Александр Александрович Куриленко
«Сон Водолея… наивная история»
ПРЕДИСЛОВИЕ
Дорогой читатель! У Вас в руках книга человека, появившегося на свет в период остывающего сталинизма, пережившего кукурузную оттепель, застойный ренессанс, антиалкогольную перестройку, беловежский развод и дикий капитализм по-русски! Теперь, в самом начале 21-го века, в период «бобла и оргазма», оглядываясь на прошедшее, он смотрит на свои мысли, поступки и в целом на свою совковскую жизнь с ужасом инопланетянина планеты Плюк галактики Кин-дза-дза, из одноимённого фильма кинорежиссёра Данелия, которого «дикари» приглашают на Землю, где нет «даже цветовой дифференциации штанов»!
Правда – не удобство, справедливость – не выгода и смысл – не целесообразность.
Совок – это понятие не профессиональное и не расовое, не национальное и не конфессиональное. Это понятие нравственное. Жизненное кредо его: я за всё в ответе, если не я, то кто?! Кроме того, совок интернационален! Он есть в Европе и в Азии, в Америке, в Африке и в Австралии. Он тот лох между стяжателем и маргиналом, который вбил себе в голову, что надо спешить делать добро и который стремится реализовать этот, с точки зрения вышеуказанных крайних, бред на практике! Это участковый сорокалетний старший лейтенант милиции, которого знает вся округа и к которому идут по все вопросам жизни и смерти! Это школьный учитель из глубинки, который будет ходить в школу, даже если ему перестанут платить жалованье, и он будет жить только со своего огорода, потому что его ждут дети, и он их не оставит! Это участковый врач, идущий к людям в любую погоду, и не вздумайте ему сказать, что на базаре он заработает в день двухмесячную зарплату врача, он помнит клятву Гиппократа и знает всех в посёлке по именам, и Вас он не поймёт! Это военный, сознательно поступивший в училище, чтобы защищать Отечество (!), понимая, что служить ему, как медному котелку, всю жизнь скитаться по гарнизонам у чёрта на куличках, по съёмным квартирам, рискуя потерять семью, если жена со слезами и словами, что он погубил её молодость, уедет к маме! Это учёный или инженер, донашивающий последние штаны и застиранный галстук и не замечающий этого, потому что по ночам ему снятся формулы и железяки! Это провинциальный актёр, чей театр как бельмо на глазу у местной администрации, но каждый вечер он уводит за собой зрителя в другую жизнь, в другой сказочный справедливый и прекрасный мир, который только грезится нам, в другие человеческие взаимоотношения, хотя, выйдя из театра, он бежит на утренники и халтуры, чтобы хоть как-то свести концы с концами! Это, это, это… Эти люди будут сознательно и мужественно упираться в своей работе, но торговать на базар они не пойдут.
Когда говорят, что бытие определяет сознание, мне хочется своим оппонентам рассказать услышанную, уже не помню когда, где и от кого, историю времён второй мировой войны. Находясь в гитлеровском лагере смерти, женщины наводили на лице макияж из тёртого кирпича, глины и угольков, зная, что через несколько минут их отправят в газовую камеру и в печь! Дорогой читатель, Вы не чувствуете холодок под лопаткой от этой истории? А читатель мужчина не испытывает непреодолимое желание схватить в охапку эту беззащитную, но не сломленную в своей отчаянной женской сути женщину, и рвать зубами мутантов, а когда всё придёт к концу, соединить судьбы и души?! И в этой связи, не кажется ли Вам, дорогой друг, что человеческая жизнь сама по себе не самая высшая ценность, а есть ещё что-то, что остаётся по её завершению, и ради чего жертвуют собой? Хороший вопрос, скажут многие и покрутят пальцем у виска! Но если Вы задумались, то это Вы броситесь с гранатой под танк, прикрывая товарищей, это Вы пойдёте на бандитский нож, когда пытаются ограбить старика или изнасиловать женщину, это Вы будете битый час торчать на морозе возле лежащего бомжа и со своего мобильного каждые пять минут терроризировать милицию вопросом: почему долго едут, а потом пойдёте в магазин за чекушкой, чтобы не сдохнуть от воспаления лёгких и с радостью для себя найдёте этот день очень удачным, поскольку, возможно, спасли трижды никому не нужную жизнь совершенно незнакомого человека! Такие люди читаемы и прогнозируемы в своей искренности, доверчивости и надёжности. Они лохи, лопухи, совки, Семён Семёнычи Горбунковы! Над ними смеются и в лучшем случае считают чудаками, но жить без них не могут. Эта та, не очень большая категория человечества, которая, не давая уснуть совести, делает всех нас людьми!
Я не стремился к эпическому полотну, преследуя целью быстрое и лёгкое, на одном дыхании, прочтение и восприятие. Это попытка посмотреть изнутри на тот противоречивый мир, в котором жила огромная страна которой уже нет и, видимо, никогда больше не будет.
С уважением, Александр Куриленко
Александр Куриленко
Людям, котам, собакам и всем, кому бывает больно и страшно, посвящаю…
СОН ВОДОЛЕЯ
наивная история
Поезд неторопливо приближался к станции, плавно покачиваясь и звонко постукивая на стыках. Уже остался далеко позади железнодорожный мост, высокие ажурные фермы которого были видны отовсюду на добрый десяток километров. Красавица река величаво проплыла под окнами вагонов, отражая своим безукоризненным зеркалом бездонное предвечернее небо, бережно несущее невесомые, чуть розовеющие облака.
Высокая насыпь закончилась, и тень от вагонов прыгала теперь по станционным постройкам, полосатым столбам, по каким-то ящикам и будкам, которые обычно располагаются вблизи станций, прижимаясь к железнодорожному полотну, как к родной матери. Казалось, поезд вот-вот зацепит что-нибудь из этого хозяйства, но он, ловко маневрируя, наконец, вышел к вокзалу и услужливо остановился у перрона.
В прежние времена это был едва ли не единственный пассажирский и грузовой путь в здешних местах, и поэтому был он очень оживлённый.
При подходе состава вокзал гудел, как пчелиный рой, всё шевелилось, суетились чемоданы и сумки. Тревожная радость отъезжающих и грусть провожающих смешивались на перроне в одно дыхание дальней дороги и неслись над людьми.
В билетную кассу, как правило, стояла вечная очередь, люди в которой заметно волновались и беспрерывно поглядывали в сторону поезда.
Проводники деловито открывали двери и, громко хлопая стальными площадками, протирали поручни, урезонивая пассажиров, подступающих стеной. Внутри тоже царило оживление, а, учитывая непродолжительность стоянки, в проходе заблаговременно выстраивалась плотная людская вереница, которая, поминутно пиная сумками и чемоданами выступающие внутренности вагона, медленно продвигалась к выходу.
Нынче же всё изменилось. Границы, политические амбиции и человеческая глупость разделили пространство и жизнь. Поезда ходили всё реже да к тому же ещё полупустые.
Вот и теперь его вагон с десятком случайных пассажиров, из которых выходил он один, остановился точно напротив вокзала, распахнутые двери которого демонстрировали миру сумрачную пустоту. На перроне из встречающих было всего несколько человек в форме железнодорожников, да две бабки с пацанёнком, лет десяти, которые подтаскивали к тамбуру какие-то мешки. Ещё, неподалёку паслась привязанная к вбитой в землю ржавой железяке белая коза с длиннющими рогами и цветастой ленточкой. Она, перестав жевать, с любопытством уставилась на происходящее, видимо не веря своим глазам, что из поезда может кто-то выйти.
Всю свою сознательную жизнь, путешествуя налегке, Юрий Константинович Апранин и в этот раз был обременен одной единственной дорожной сумкой. Накинув ремень на плечо, он спустился по решетчатым ступеням и шагнул на невысокий перрон, погладив напоследок тёплый поручень своего недолгого ночного приюта. Коза, уставив на приезжего деревянный взгляд, испустила в его сторону стрекочущее блеянье, и, видимо потеряв интерес к происходящему, принялась снова щипать пыльную придорожную траву.
Почему-то вспомнилось Юрию как много-много лет тому назад, когда ему ещё не было и пяти, он с родителями впервые приехал сюда. Как сошли они на ночной слякотный парапет, и он стоял рядом с большими немецкими чемоданами, а от паровоза шёл пар и стелился по огромным красным колёсам. Как где-то в промозглом сумраке тревожно ударил колокол, паровоз вдруг сердито зашипел, его страшные колёса бешено завертелись на одном месте, поезд, нехотя, тронулся, а потом пошёл быстрее, быстрее, пока совсем не пропал в темноте.
Отец тогда взял чемоданы, и они с мамой и братом пошли за ним мимо здания вокзала на задний двор, где их всех уже ждал дедушка, мамин папа, на телеге с лошадью. Отец с дедом уложили вещи, все расселись в повозке, укутались в овчинные тулупы, и подвода тронулась в холодную и сырую темень. Единственным источником света была керосиновая лампа «летучая мышь», которая болталась сзади на торчащей из телеги палке.
Дороги, в привычном её понимании, не было, вернее она представляла собой уходящую в поле, еле угадываемую в потёмках полоску земли, разрезанную вдоль глубокими колеями, которые были заполнены жидкой грязью вперемешку с мокрым снегом. Телегу беспрестанно кидало из стороны в сторону, она наскакивала на кочки, проваливалась в ямки, жалобно скрипела, но везла.
Несмотря на бесконечную и довольно ощутимую тряску, маленький Юра через несколько минут уже спал под овчинным тулупом на руках у мамы и проснулся только утром в тёплой белоснежной постели в светлом бабушкином доме. Сквозь кружевные занавески на окнах в комнату пробивалось солнце, рисуя на струганом деревянном полу причудливые световые пятна и фигуры. В соседней комнате позвякивала посуда, пахло печкой, жареным салом и картошкой. Это сочетание отпечаталось в памяти и навсегда вошло в Юркино сердце, как формула маленького детского счастья.
Итак, недолгий вагонный плен закончился. Глубоко вдохнув июньский воздух свободы, пахнущий разнотравьем, пылью и тормозными колодками, наш путешественник, пройдя по потрескавшемуся теплому асфальту перрона, зашагал вдоль вокзала к выходу. После поезда его немного покачивало, но, несмотря на произошедшие жизненные потрясения последнего времени, сердце радостно прыгало, а грудную клетку распирал восторг, который Апранин еле сдерживал, боясь показаться ненормальным.
Дело в том, что время от времени он приезжал на свою малую родину, правда, в основном по печальному поводу, связанному с уходом из жизни близких людей. Но он приезжал на автомобиле и совершенно по другой дороге. И хотя машины у него теперь уже не было, безусловно, Юрий мог бы поехать привычной дорогой автобусом, но он, сделав приличный крюк, специально отправился на поезде. Он поехал тем самым путём, которым пятилетним пацаном, вообще впервые явился в этот город, и который покинул после окончания школы. Получалось, что за последние почти тридцать лет, он впервые оказался у старого вокзала.
Вертя головой и плохо разбирая детали, Апранин старался угадать произошедшие перемены в том, что снилось ему по ночам и грезилось наяву, со временем дополняемое фантазией взамен уходящей памяти. Но детские воспоминания всегда были обрывочны, не четки и сумбурны, а эта явь, окружавшая его сейчас, была конкретна, подробна и поднимала в душе его такую тёплую и щемящую волну, что он боялся утонуть в собственных чувствах.
Лето и детство
Лето, дорогой читатель, это совершенно другая жизнь, вернее, это и есть жизнь после долгого сонного зимнего забвения.
Население маленького провинциального городка увеличивается в эту пору в несколько раз за счет приезжающих родственников, разбросанных по всему белому свету.
Представьте себе, самая чистая речка в области, обилие зелени, овощей и фруктов, воздух, настоянный на луговых травах и сосновой хвое, парное молоко и дружелюбие аборигенов – что еще нужно, чтобы в полной мере отдохнуть от городской суеты.
Малолетнее население также вырастает многократно, завязываются новые, по-детски быстрые знакомства, переходящие из лета в лето в дружеские и продолжающиеся иногда многие годы, и уж почти наверняка согревающие воспоминаниями всю оставшуюся жизнь.
Городское высокомерие приезжих, неприязнь и недоверие местных быстро проходят, освобождая место простым человеческим отношениям. Люди открываются, и всё лучшее, может быть доселе дремавшее в них, просыпается и находит свой выход.
Вечером, когда огромная розовеющая луна протискивается в недвижной, пропитанной июньским цветением, атмосфере на темнеющее небо, в городок со стороны реки по центральному местному «бродвею», ведущему на мост, лениво, растянувшись на сотни метров, вступает стадо коров. Воздух, колеблемый маятниками хвостов, наполняется пылью, протяжным мычанием, запахом парного молока и неизбежным «ароматом» коровьих лепешек, которые, как мины, разбросаны по всей дороге. Отпускники, плетущиеся с пляжей усталой вереницей, настороженно поглядывают на буренок, и тоже продираются в этом потоке, отмахиваясь руками от пыли и запахов, тщетно пытаясь обойти дорожные сюрпризы.
Но испортить настроение не реально. День, проведенный у ласковой речки на траве или на песке возле сосен, с большим пакетом кисло-сладкого «белого налива», незабываем.
Приняв теплый душ, прямо в саду из разогревшейся за день бочки, закрепленной на столбах среди яблонь и выкрашенной в черный цвет для лучшего солнечного разогрева, все садятся ужинать. Это тоже здесь же в саду на принесенных из дома стульях и табуретах, за покрытым белой скатертью и прозрачной клеёнкой столом.
Под фонарь, который подвешен на проволоке, протянутой между грушей и антоновкой, слетаются комары и ночные бабочки со всей округи. Но на них уже никто и не обращает внимания, машинально отмахиваясь от вампиров веточками березы или пучком глухой крапивы. Идет трапеза, позвякивают стаканчики и завязывается разговор.
Первые звезды, поблескивая сквозь нависающую листву, слушают и слушают бесконечные истории, рассказы и жизненные случаи, дыхание и биение сердец близких людей встретившихся после долгой разлуки, людей, которые никак не могут наговориться и насмотреться друг на друга!
Усталая сладкая беззаботность и опустошённость одолевают тело и душу, когда нечего желать и некуда спешить. Заполняют они сердце, и хочется продлить и продлить этот миг невесомого блаженства и умиротворения, окутанного полузабытым запахом отчего дома, яблок и маттиолы, теплотой выпитого вина и густотой ночного воздуха, который, кажется, можно пить, а не вдыхать!
Кузнечики, дорвавшись до благодарных слушателей, оглушительно гремят невидимым своим оркестром в тёмной зелени сада и огорода, обрызганной первым лунным серебром. Где-то дальше, там, за темными силуэтами огромных столетних вязов, уже зазвучали медью первые мелодии другого духового оркестра на танцевальной площадке старинного городского парка.
На западе еще горит полоса заката, постепенно уступая место звездному бархату, но она не исчезнет насовсем, нет! Затаившись и спрятавшись за деревьями, за туманными лугами и далеким чернеющим лесом, неслышно скользнёт она по краю земли и, обойдя полсвета, с новой силой выплеснется из-за горизонта и возвестит сонному миру о рождении нового дня. Но это будет утром, а сейчас ночь, она только начинается, и в очередной раз кажется, что будто именно сейчас и начинается жизнь!
Темный парк, укрытый от любопытного внимания небес кронами могучих тополей и лип, как любовное ложе балдахином, призывно светится изнутри. Дощатое ограждение танцплощадки делит этот нетерпеливый мир на свет и тьму, на радость и ожидание, на участников и зрителей.
А вот и сам директор парка, его смотритель, сторож и гроза мальчишек – хромой дядька Панас, который неутомимо барражирует привычным курсом, нарезая боевые круги по аллеям между кустами акации. Он здесь хозяин, его работа очень важная и ответственная – наблюдать за порядком.
Духовой оркестр, расположившись на длинных зелёных скамейках в специально отгороженном углу справа от будки администратора, играет и играет вальсы и фокстроты, танго и польки, мелодию за мелодией, делая небольшие перерывы каждые полчаса.
Мелкие пацанята, в очередной раз окрутив бдительного Панаса, просунули стриженые белобрысые головы между досок и, оценивающе, заглядывают под платья барышень. Пустив «по кругу» одну сигарету на всех, сопливые ценители прелестей громко обмениваются мнениями по этому серьезнейшему вопросу, но, заметив хромого стража, мгновенно растворяются в толпе и кустах, чтобы уже через минуту прилипнуть к танцплощадке с другой стороны.
На ступеньках у входа постоянная очередь с билетами в руках, а на встречу ей протискиваются парочки, уже успевшие удачно реализовать возможности танцевальной встречи и наметившие себе более интересное продолжение ночи.
Очередь постепенно сливается с водоворотом танцующих, а встречные счастливчики, с горящими лицами, держась за руки, растворяются в темных аллеях. Остальные соискатели счастья, проводив их завистливыми взглядами, с новой силой бросаются на штурм танцующего бастиона, музыка, смех и веселье в котором закончатся только далеко за полночь.
Ну вот, наконец, все стихает, стихает и стихнет, и только редкие фонари будут освещать теплую зелень акаций ночного парка, в самых отдаленных уголках которого долго ещё будет слышен то, смех, то приглушенный разговор, то шелест листвы и одежды, то страстный шепот, то томное дыхание…
Да, любовь и молодость будут безраздельно властвовать в этом ночном, пропитанном лунным светом мире, пока утренняя свежесть не охладит уставшие руки и губы, и в ожидании новой встречи уже днем на пляже у Трех Сосен не отпустит их, еле живых, поспать хотя бы несколько часов.
Господи, неужели всё это было!?.
В белом платье с пояском
Я запомнил образ твой,
Над обрывом босиком
Бегали мы с тобой…
Разве напрасно луна плыла,
Разве встречались с тобою зря,
Разве напрасно любовь была?
Нет, всё забыть нельзя, да, да, да…
Но вот рука выпустила руку, промелькнуло белое платье в синий горошек, и последняя калитка, тихо скрипнув, закрылась. Счастье, с сияющими глазами и колотящимся сердцем на цыпочках проскользнуло в спящий дом, и все смолкло.
Туманная пауза безвременья повисла над спящей землей, на мгновение остановив жизнь. Страшно дышать, чтобы не нарушить это безмолвие. Не ночь и не утро, ибо оба они сейчас затаились в росистой траве для передачи дежурства. Это тишина до первого звука… Каким же он будет?
Ну, наконец-то! Звякнула клямка на калитке, и бабка Лапханиха вышла из неё с пустым ведром. Куда только чёрт несет её в такую рань? Даже Митька Карман еще не поехал на рыбу, впрочем, теперь уже не важно это.
Вот он, новый день! И день этот летний, а летний день – это не только сады и огороды, ремонт и стройка.
Летний солнечный день – это река, загар и купание, это луг с футболом и волейболом, это лес, пропитанный сосновым бальзамом, и, конечно же, пляж у Трёх Сосен, где на вершине песчаного откоса, как раз под этими соснами и расположился буфет Паши Грека.
Никто толком не знал, откуда появился в городе этот парень лет двадцати пяти – тридцати. Рослый, стройный, с прямым красивым профилем лица, светловолосый и с голубыми глазами! Одним словом – грек! Поговаривали, что родители его греческие коммунисты и бежали они от «хунты чёрных полковников» в Среднюю Азию, а уже оттуда Паша, любитель путешествовать, попал сюда.
Буфет имел непосредственно сам ларёк, рядом с ним роскошный огромный стол с лавочками по бокам и навес от солнца и дождя. Все эти конструкции были выполнены из стволов молодых сосенок, умело подобранных и подогнанных самим Пашей.
В буфете было всё необходимое для расслабленного и недорогого отдыха. А именно, был «Солнцедар» в трёхлитровых банках по 8 рублей 40 копеек за банку, или в разлив по 30 копеек за 100 грамм. Главное достоинство этого напитка, дорогой читатель, заключалось в двадцатиградусной крепости и небольшом содержании сахара. Внешне, правда, «Солнцедар» напоминал что-то среднее между краской и дёгтем, но могу поклясться авторитетом очевидца, что был он, в своё время, необычайно популярен в народе. Закуска подбиралась в основном с огорода и базара, а табачный ряд составляли местные «Памир», «Прима» и «Беломор», а также болгарское «Солнышко» и «термоядерный» кубинский «Партагас» в ядовито-красной пачке!
В общем, друзья мои, всё было вовсе не дорого, а организовано просто и великолепно!
Посетители, иногда правда уже ползком, спускались от злачного места по песчаному склону к воде, там отмокали, приходили в себя, постепенно трезвели и со свежими силами поднимались к сосновому оплоту праздности и благодушия!
Да, славные были времена, тем более что Паша отпускал в долг, а это, сами понимаете, дорогого стоит. Попробуйте, друг мой, поискать нынче такие трепетные отношения в народе и вам всё станет понятно.
Тем временем на другом, луговом берегу, стоял гомон, летали мячи, парашютики бадминтона, отдыхали велосипеды, накрытые штанами и футболками, а кое-где мотоциклы, и иногда даже с коляской.
На обрыве, прямо над кувшинками, что притаились от жары в тени берега, шло карточное сражение в «козла», где пролетарская трефовая шестёрка в революционном задоре выслеживала и ловила заносчивую, глупую буржуйскую трефовую даму, местонахождение которой приговорённые обладатели тщательно скрывали, передавая её друг другу накануне очередного раунда игры, всячески пытаясь запутать соперника.
Сражение шло трое на трое. Зрители обступали играющих плотным кольцом, потому, что финал имел сумасшедшую интригу. Проигравших брали за руки и за ноги, раскачивали и на счёт «три» бросали с обрыва в воду, прямо в кувшинки!
Посмотреть на это зрелище собирался весь пляж. Народная память надолго сохранит для потомков имена этих легендарных людей, многие из которых слыли не только отчаянными местными хулиганами и любителями Пашиного заведения, но были они замечательными спортсменами, гордостью родного города, да и просто хорошими пацанами! Какие имена: братья Чирки, Цмык, Брижи, Тато… Музыка!
А между этими двумя берегами неторопливо несла свои тёплые хрустальные воды ласковая река, посередине которой лежала на боку старая будка автолавки с выбитыми окнами и дверью, на которой сидели, сами понимаете кто.
Они мнили себя «ихтиандрами» и, цепляясь трусами, бесстрашно протискивались в узкие окна на глубине, ставя бесконечные рекорды друг перед другом и часами не вылезая из воды. В конце концов, с посиневшими губами, стучащими зубами, покрытые «гусиной кожей», мальчишки выползали на песок у подножия трёх вековых красавиц и, как ящерицы, зарывались в горячий песок, с блаженством подгребая его на себя. Песок был чистый и почти белый на солнце. Чаще всего в нём попадались высохшие сосновые шишки и иголки, но иногда кусочки кварца или даже мрамора и загадочные «чёртовы пальцы» – следы ударов молнии в песчаный берег во время грозы.
Дождаться эту шпану дома было невозможно. К вечеру они перебирались от леса поближе к городу, на Крутые или на Островок, к торчащим из воды чёрным палям, чудом сохранившимся от старого моста, построенного лет триста тому назад, и который уже лет сто, как перестал быть мостом. Там, среди ивняка, на изумрудной траве со следами пребывания гусей, которые и ночевали здесь же неподалёку, они разводили костёр, жарили на ивовых прутьях рыбу или сало, пекли картошку, рассказывали страшилки, небылицы и курили копеечный «Памир». Выросшие среди этой тёплой зелени и воды, как в колыбели, они беззаботно наслаждались детской свободой летом и даже не допускали мысли о том, что всё это когда-нибудь кончится.
Наконец, уставшие от самих себя, они приплетались домой, мыли ноги, ужинали, чтобы через какой-то час раствориться среди акаций вечернего парка, куда начинала подтягиваться молодёжь со всего города. Музыканты на танцплощадке не спеша настраивали свои инструменты, а хромой страж и хозяин дядька Панас уже вышел в свой ночной дозор, на патрулирование очага культуры и отдыха.
Но вот нестройное бормотание труб, альтов и баритонов смолкло, тромбон ещё раз протяжно посмеялся над витиеватой руладой кларнета и уже через минуту под кронами лип и тополей плыл первый вальс, обласканный и окрылённый медью духового оркестра, а оживившаяся пёстрая толпа платьев и рубашек повалила в огромный ярко освещённый круг с лавочками по периметру.
Зажат в руке драгоценный билет за 30 копеек – стоимость ста граммов «червивки» или двух буханок чёрного хлеба… Смешная цена, друзья мои, за возможное счастье, не правда ли!?
Минуя здание вокзала, Юрий вышел на задний двор, рядом с которым проходил большак, ведущий в город. Дорога эта была одновременно и центральной улицей станционного посёлка.
За прошедшие годы дома покрылись железом, а их стены, во многих дворах, были обложены белым кирпичом. Проезжая часть приобрела асфальт, по которому, однако же, как и в прежние времена, бродили куры, а в ручье у криницы деловито суетился утиный табор. На окнах, за сетчатыми палисадниками, висели всё те же белые кружевные занавески, и цветы в горшках всё так же, с деревенской застенчивостью и любопытством, смотрели на проходившую мимо жизнь.
Апранин легко и неторопливо шёл, с детским интересом разглядывая эти бесхитростные сюжеты, будто бы сошедшие с картин Куинджи, но только в современной интерпретации, с проводами и антеннами.
Станция осталась позади, и было слышно, как отходит поезд. Уже через минуту за домами проплыли синие вагоны, весело набирая скорость, и Юрий увидел свой шестой вагон. Он попытался даже отыскать окно купе, в котором ехал, но не успел – поезд пошёл быстрее.
Вспомнилась прошедшая ночь, размеренный стук колёс, блики, проплывающие по стенам и огоньки за окном. Внезапно перед глазами предстало лицо той спящей девушки, бледное и прекрасное, её полузакрытые глаза и разбросанные по подушке волосы. Её появление в ночном поезде было так необъяснимо, а ещё более загадочное, почти мистическое исчезновение утром так неожиданно, что невольно возникал вопрос, а было ли всё это на самом деле?..
Тепловоз выпустил в небо столб чёрного дыма, звучно, как теплоход, уходящий в океан, прощаясь, прогудел и мимо пролетел последний вагон. Вдруг в окне тамбура мелькнуло то самое лицо, которое он теперь смог бы узнать из тысячи. Ему даже показалось, что девушка что-то говорила, глядя в его сторону, и улыбалась. Невероятно, но он даже различил цвет глаз, которых ночью не видел. Что-то тревожно оборвалось в его груди и похолодело. Снова мысль о том, что он уже где-то видел эту сероглазую, и не просто видел, а давно знает, застучала в висках. Но где и откуда, он вспомнить не мог.
Поезд скрылся за лесом и всё стихло. Апранин, медленно и отрешённо брёл по пыльной обочине, глядя себе под ноги, что-то силясь вспомнить и не замечая, что посёлок уже кончился. Из низин потянуло прохладой, а впереди, на темнеющем синем куполе небесного свода, проклюнулись первые звёзды.
Да… Ну, как бы там ни было, всё-таки здорово, что он вернулся на свою малую родину, вернулся в близкие сердцу места, где вырос. Юрий поднял голову и, отмахнувшись от мистики, зашагал веселее. Вокруг было лето, воспоминания вновь овладели его сердцем и разумом, и он окунулся в них безоглядно.
Мост
Снова лето и строится мост. Это была целая эпопея!
Старый-то мост был бревенчатый, на низких почерневших от времени и постоянной сырости деревянных сваях. Соединял он два пологих, поросших травой берега неширокой, метров
тридцать – сорок, и неглубокой, метра полтора – два реки с чистой прозрачной водой. Дно её было песчаное, изредка украшенное длинными, как змеи, зелеными водорослями.
В весеннее половодье настил моста сдирало льдинами, оставляя более бесполезными ряды осиротевших свай, которые называли здесь палями. Каждый год после паводка мост приходилось восстанавливать заново.
Бывало, что река иногда поднималась, и летом, после проливных дождей, уносила на себе копны скошенного сена и заготовленные дрова. Тогда всё это добро счастливчики вылавливали уже ниже по течению. Через залитый мост транспорт шёл очень медленно и вслепую, ориентируясь по выставленным вешкам, а впереди непременно должен был идти человек. Луга превращались в плавни, которые быстро осваивались водоплавающей пернатой братией, и если высокая вода стояла долго, то те успевали даже вывести потомство.
Справедливости ради, надо сказать, что в ста метрах ниже по реке был здесь до войны другой мост – высокий, с перилами и мощными пологими дубовыми ледорезами у свай. Соединял он не луговую колею, заполненную то пылью, то черной торфяной грязью, а две высокие дамбы с дорогой наверху, вымощенной брусчаткой из дикого камня.
Но в военное лихолетье, при отступлении, его взорвали и сожгли. Завоеватели, в свою очередь, построили на этом же месте уже свой мост и в короткий срок построили, но, при отступлении, вынуждены были уничтожить и его.
Так, на долгие годы, остались зарастать ивняком и чертополохом две дороги, идущие навстречу и «в никуда».
Весной берега соединяли стальным тросом и пускали по этому тросу, как паром, старый трофейный немецкий баркас – единственное транспортное средство с марта и до конца апреля.
Трос гудел, как струна, перегруженный баркас кренился, бабки крестились, но люди ехали. Ибо как же не ехать, если жизнь остановить невозможно, а трос этот соединял городок с северными соседями и областным центром!
Ехали люди на базар и с базара, на работу и домой, за березовым соком и за подснежниками в апрельский лес, призывно зеленеющий над песчаным заречным обрывом. А вездесущие пацаны пытались пролезть на баркас всеми правдами и неправдами просто для того, чтобы покататься.
Весь город выходил на дамбу встречать ледоход и, надо сказать, посмотреть было на что!
Ещё накануне, почему-то обычно ночью, слышны были со стороны реки глухие далекие удары, как будто бы что-то взрывалось. Это вскрывалась река под напором талых вод, несущихся к ней по оврагам со всех берегов. Толстый потемневший лед с грохотом лопался и всплывал на поверхность, поднимая вихрастые буруны.
Огромное море мутной свинцовой воды, больше километра в ширину, до самого леса, а вверх и вниз без конца и края, несло на себе целые ледяные поля. Они с глухими ударами сталкивались, трещали и, наползая друг на друга, легко вспарывали берег, как банку консервный нож. Глыбы с остатками вмёрзших кустов и травы, толкаясь и переругиваясь, в конце концов протискивались между оконечностями дамб, чтобы снова вырваться на простор весеннего разлива.
Отчаянные пацаны прыгали на лед, перескакивали с льдины на льдину, поглядывая на девчонок, стоящих над водой, и смеялись и выпендривались, как только могли. Иногда «подвиги» заканчивались вынужденным купанием, но это только прибавляло доблести в глазах сверстниц.