей, в живых людей, получив соответствующий приказ.
И ему становилось страшно, от одной только этой мысли. Но ещё страшнее становилось оттого, что он, как офицер, при таком выборе, когда выбора нет, тогда сделал бы это.
Шторм
Тяжёлые капли дождя вернули нашего героя на грешную землю. Он вдруг обнаружил что вокруг всё потемнело, а порывы ветра вихрем гоняли по дороге пыль. Но потемнело не только оттого что сгустился вечер, а наползала на него сзади, угрожающе поблёскивая молниями, сизобрюхая ворчливая туча, уже закрывшая полнеба, оставив от заката лишь тонкую оранжевую полоску у самого горизонта.
Нужно было искать укрытие, на которое единственно претендовал одиноко стоящий в поле, метрах в двухстах справа, сарай. Пелена дождя уже стала зримой и, как цунами, быстро приближалась, накатывая перед собой вал водяной пыли. Припустив во весь дух по полю, спотыкаясь в бороздах и путаясь в злаках, Юрий, тем не менее, через минуту достиг цели и почти сухой.
Его убежище представляло собой что-то среднее между навесом и большим амбаром. Оно имело умышленно сделанные в стенах щели между досками и явно предназначалось для просушки каких-то не то снопов, не то огромных веников, которые тут же и висели на бревенчатых поперечинах под крышей, видимо, ещё с прошлого года. В отличие от стен, крыша была сплошная и крепкая, а на полу то тут, то там лежали большие охапки сухой соломы. Устроив лежбище напротив входного проёма, наш путешественник уселся и, наслаждаясь безопасностью, стал наблюдать «светопреставление».
Молнии беспрерывно били в кромешной темноте, казалось, прямо в деревья, стоящие у дороги. Гром с оглушительным треском рвал воздух, а шум дождя возвращал то самое ощущение сладкого сиротства из детства, под шум примуса. Вода остервенело и монотонно лупила по крыше. Просидев так минут двадцать, он прилёг, раскинув руки, и стал смотреть в бушующее небо. Усталость от дороги подёрнула веки, и вспомнились Апранину Алушта, Севастополь, Одесса…, пляж, запах моря и, конечно, шторм. Почему-то всегда в первый день приезда был шторм…
И чудится ему сквозь сон грохот не то грозы, не то канонады, а может и того и другого вместе, чувствует он, что очень сильно качает, и не поймёт, где находится. Глаза полузакрыты, Юрий силится открыть их и не может. Вдруг левая рука его нащупала толстую грубую веревку, как будто бы из пеньки. Правая рука упирается в дощатый мокрый скользкий пол, а сам он лежит навзничь, всё тело изломано, сплошная боль и в лицо ему хлещет водяная соленая пыль.
Очень трудно дышать… Наконец Апранин открывает глаза и видит кромешную ночь, порывистый ветер, холод, дождь, всё под ногами ходит ходуном вверх и вниз до тошноты, и тащит то влево, то вправо. И видит он, что впереди, метрах в десяти мутно светится небольшое оконце в решетке, а вокруг скрип дерева, свист верёвок и гудение парусины над головой. Невозможно определить день или ночь. Наконец, Юрий понимает, что лежит на палубе какого-то парусника в бушующем море. Он пытается встать, лихорадочно цепляясь за воздух, но каждый раз падает и вскрикивает от новой боли, а левую руку с веревкой он уже не чувствует.
От борта к борту буря гоняет пустую черную бутылку. Сделав над собой ещё одно отчаянное усилие, Апранин правой рукой всё же ловит её как гранату, поднимается и, петляя по палубе, как пьяный, рискуя вылететь за борт, бросается к окну. Наконец он хватается за поручень и видит ступеньки ведущие вниз.
Растопырив руки в стороны к стенкам, и пересчитав подгибающимися ногами ступени, Юрий настигает дверь и толкает её всем телом. Дверь распахивается и являет нашему герою небольшой полутёмный кубрик, посреди которого стол и лавки с трёх сторон. Тусклая коптящая лампа мотается под низким черным потолком, а спертый, вонючий воздух пахнет дегтем, какой-то брагой и табачным дымом. В общем, дышать нечем. За столом трое в лохмотьях или в шкурах, не разглядеть. Увидев уже похороненного ими гостя, все трое вскакивают с мест, а самый ближний бросается к нему с ножом.
Как бывает во сне: хочешь бежать, а не можешь, хочешь двинуть рукой или ногой – не получается.
Апранин не может даже шагнуть и бросает свою пустую бутылку-гранату в голову нападавшему, но она пролетает сквозь него и сквозь всех в темноту, а тот с ножом сквозь него, и нож его входит Юрию в горло.
Он ничего не чувствует, только видит и слышит.
Потом и не слышит, а лежит в своей постели, свесившись вправо. Уже утро. Всё тело затекло, левая рука сжимает одеяло, а правая на полу и в крови. Он с трудом, как побитая собака, поднимается к зеркалу, и видит себя в нём в белом балахоне до самого пола, а лицо старческое или как с похмелья и глаза закрыты, хотя он на себя смотрит. Левой рукой Юрий трогает место на шее, куда вошел нож, а там большая родинка разодранная в кровь и под ней лихорадочный пульс сонной артерии.
Очередной, но очень сильный раскат грома пробудил Апранина к жизни, видимо, молния ударила где-то совсем рядом. Он, покрытый холодным потом, сел на солому, рукой сжимая собственную шею. Сердце бешено колотилось.
Увиденное было так реально, что оправдания его простой грозой, явно не хватало. У Юрия действительно, с самого рождения, на шее справа была довольно большая родинка, но таким объяснением он был просто потрясён. Предчувствие чего-то скорого, значительного, даже решающего в судьбе, появившееся у него ещё перед отъездом сюда, проявилось теперь с новой силой. Это не было страхом, но это было ожиданием чего-то предопределённого, подсознательно понимаемого, до конца необъяснимого и в предчувствии своём восторженного!
Гроза продолжала бушевать, однако, постепенно успокоившись, Апранин всё же собрал мысли, разлетевшиеся по сараю, и занялся излюбленным делом – размышлением о суетности жизни, о фальшивых окружающих человека ценностях цивилизованного мира, о конечности всего на земле и о неотвратимости грядущего неизвестного.
Всё о чём он сейчас думал так или иначе сводилось к одной простой мысли: зачем всё это, если оно заканчивается прахом?
Рассуждая таким образом, да ещё в грозовой, почти мистической обстановке, Юрий вспомнил своё возвращение из Вильнюса домой, во время которого он и познакомился с тем странным рыжеволосым профессором, с такой же рыжей, коротко стриженой бородкой, в клетчатых куртке и кепке, в потёртых джинсах и в оранжевых ботинках на высокой платформе.
Юрий знал, что никогда не обладал хорошей зрительной памятью, однако этого человека он почему-то запомнил сразу и в деталях. Но особенно ему запомнился их разговор в ночном купе, который произвёл тогда на него ошеломляющее впечатление. Получалось, что говорили–то они именно о том, о чём Апранин думал сейчас!
Гроза вроде бы стала слабеть, отсвечивая небо зарницами и сопровождая их запоздалым ворчанием грома, но дождь всё ещё продолжался и идти было нельзя. Наш герой снова откинулся на свою соломенную лежанку и стал перелистывать в памяти события той ночи.
Ночной разговор
Поезд уходил из Вильнюса во второй половине дня. Пребывание в нём завершалось посещением магазинов, после чего, упакованный всякими вкусностями, включая литовское пиво, настойку «999» и знаменитый литовский чёрный хлеб, Апранин, пройдя таможню и пограничный контроль, занял своё место в купе скорого поезда Вильнюс – Москва.
Надо сказать, дорогой читатель, что три дня в Литве прошли для нашего путешественника очень плодотворно и насыщенно. Прибалтийские друзья приняли Юрия очень радушно и окружили всяческим вниманием и заботой. Был осмотрен новый город и телебашня в виде гигантской светящейся новогодней ёлки. Он посетил старый город, кафедральный костёл, побродил по узким улочкам, вымощенным диким камнем и, конечно же, полюбовался вечерним видом знаменитой башни Гедеминоса, подсвеченной со всех сторон прожекторами, с трёхцветным государственным флагом Литовской Республики наверху.
Не осталась в стороне и древняя столица Тракай, со старинным рыцарским замком посреди озера и сувенирным базаром на его берегу. А татарская корчма, там же, в Тракае оказалась выше всяких похвал!
В ночном Вильнюсе никак нельзя было пропустить боулинг и бильярд с немереным количеством великолепного литовского пива! В довершение ко всему последний вечер был посвящён замечательному погребку в одном из подвальчиков старого города, с фольклорной музыкой, шашлыками и знаменитой «Саманей» – литовской самогонкой!
Ясное дело, что утомлённый, отравленный и угнетённый отдыхом организм Апранина вынуждал его самого сидеть теперь в купе, по возможности не двигая головой и вообще ничем, и стараться трясущимися руками не пролить драгоценное пиво в запотевшей бутылке, что было единственной надеждой на возвращение к жизни.
Слава Богу, наконец, поезд тронулся, миновал станцию и вскоре покинул гостеприимный город.
Юрий был в купе один и его это чрезвычайно радовало, так как можно было без тени смущения завалиться спать, тем более что постели на всех полках были уже застелены, а пиво выпито. Не прошло и десяти минут, как он спал ровным глубоким сном утомлённого путника, без сновидений и беспокойства.
Апранин открыл глаза от какой-то возни в купе и, как водится после подобного отдыха, сразу даже не сообразил, где находится и что происходит. Преодолев минутное замешательство собственной памяти, он, наконец, сориентировался во времени и пространстве и сел на постель.
Как оказалось, одиночество его закончилось, поскольку в купе их было уже трое. Правда, один, крупный грузный мужчина, безмятежно сопел на верхней полке, расположившись над соседом. Он, завернувшись в одеяло, спал лицом к стене. А вот разбудил его третий пассажир, который появился в купе только что и совершенно одетый, видимо перейдя из другого вагона, поскольку поезд шёл на полной скорости, что не говорило о предшествующей недавней остановке на станции.
– Прошу великодушно извинить меня, – негромко произнёс новый сосед, и, сняв кепку, положил её на стол. Затем, приподняв свободную нижнюю полку, поставил туда дорожную сумку и, повесив куртку на вешалку, устало опустился на постель.
– Попал в плацкартный вагон, – продолжал незнакомец, – хотелось отдохнуть, а там компания, просто кошмар! Вот и перебрался сюда, хорошо, что проводница оказалась покладистым человеком, – он как-то по-детски, застенчиво улыбнулся.
– А у нас тихо, – просипел Апранин чужим голосом, уже окончательно проснувшийся, и пришедший в себя. Он сделал усилие над голосовыми связками и уже более членораздельно добавил, – так что располагайтесь.
– Благодарю вас! Марк Александрович Скляров, – отрекомендовался гость, – я из Москвы, так что выспаться ещё успею, – он отодвинул занавеску и посмотрел в тёмное окно.
– Юрий Апранин, – в свою очередь представился наш путешественник, стараясь держаться бодро, – как видите, довольно бурно отдохнул в Вильнюсе, так что придётся от этого отдыха ещё немного отдохнуть и дома, – и он попытался засмеяться.
– Вы знаете, что я вам скажу, – подхватил разговор словоохотливый попутчик, – разрядка иногда бывает просто необходима человеку, – он оживился, – нужно иной раз просто, что называется, пойти в разнос, выплеснуть накопившуюся статику как в физиологическом, так и в морально-психологическом плане! – он сделал рукой широкий жест, выплёскивая эту самую статику в окно.
– Вы, судя по всему, преподаватель или психолог, – Юрий кое-как собрался и пытался рассмотреть собеседника.
– Я профессор истории, – не отводя взгляда, уже более спокойно ответил тот.
– Да, что касается разрядки, то вы, наверно, правы, но теперь неделю, как минимум, только чай, – Апранин тяжело вздохнул в сторону, сделал мученическую мину и они понимающе рассмеялись.
Сосед наверху беспокойно зашевелился и повернулся на другой бок, а собеседники, спохватившись, разом умолкли.
– Тогда, Юрий, я пошёл за чаем, гулять, так гулять, – выдержав некоторую паузу, с лукавой улыбкой прошептал профессор и осторожно вышел из купе.
Апранин осмотрелся, встал, заправил разворошённую постель, убрал пустую пивную бутылку со стола и выглянул в коридор. В его направлении, сопровождаемая рыжим историком, шла проводница, стройная красивая девушка, и несла в руках два стакана чая в подстаканниках. Юрий осторожно, стараясь не шуметь, распахнул дверь и чай оказался на столе. Девушка сказала, что если что-нибудь потребуется ещё, то нет проблем. Она приветливо посмотрела на Апранина большими серыми глазами и бесшумно вышла, закрыв за собой дверь.
– За знакомство! – шёпотом воскликнул Марк Александрович, попутчики подняли стаканы, звякнули ложки, и, отпив по глотку, они принялись неторопливо размешивать осевший на дне сахар.
Юрий посмотрел в тёмное стекло, представил себе лицо минуту назад ушедшей проводницы, и снова, как уже не раз бывало с ним, она показалась ему знакомой.
Он смотрел на плывущие у горизонта огни и думал о том, что зря всё так остро воспринимает в жизни, прямо как маленький ребёнок, что синусоида его настроения и душевного состояния слишком разбросана по вертикали и мельчит по частоте. Ну да мало ли что бывает, нельзя же заниматься бесконечным самокопанием и всё анализировать. Это постепенно может стать навязчивой идеей, а потом закончится шизофренией. Лицо сероглазой проводницы снова посмотрело на него из окна, да так реально, что он даже повернулся и взглянул на дверь.