Александр Александрович Куриленко
«Сон Водолея… наивная история»
Осталась слева, промокшая до последней железки, стоянка такси у местного Универмага. Лихие «шумахеры» хлопотали возле своих дилижансов и готовились к полночному развозу основательно подогретых клиентов и хмельных красавиц, которых обрушившаяся на город гроза загнала под крыши злачных заведений, не оставив им никакого другого выхода, кроме как греться за столиками.
Наконец, Юрий вышел на площадь, возле местного Дома культуры, и в нерешительности остановился.
То, что внезапно пришло ему в голову поразило и даже испугало – ему не встретилось ни одного знакомого лица, ни одного!
Он рвался сюда, в единственное место, оставшееся на всём белом свете и зовущее его сердце. Он рвался сюда в свой последний приют, с которого начиналась жизнь, но он узнавал и не узнавал его.
Апранин растерянно стоял теперь у начала пяти улиц и не знал, куда идти дальше. Всё было каким-то новым, чужим и пустым! Ощущение «голого на площади» было настолько полным, что захотелось спрятаться куда-нибудь в тихое укромное и хорошо знакомое место.
Такое место он знал – Замок.
Замок, чайки и Серёга
Нужно пояснить, дорогой читатель, что это не было зданием или какой-то постройкой. Это был высокий холм, с плоской вершиной, уступом возвышающийся над окрестными лугами и рекой, с которого исторически начинался в древности его родной городок.
Тогда, много веков назад, здесь действительно был построен замок, обнесенный высоким частоколом, от которого в наше время ничего не осталось, а до потомков дошли одни лишь легенды и «предания старины глубокой». Теперь это место было облюбовано для пикников и шашлыков с соловьиным пением, с прекрасным видом на заливные луга и далёкий горизонт за лесом.
Стоя над обрывистым откосом замковой горы, поросшим кустами и высокой густой травой, Юрий долго смотрел вдаль, туда, где за тёмной водой извилистой Ямины и волнистыми перекатами лугов, белела светлая полоса крутого песчаного берега, увенчанного тёмной окантовкой соснового леса.
Прошедшая гроза умыла зелень и напитала землю, придав запахам листьев, цветов и травы остроту и свежесть.
Ощущение простора было настолько сильным и притягательным, что хотелось расправить руки как крылья и взлететь над засыпающей землёй. Он никогда не понимал городских чаек, освоивших помойки. Эти птицы, имея полную возможность улететь к тёплому морю в родную стихию и питаться на морском просторе свежей рыбой, почему-то не делают этого!?
Мысли о чайках и затхлой помойной жизни привели его к воспоминаниям о недавнем прошлом, о трагической судьбе одного молодого человека, друга его приятеля, и о последнем его полёте. Он был как крик отчаянья, как выстрел в пустоту и немоту, как шаг в пропасть, только бы всё не оставалось так, как было! Этот полёт был полётом и в переносном, и в полном физическом смысле слова.
О произошедшем Апранин знал то, что знали все. С самим Серёгой он встречался иногда в небольших компаниях, и парил его и своего приятеля в бане. Видел он его и уже не живого, загримированного, напудренного, в новеньком чёрном костюме и в изысканном полированном гробу, усыпанном цветами. С тех пор прошло несколько лет, однако все помнилось до мельчайших подробностей.
То, что происходило с Юрием самим в последнее время уже не пугало его и воспринималось как неизбежное и неизлечимое, как психическое заболевание, вызванное пустотой жизни и одиночеством.
Он не мог себе толком объяснить все те сны и видения, которые преследовали его. Не мог объяснить их реальность ничем, кроме как возможно, время от времени заглядывающей к нему на огонёк старой подружкой шизофренией. Но сейчас, находясь здесь на Замке, на краю обрыва, Апранин отчетливо почувствовал, что он узнает больше, узнает, то, что осталось за рамками реальной земной жизни и смерти. Он сел на бревно, лежащее рядом у кострища, и прикрыл глаза.
Серёга был баловнем судьбы и своих родителей: папы Виктора Матвеевича и мамы Валентины Анатольевны.
Так всё удачно сложилось у папы в переходный период общественного переустройства и правового беспредела, что огромная государственная собственность была акционирована и плавно перешла в одни руки Виктора Матвеевича. Да, тогда было чудесное время гибели империи и всё в стране лежало плохо. А, как известно, всегда найдутся ловкие и «продвинутые» патриоты отечества, которые знают, как сделать, чтобы то, что лежало плохо, лежало хорошо!
Таким образом, бизнес процветал, поскольку и у мамы Вали проснулся неуёмный талант капиталиста, который более того, постепенно отодвинул даже главу семейства на второй план. Папе остались представительские функции и бесконечные застолья на даче, в которых периодически принимала участие и бизнес-леди.
Временами попойки затягивались на недели, благо, что деловая сторона жизни была поставлена на должном уровне, и всё крутилось само собой.
Сергей между тем рос, непроизвольно впитывая окружающую атмосферу и не зная отказа ни в одном желании, лишь бы «не мешал родителям жить». Без проблем закончив школу, он также закончил институт, правда, узнав, где он находится, только при получении диплома.
Несмотря на все издержки такого воспитания он, как ни странно, вырос нормальным, совестливым и отзывчивым парнем. Вокруг вращалось множество разношерстного народу, из которых, однако, не всем были нужны одни только его деньги. Были люди, считавшие себя его друзьями и подругами, и им с Сергеем было просто хорошо. Была среди них и подружка, на которую Серый смотрел перспективно.
Хотя образ жизни папы с мамой невольно передавался наследнику, всё же периодически, особенно во время продолжительных родительских запоев, имел место сыновний протест: двери и окна запирались и бутылки не доставлялись, несмотря на самые слезные стенания полуживых папы с мамой о похмелье.
Серёжа рос спортивным парнем, любил борьбу, стрельбу, да и вообще имел страсть к оружию, как настоящий мужик. Из него получился бы классный спецназовец или десантник, но сердобольные родители успели и здесь позаботиться, так что об армии даже речи не шло.
В общем, был утрачен последний шанс выйти из-под властной опеки мамы и попытаться не унаследовать судьбу папы.
Бесконтрольные деньги, страсть к оружию и машинам, которые сын менял чаще чем носки, хорошая физическая форма и обаятельный внешний вид, создали вокруг Сергея соответствующее окружение и род занятий, о которых написано тысячи детективов и снято не меньшее количество боевиков.
Мать ревновала сына к каждому столбу женского рода, не обращая, впрочем, внимания на рестораны, бани и кокаин. Боязнь, что ловкие и коварные бабы вдруг захомутают сына из-за маминых денег привела к тому, что к тридцати годам наш герой был не женат, все попытки к этому пресекались на корню, и поэтому он гулял, как хотел, все имел, что хотел, все прошел и испытал, а сердечные мужские терзания и внутреннюю пустоту топил в водке, пиве и кайфе.
Оставалась неделя до новогодних праздников, которые подводили Серегу к своеобразному юбилею, заключавшемуся в том, что прошёл без малого год, как он был закодирован от «зеленого змия». Отношения с родителями носили формальный и отстраненный характер, поскольку каждый жил сам по себе.
Ничего не происходило и не менялось в семействе кроме, пожалуй, одного: у мамы появился молодой любовник. Об этом доброжелатели немедленно доложили отцу, который уже больше не покидал загородного дома и пил беспрерывно. Однако, временами, выходя из коматозного состояния, и вспоминая о жене, он, шатаясь, бродил по дому и ревел как разбуженный медведь-шатун, требуя, чтобы ему «привезли эту суку, а он отрежет ей голову».
Сергей делал вид, что ничего не знает, хотя мать стала появляться дома редко, объясняя это работой.
Сидеть одному в пустой квартире, было тошно, в кабаке трезвому ещё глупее. Что-то нужно было менять и однажды он сел в машину и уехал куда глаза глядят, а именно, в предновогоднюю Москву. Его явно что-то тянуло туда, а что, он не мог себе объяснить.
Сняв номер в одной из центральных гостиниц, Сергей весь день просидел у телевизора, а к вечеру спустился вниз. Сауна была свободна и, погревшись в ней около часа с банкой безалкогольного пива, он уже бесцельно брел по Новому Арбату, распахнув длинное черное пальто, бесстрастно поглядывая на предновогоднюю суету, на бесчисленные огни реклам, ресторанов и казино, сверкавших в опустившейся на столицу ночи.
Прохожие мелькали вокруг, не трогая его внимания, и вот, совершенно случайно, посмотрев в лицо идущей навстречу молодой женщине, он невольно замедлил шаг и остановился как вкопанный. Она, перехватив его взгляд, тоже остановилась в нерешительности. Несколько секунд они глядели друг на друга, не отрывая глаз, пока он не подошёл и не взял её за руки.
Серёга не виделся с ней десять лет, а узнал сразу. Это была его одноклассница, его школьная любовь, но после выпускного вечера их пути почему-то разошлись.
Она была рада не меньше чем он и в течение всего времени, пока они сидели в ресторане, были в гостинице у него в номере, в его сердце вновь проснулось то чистое и светлое чувство юношеской влюбленности. Похороненное под пеплом сгоревших последних лет, после одиночества, оно теперь, в её объятиях, здесь в Москве накануне нового года, давало новую, возможно последнюю, надежду на счастье.
Но встреча прошла, сказка кончилась, и, как оказалось, ей нужно было идти домой, потому что она была замужем…
Выйдя из машины и не оборачиваясь, она направилась к ярко освещённому подъезду большого красивого высотного дома, в разноцветных окнах которого уже уютно поблёскивали огоньки новогодних гирлянд, и дверь авто закрылась за ней, как дверь его одиночной камеры.
Вертится юла, и горят глаза,
Мне бы взять ее – только тронуть нельзя.
Что не взять рукой, то зовут душой.
Ты поймешь, малыш, когда станешь большой.
Ты поймешь, малыш, как поет свирель,
Почему скрипит по ночам постель,
Где живет сверчок, как пугает тень,
Как приходит ночь, как приходит день.
Если в горле нож – очень трудно петь…
Если не болит – это значит смерть.
Легкий поцелуй ветерок унес
В золотой песок из твоих волос…
Вернувшись в гостиницу, Сергей, не медля ни минуты, рассчитался у администратора и выехал за МКАД. Добравшись до первого попавшегося на глаза дорожного кафе, он закрыл машину и вошёл в небольшой полутёмный зал, стилизованный под таверну. Столы и лавки расположились в полумраке, едва освещаемые стойкой бара, за которой сидело несколько девушек, с любопытством обернувшихся на вошедшего.
Пройдя к дальнему столу в углу, он присел не раздеваясь, и заказал коньяк.
Первый же глоток отозвался пожаром у него в груди, организм вспоминал забытое ощущение алкоголя, а обида, чувство одиночества и страшная безысходность подкатили к горлу такой ком боли, что слезы навернулись на глаза, и только полумрак не позволил явить их чужому взору.
Прикрыв лицо белым кашне, Серёга пробыл так около получаса, пока одна из девушек не подсела к нему.
О дальнейшем развитии событий искушённый жизнью читатель видимо уже догадался.
Черный «Мерседес» летел по ночной трассе, унося в своём салоне хозяина и двух девчонок из дорожной «кафэшки». Он ехал к своему давнему другу детства, живущему в ста километрах от столицы, пообещав ночным феям волшебную ночь. Через час, уже вчетвером они мчались в сторону дорожного отеля, с символичным названием, надеясь найти в пустыне образовавшейся вокруг нашего героя, приют кровоточащей душе его.
Автомобиль летел по зимней дороге, зашкаливало за 170. В одной руке Сергея был телефон, по которому он пытался связаться с администратором, в другой руке коньяк.
– Жизнь в разнос, – подумал он, – И зачем всё это надо, если всё пройдено, ничего не хочется, никого не хочется, и ничего не жаль.
Впервые в жизни думая об этом, он смотрел на несущееся навстречу шоссе стеклянным взглядом, и странная улыбка блуждала по его лицу.
Асфальт был чистый, разметка, как трассирующие пули, давала целеуказание к горизонту, и они мчались к этому звездному небу, нависавшему над сверкающим в свете фар серебристым лесом.
Одинокая машина показалась впереди, и он мигнул фарами для обгона. Это оказался бензовоз, идущий попутно по второй полосе, который никак не отреагировал. Он мигнул снова, и снова их не пропустила нахальная бочка!
Машины стремительно сближались и Сергей решил обойти справа.
Они уже поравнялись, и впереди, в дальнем свете фар он отчетливо различил развилку вправо и подъём, когда вдруг почувствовал, что машина не слушает его рук и уходит в обочину…
– Жизнь вразнос, – опять промелькнула в его голове та же самая мысль, и тут, как будто время остановилось, внезапно возникла пауза, и все замерло. Продолжая мыслить и ощущать происходящее, Сергей скорее мысленно почувствовал, чем услышал, спокойный мягкий женский голос:
– Я остановила время, чтобы ты именно сейчас все для себя решил. Совсем скоро ты так отяжелишь душу, что зачеркнешь прожитую жизнь, ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я?! А сейчас можно сделать выбор: вниз или со мной?
Он не видел той, которая разговаривала с ним, но понял, почувствовал, что знает её очень давно и что не ответить он не может, что этот вопрос, и его ответ на него, сейчас, именно сейчас, самое важное, что он должен сделать.
Пережитая боль снова резанула ножом по сердцу, да так, что он даже не сказал, а крикнул отчаянно, зло и решительно:
– С тобой!, – и уже спокойно, почти шёпотом повторил, – Да, с тобой, с тобой…
Потом, как бы раздумывая, секунду помедлив, добавил, – Ещё прошу тебя, возьми со мной кого можно из тех, кто сейчас рядом, им, вроде, тоже больше нечего ждать в этой жизни!
И в то же мгновение свет фар метнулся мимо проклятого бензовоза к лесу, машину качнуло, и правое переднее колесо сорвалось с гравия обочины. Страшный удар в бетонный желоб водоотвода в развилке дорог, и треск рвущегося металла взорвали ночной недвижный воздух. Черный катафалк подбросило вверх колесами к испуганной луне. В следующую секунду полированный корпус, скользя крышей, ударился об уходящий вправо промерзший асфальт,
автомобиль подбросило еще раз, перевернуло в воздухе и швырнуло к подножию пригорка в высохшую полынь, взметнув в морозный воздух искрящийся столб снежной пыли.
Всё затихло. Три тела выброшенные ударом лежали на асфальте в темных медленно растекающихся лужах, и им уже не было холодно.
Из изуродованной машины медленно выбралась, дрожа всем телом, неимоверно бледная в лунном свете, босая темноволосая девушка в коротком платье, и не чувствуя холода, пошла по снегу на пригорок, прижимая руки к груди. Пройдя с десяток шагов, она остановилась, повернулась к дороге и замерла в оцепенении.
Картина смазалась и оборвалась. Апранин встал, потёр затекшие колени, еще раз подошёл к самому краю обрыва Замковой горы, с минуту постоял, помянул помойных чаек непечатным словом и, повернувшись, пошел прочь.
Наш парк по соседству
Перейдя по прыгающей дороге низину оврага, он вышел к мемориалу давно минувшей войны, прокатившейся по этим местам и, перебравшись через чугунную ограду, оказался на старом школьном дворе, где много лет назад провел десять, пожалуй, самых лучших и безоблачных лет своей жизни.
Ну, что ж, давно погасли взлётные огни.
Не все нашли обратный путь в аэропорт.
Пусть не писали, но могли бы позвонить,
Жизнь бесконечностью казалась нам и вот…
Я по ночам листаю память, словно вор.
Десятый «Б» со мною, здравствуй, старина!
Девчонки в фартуках, рябина, школьный двор,
Второй этаж, от входа справа три окна.
Со щемящим сердцем посмотрел Юрий на темные три окна на втором этаже, прямо над учительской, где был их класс, и прошёл мимо выросших в рост здания ёлок, невесть откуда взявшихся. Он отметил про себя, что береза по-прежнему растет на своём старом месте, а вот рябины уже нет, как и нет уже многих из его друзей и сверстников.
И лица родные сквозь годы глядят,
Я сердцем ловлю этот пристальный взгляд.
Ребята, я здесь, я такой же – разлука, как дым!
Наш парк, по соседству, где липы шумят
Нас помнит, мы все возвратимся назад,
Неслышно ступая по тихим аллеям ночным!
Незримо ступая по тихим аллеям ночным…
Мысль о том, что «там» их уже больше, чем «здесь», вначале его опечалила, но потом наоборот. Нарисовал Апранин в своём воображении будущую встречу (шизофреникам ведь все можно) и не смог сдержать улыбки. Он представил реакцию возможного собеседника, на своё несчастье, услышавшего бы сейчас его рассуждения!
Пройдя через баскетбольную площадку, которую сам бетонировал с ребятами в седьмом классе, он присел на зеленую, из деревянных реечек, лавочку. Целый ряд таких скамеек шёл вдоль площадки и разграничивал собою школьный двор от старого парка.
Слева от Юрия двор и улицу разделяла невысокая узорчатая решётка чёрного цвета из литого чугуна, а на противоположной стороне дороги стоял нарядный дом небесного цвета с белыми наличниками и ставнями… В нём когда-то они отмечали свой школьный выпуск, под музыку Рея Конниффа, «бессаме мучо (!)», и в этом же доме жила она, даже не подозревающая о его чувствах…
Прошло много лет с той поры, но разве известковые отложения жизненной мути и испытания судьбы могут наглухо похоронить то чистое, светлое и неповторимое, что подсознательно греет нас многие десятилетия до самого последнего дыхания?!
Школьный вечер быстротечен, тридцать лет прошло – мы здесь!
Нас двенадцать в этот вечер собралось, и класс не весь.
Поседели, постарели, только память так свежа,
И к тебе на самом деле снова тянется душа.
Моя школьная подружка, как живёшь ты вдалеке?
Всё ль нашла, что в жизни нужно или сердце на замке?
Муж, достаток, дом и дети, и забота и уют.
Ну, а я на белом свете проглядел судьбу свою.
Моя школьная подружка – лучик солнышка вдали!
Всё нам в жизни было нужно, и хотели и могли.
Да никакой я не капризный, всё ещё пацан в душе,
Просто жаль, что в этой жизни мы не встретимся уже!
Моя школьная подружка, одуванчик за рекой!
Новогодняя игрушка школьной ёлки, и какой
Был я глупый и несмелый, что бы взять и увести!
В жизни было всё. Не сделал только главного, прости…
Школьный вечер быстротечен, тридцать лет прошло – мы здесь!
Нас двенадцать в этот вечер собралось, и класс не весь.
Поседели, постарели, только память так свежа,
И к тебе на самом деле снова тянется душа…
Сумерки окончательно окутали город. В парке кое-где загорелись фонари, а со стороны реки и лугов во всю свою мощь ошалевал смешанный хор соловьёв и лягушек. В садах же и огородах, не уступая пригородным дарованиям, неутомимо рвали струны своих скрипок «продвинутые» городские кузнечики, дополняя оглушительным стрекотанием июньскую ночную полифонию.
Слушая, некоторое время этот бесплатный концерт, Апранин вдруг подумал, что ведь действительно это музыка, настоящая музыка со своими паузами, эмоциональным накалом, мягкими лирическими отступлениями и сольными партиями. Это стало настоящим открытием, и он не мог понять, почему раньше ничего подобного не слышал или не понимал.
Внезапно раздумья его прервались, потому что он почувствовал, что здесь под липами не один. Какая все-таки интересная эта болезнь «шизуха», невольно промелькнула мысль, ничего не страшно и всё интересно! Видимо она даже интереснее склероза, где каждый день новости!
Обернувшись, как на окрик, в строну уже несуществующей цепной карусели, он не увидел или просто не узнал старого парка.
Старик лет восьмидесяти сидел на грубой деревянной скамье под столетним дубом, который винтообразно свился с березой, видимо, того же возраста. Аллея, посыпанная мелкой красной щебенкой, проходила мимо, одним концом упираясь в двухэтажный дом с верандой, обвитой диким плющом и в дворовые постройки с баней и конюшней, а другим уходила между дубовой рощей и темнеющим ельником в луговую низину, покрытую разнотравьем, и далее сбегала к реке. На голове у старика была черная шапочка, похожая на монашескую, он был в сюртуке и в сапогах. Морщинистое лицо его с крупными чертами и окладистая седая борода придавали глубокомысленную значительность, а выцветшие, но довольно живые и внимательные глаза глядели изучающее.
– Левий Матвей бросил деньги на дорогу и пошел за Иисусом, а церковь подняла их и вручила Иуде, чтобы тот предал, – как бы сам себе тихо проговорил старик, глядя на Юрия, с видом Остапа Бендера, когда тот начинал провокационный спор с ксендзами словами: Бога нет!
Возникла пауза, но, вначале оторопевший от неожиданности, Юрий взял себя в руки.
– Церковь подняла не только брошенные деньги, но и ту истину, которую Иисус поведал миру. Тогда, два тысячелетия назад, на базарной площади Иерусалима, на пыльных улицах и дорогах Иудеи его услышали сотни людей, и в том, что теперь этими знаниями владеет мир, заслуга именно церкви, как института, которая и была создана его последователями. Если бы этого не произошло, мы бы никогда не узнали, что случилось две тысячи лет назад, и кто такой Иисус, и никого бы он не спас и не освободил бы от страха смерти, – резонно, в тон отвечал наш герой, как бы принимая правила игры и удивляясь самому себе, – насколько чётко и ясно в его голове сложился ответ.
– Но сейчас та же самая церковь, – ядовито продолжал старец, – используя имя Иисуса Христа как «торговый бренд», зарабатывает на нем как только может и заодно идеологически обслуживает власть, которая делает церкви уступки, поблажки и вообще «режим наибольшего благоприятствования», – ясно было что он пытается обострить разговор. – Ведь не успели Иисус и Левий скрыться вдали, как перед людьми уже выскочили попы и принялись за отпущение грехов по утвержденным расценкам. За сотни лет сложилась крепкая, довольно скрытная и идеологически безжалостная церковная структура, ничем не отличающаяся от синедриона, распявшего Иисуса Христа. Прав Екклезиаст, все повторяется, – бородатый собеседник распалялся всё больше и больше, тряся бородой, или делая вид, что психует.
– Да, всё повторяется, потому что в принципе не предусмотрена победа добра над злом, но предусмотрена бесконечная борьба между ними и поле боя – человеческая душа, – выдал Апранин бесцеремонному деду насмерть усвоенный урок рыжего профессора, – Но как только зло заводит человечество в дремучее животное состояние, всегда появляются посланники тонкого божественного мира и вооружают человека надеждой и верой в бессмертие его души. Чтобы поддержка не исчезла с уходом пророка из этого мира, и нужна структура, закрепляющая и проповедующая его знания. Конечно, со временем все это обрастает ритуалами, легендами о чудесах, без которых человек ничему не верит и жить не может. Но надо видеть лес за деревьями, дед, потому что благодаря этому надежда и вера сохраняются у людей на протяжении веков и тысячелетий, а значит паритет между добром и злом восстановлен, – ответ был твердым логичным и убедительным.
– Да не воскресал он, не воскресал! – вдруг заорал старик.
– Да, он не воскресал, потому что он и не умирал, и здесь нет никакого чуда! – в свою очередь повысил голос Апранин.
– Кто же тогда на кресте? – в словах старца прозвучало явное ехидство, – Бог?
Неожиданный и слишком принципиальный вопрос ввёл Юрия в некоторое замешательство, но оно длилось не долго.
– Нет, человек, сын Бога, как каждый из нас, наш брат. Он искал истину, собирал по крупицам, он был готов её воспринять, и Небо открыло ему эти знания, – он говорил отрывисто, разделяя и как бы взвешивая слова.
– Но позвольте вам заметить, молодой человек, – бородатый понизил голос и захрипел, – церковь проповедует таинства и чудеса, которые по сути своей обман, да и сами попы живут, не соблюдая правил, которые проповедуют пастве!? – старик пристально и неотрывно смотрел в глаза нашему герою немигающим испытывающим взглядом.
– Дедушка, – с нарочитым снисхождением к блаженному, начал Юрий, найдя противовес напору старца, – людям нужны чудеса, потому что они не знают, не понимают зачем живут и поэтому чувствуют себя ничтожеством. Но, приходя в храм, постепенно, человек сам начинает задумываться о своем месте в Мироздании. Со временем, церковная мишура уходит в его жизни на второй бытовой план, а в душе крепнет та истина, которую Иисус сам говорил слушающим его, и чем так напугал предыдущую церковную структуру, пережившую свою веру, и уже не дававшую людям ответа на вопрос о смысле жизни. Что же касается того, живут или нет служители культа по церковным заповедям, которые сами же и проповедуют, то на это давным-давно ответил святой Франциск, и ответил он так: не живите, как мы живем, а живите, как мы говорим, ибо, в конечном счете, каждый будет отвечать за свои поступки и прожитую жизнь сам, – последние слова Апранин произнёс уже на довольно высокой ноте, но они повисли в тишине без ответа.
Дуб с берёзой и гаревая дорожка с усадьбой исчезли, снова возник парк, но уже не вечерний, а ночной. Восходящая полная луна в вышине серебрила молодую тёплую листву столетних красавцев тополей, а в глубине их, среди акаций, стелились длинные загадочные тени по аллеям, выложенным узорчатой плиткой.
Но старик не исчез, он продолжал сидеть, правда, уже на парковой лавочке, задумчиво перебирая жилистыми руками суковатую струганную палку-костыль. Затем он, ничего не говоря, устало поднялся и, как ни в чём не бывало, неторопливо пошёл в глубину парка. Однако, пройдя несколько шагов, остановился. Повернувшись, он с улыбкой то ли кивнул своему оппоненту, то ли поклонился, и снова зашагал прочь, через минуту растворившись в темноте.
Юрий рассеянно смотрел вслед. Встреча со стариком, его неожиданное, невероятное появление и внезапный уход не сбили рассуждений. Как бы проверяя свою позицию и правоту, в этом неожиданном и очень важном споре, он молча повторял про себя:
– Стучащему в дверь открывают. Но когда Он поведал истину людям, те распяли его. Ибо истина в том, что человек свободен так, как свободна его душа – часть божественного тонкого мира. Люди, не способные встать с колен, чувствуют свое ничтожество перед проповедником свободы и если не способны измениться, то разбивают зеркало, в котором отразилась их трусость и уродство, – строил свои рассуждения наш герой. – Но есть еще и совесть, подводил он итог, и люди, боготворя ими же распятого пророка, создают новую церковь, и по сути все повторяется. Да, третьего не дано! Всё повторяется и это правильно! И Бог не суровый судья, а любовь и гармония! Что именно принесет душа с собой, возвращаясь домой, в тонкий мир? Вот, что важно! Исходя из этого, и будет следующая «командировка», оптимально использующая предыдущий результат!
Вывод был сделан и, более не вспоминая о чудесах со стариком, он поднялся со скамейки.
На чердаке
Перейдя через школьный двор, поросший густой мелкой травой, Апранин скользнул мимо вертушки турникета в проёме ограды и зашагал по улице. Два фонаря выхватывали из темноты арочные окна бывшей синагоги и белокаменные постройки какого-то учреждения с просторным двором, на котором мирно спали несколько тракторов и машина с зеленой цистерной.
Возле перекрёстка, посмотрев налево, он в глубине огородов, сквозь сетку низкорослых корявых вязов, висящих над дорогой, увидел до боли знакомые очертания родительского дома с залитой лунным светом крышей. Минуя вязы, Юрий подошел к калитке, на ощупь открыл с внутренней стороны крючок, звякнула клямка, и он оказался под яблонями. По мокрой низкорослой траве, в детстве называемой мокрицей, которую очень любили куры, он подошёл к крыльцу, остановился под кустом сирени и осмотрелся.
Луна ярко освещала сад и огород, выявляя в зарослях малины домики пчелиных ульев, сделанные когда-то отцом, и в которых уже давно никто не жил, впрочем, как и в самом отчем доме. Их обитатели покинули этот мир.
Как обычно, пошарив под ступенькой, наш герой нашёл ключ, который его сестра, жившая в другом районе города, оставляла в этом семейном тайнике, периодически навещая старую усадьбу, доставшуюся ей в наследство. Юрий отворил дверь, вошёл в дом и зажёг на кухне свет. Запахи, звуки, расположение предметов и вся обстановка мгновенно вернули его на много, много лет назад. Он нажал на кованую рукоятку старой дубовой двери, та щёлкнула, дверь заскрипела, он осторожно вошёл и нажал выключатель. Единственная лампочка в старой люстре, пробиваясь сквозь засиженный мухами и оплетённый пауками плафон, темно осветила комнату. У Апранина сжалось сердце. Всё было так и не так. Всё было прибрано, уложено, занавешено и мертво.
Синяя вода – ночное небо за окном.
Синяя вода качает опустевший дом.
Синяя вода тает без следа в рассветной дымке дальней,
Будто журавлиный крик прощальный.
Синяя вода смывает боль прошедших лет.
Синяя вода – мой неоконченный сонет.
Синяя вода… слезы без стыда мои дождем прольются
В тех краях, куда мне не вернуться.
Синяя вода – ночного неба синева.
Синяя вода… звучат последние слова.
Синяя вода скроет навсегда мою печаль и память,
Синевой следы завьюжит заметь.
Старые фотографии на шкафчике в углу смотрели на него из счастливого далёкого прошлого. Картина, подаренная когда-то маме, с храмом и размытыми огнями старинного города, где жил он в последнее время, созерцала этот обезлюдевший мир, покрывшись пылью, и, видимо от тоски по своей хозяйке, покосившись набок. Огромное зеркало, также покрытое пылью, стояло на старом месте, отражая шишкинских мишек на ковре над кроватью напротив.
Посмотревшись в зеркало, Юрий мазнул пальцем по пыльному стеклу, как бы пытаясь что-то нарисовать, выключил свет в большой комнате, немного прикрыл дверь, оставив тонкую полоску света из кухни, и устало прилёг на старую пружинную кровать, на которой спал в каждый свой приезд.
Он лежал неподвижно, левой рукой касаясь ковра с тремя медведями, висевшего на побеленной зелёно-голубоватой стене. На секунду он представил, как когда-то сидели они все вместе за этим круглым столом, как всё было незыблемо, надёжно и спокойно. Апранин смотрел на гардину, залитую лунным светом, на контуры керамических орла и оленей на резном немецком шкафчике из красного дерева, стоящем слева от окна в тёмном углу комнаты у его ног. Повернув голову, он увидел свое отражение в большом напольном зеркале, стоящем слева от входной двери и, расслабившись от усталости, прикрыл глаза.
Почему-то вспомнилось, как любил в детстве залезать с друзьями на чердак этого дома, построенного его дедом почти сто лет назад. Там пахло стариной, мышами и таинственностью. В полумраке среди перекрытий и балок, занавешенных паутиной, лежали старые чемоданы, коробки с пластинками, сломанный примус, колеса от велосипеда, разбитый патефон, свертки.