Алекс Миро
Свет далеких звезд
Плющ едва касается моей шерсти, извивается змеей. С листьев падают прозрачные капли росы. Четыре, восемь, шестнадцать шагов. Больше сотни могил, безликих, безымянных. Будь на них начертаны имена, для меня они все равно ничего бы не значили. Мне нужен запах, единственный знакомый запах Мастера, но я не нахожу его. Часы на башне бьют снова и снова. Осталось совсем мало времени. Я чувствую, как время протекает сквозь меня, прошивает меня насквозь, его можно найти в ветре, движении, звуке.
– Я знаю, что ты любишь больше всего, – он с улыбкой смотрел мне в глаза.
Это правда. Никто не знает меня так, как ты, Мастер. Внизу циферблата, под цифрой шесть, открывается последняя дверца. Между фигурками кошки и Мастера вспархивает железный голубь. К его хвосту припаян стальной держатель на пружине, отчего птица, вылетая, покачивается и машет закрепленными на шарнирах крыльями. Мастер старательно прорисовал каждое перышко. Правда, глаза птицы получились неестественно большими и ярко-оранжевыми, но я не возражаю.
Последний удар башенных часов. За моей спиной с чьей-то могилы взлетает птица. Упругий, упитанный серый голубь. У него неестественно большой ярко-оранжевый глаз, в котором отражается мое напряженное тело. Одним прыжком я бросаюсь к свежей, кое-как набросанной рыхлой земле, чтобы успеть ее коснуться. Холодная земля шевелится, внутри нее, внизу, что-то рвется наружу. Оно почти у цели, почти у самой поверхности. Отзвук последнего удара башенных часов еще гремит в предутренней мгле.
– Мы всегда будем вместе, правда? – он так говорил и целовал меня в макушку между ушей.
Вот уже показалось из земли его лицо и поднятая рука, приветствующая меня.
Я отдаю ему жизнь, ту, что берегла для него под сердцем. Теперь у каждого из нас по одной, но и этого хватит.
Камерный оркестр
Музыка – это самый сильный вид магии.
Мэрилин Мэнсон
Уже которую ночь Правитель Золтан Варга беспокойно ворочался в постели: то откидывал одеяло, то натягивал его, то взбивал, то приминал подушку. Сон приходил ненадолго и, пугливый, ускользал от малейшего шороха.
Золтан был уверен, что, нарушая ночной покой, из-за наглухо закрытой двери в хранилище доносятся едва слышная тихая мелодия. Ночь за ночью Золтан слушал и представлял, как там во тьме разминаются пожелтевшие от времени клавиши, расправляются струны, втягивается мундштуком спертый воздух и из раструба выдыхается сама жизнь. Затем приходило утро.
– Как давно спит Земля… – Золтан задумчиво помешивал кофе в фарфоровой чашке.
– Больше восьмидесяти лет, дорогой. Что с тобой происходит в последнее время? – Ева сидела напротив него, выспавшаяся и безмятежная.
Что с ним случилось в последнее время, Золтан не мог объяснить даже самому себе. Может быть, к нему исподволь, на мягких лапах приближается свирепый плотожор – старость? Золтан поспешил встать из-за стола: ему не нравилось, что на зеркальной поверхности отражается его помятое лицо с печально опущенными уголками рта. Не глядя на жену, он взмахнул рукой, и фотоэкран с изображением восхода над морем погас, открывая вид за окном.
Ева и Золтан в который раз смотрели на вечный, тягучий и белый, неизменный на протяжении всей их жизни туман. Даже сквозь стекло можно было ощутить его холодную плоть. Плечи Золтана опустились под невидимой тяжестью, и это движение состарило его фигуру еще на несколько лет. Фотоэкран снова скрыл окно, на этот раз приняв облик уходящего за горизонт цветущего луга.
Башня Жизни постепенно просыпалась и приходила в движение. Лифты ездили вверх и вниз, влево и вправо. Кабины переправляли обитателей интеллектуальных верхних этажей на рабочие места в лаборатории и к пультам управления жизнедеятельностью, в учебные классы и больничные блоки. А жителей нижних – в мастерские, цеха и хозяйственные отсеки. По широким ярко освещенным коридорам шли люди, одетые в одинаковые белые костюмы, отрешенные, равнодушные. Они невозмутимо кивали друг другу, как случайным знакомым, и продолжали свой путь, не замедляя шага.
* * *
Протянувшаяся на тысячи метров вверх и разросшаяся на несколько километров в диаметре, вертикальная громада Башни – их единственный приют. Правитель Золтан и его жена Ева были частью первого поколения, рожденного в Башне Жизни. В детстве они еще мечтали однажды обрести тот утраченный мир, о котором им рассказывали взрослые: внимали сказкам о небе и солнце, которых никогда не видели, закрывали глаза под колыбельные о бескрайних морях и удивительных рыбах, просыпались с вопросами о шумных городах и скоростных шоссе, с любопытством склонялись над книгами «Земля до пришествия тумана: история в картинках». Они выглядывали в окно в надежде, но каждый раз снаружи не было ничего, кроме молочно-белого густого тумана. И надежда угасала, как гаснет искра, которую так и не раздул ветер. Блеск в глазах меркнул, сердца бились спокойнее, губы реже складывались в улыбку. Эмоции больше не были нужны. Так было легче выживать в искусственном мире, став равнодушными куклами, едва отличимыми от андроидов-помощников, созданных людьми по своему образу и подобию.
Может быть, благодаря всеобщему равнодушию и смирению на этажах царил относительный порядок. Каждый был занят своим делом, предопределенным с рождения, не возражал и не сетовал.
А снаружи влага земли беспрестанно испарялась. Разогретая серая почва все отдавала и отдавала соки жизни, сморщивалась, словно кожа старика. От бесплодной поверхности до самого неба, или что там теперь было вместо него, висел только густой туман. Вся существующая влага зависла посередине и не могла ни впитаться обратно, ни пролиться живительным дождем. В первые годы заточения в Башне люди надеялись получить хоть какой-то урожай вне стен своего убежища, но позже оставили бессмысленные попытки. Так Земля и спала восемьдесят лет.
* * *
– Я кое-что придумал, Ева… Я сейчас разошлю сообщение, вот что! – Золтан вскочил со стула, охваченный азартом.
– Что ты хочешь сделать? – Ева тоже встала, резко откинув назад волосы, в которых проглядывала седина. Этим движением она словно стряхнула внезапную тревогу.
– Я долго думал, дорогая, – начал Золтан, но понял, что это звучит фальшиво. Секунду он подбирал слова, искал их где-то внутри себя, в области груди, где они резонировали с колотящимся сердцем. – Ева, ответь мне, ты счастлива?
– О чем ты говоришь? Я давно не испытывала ничего подобного, как и все.
– А почему? – пытливо спросил Золтан.
– Потому что нам это ни к чему. Эмоции для нас – лишняя боль.
– А я вспомнил, как однажды в детстве целый день ходил с улыбкой. Тогда мама, (а она помнила мир до тумана) поставила мне такую древность – музыкальный диск на проигрывателе – и рассказывала о своем родном городе. О маленьком деревянном доме с крыльцом, саде и яблоне, что свешивала ветку к окну ее спальни. И видит Бог, я был счастлив одними лишь укутанными в музыку картинками, что теснились в моем воображении.
– Слушай, Золтан, мы все проходили через это: несбывшиеся мечты и пустые надежды. Но посмотри в окно: там все по-прежнему, ничего не меняется.
– Но можем измениться мы, Ева!
Золтан поспешил в спальню, открыл ящик комода и достал оттуда ключ.
– Пойдем! – Не глядя, следует ли жена за ним, он поспешил к хранилищу.
В хранилище уже сотню лет покоились всеми забытые вещи из прошлого, те самые, что люди успели принести в Башню Жизни до того, как туман поглотил Землю.
Золтан решительно направился к углублению в стене, где из-под черных накидок проступали силуэты: высокие и низкие, округлые и с острыми углами, стоящие на полу и подвешенные к стене.
– Что это такое? – шепотом спросила Ева. Она была немного испугана и совсем растерялась.
– Это музыкальные инструменты, – ответил Золтан, довольный впечатлением, которое произвел на жену.
– А что они делают?
– Ждут, – Золтан заметил, как она вздрогнула. – Не бойся, сейчас покажу, что я придумал.
Золтан приложил большой палец к пыльной кнопке.
– Приветствую вас, господин Варга, – раздался мелодичный женский голос.
Фотоэкран, имитирующий пустую стену, погас, открывая помещение с небольшим стеклянным кубом, стоящем посередине. В нем лежали капсулы. В глубине каждой из них светились зеленые искры. Золтан и Ева восторженно смотрели, как те, будто светляки, хаотично перемещаются внутри своих сияющих темниц.
– Никто, кроме нас с матерью, не знал об их существовании, – прошептал Золтан, наклонившись к мерцающим точкам. Затем открыл крышку куба и аккуратно вынул содержимое.
Они вышли в основное хранилище.
– Надо снять чехлы с инструментов, – скомандовал Золтан.
– Их тут много, – с сомнением отозвалась Ева.
– Откроем все, потом сверим номера. Нам нужны только пять.
Согласно выгравированным номерам, Золтан подносил каждую капсулу к инструменту с тем же набором цифр. Капсула издавала тихий треск, а бледная искра, с трепетом вылетев из капсулы, устремлялась к поверхности своего инструмента. Словно узнав его через десятки лет, она облетала корпус, едва касаясь, обнюхивая, поглаживая, мерцая от радости, пока наконец не растворялась в его темном нутре.
– Виолончель, две скрипки, контрабас и фагот, – заключил Золтан.
– Так на них написано. И что же нам с ними делать? – спросила Ева.
– Теперь инструменты все сделают за нас. Мы дали им души! Пора созывать гостей.
Золтан вызвал андроида-помощника. Не задавая вопросов, тот вынес инструменты из хранилища и расставил полукругом в большом зале.
Золтан и Ева не спали всю ночь. Они прислушивались, как вибрируют струны, как невидимые руки подкручивают колки, как подрагивают смычки. Фагот глубоко вдыхает, прочищая металлическое чрево, и тихонько выдыхает со стоном блаженства. Инструменты ждали своего часа так много лет и наконец-то дождались.
* * *
В зал верхнего уровня все прибывали и прибывали люди. На другом конце широкого длинного коридора беспрестанно открывались и закрывались двери лифта. Одни входили парами и группами, оживленно беседуя, другие поодиночке, посматривая в свои гаджеты. Но, войдя в зал, все они замолкали и недоуменно смотрели на Правителя Золтана Варгу.
Посередине зала были расставлены музыкальные инструменты, а фотоэкраны приняли вид простых оштукатуренных стен.
Ева в белом кружевном платье, подол которого тянулся за ней снежной вьюгой, царственным жестом пригласила гостей в зал. Они повиновались, как послушались бы овцы своего пастуха, растерянно, слегка вяло.
Золтан подошел к импровизированному оркестру, ласково прикоснулся к виолончели. Та вывела звучный аккорд, и гости вздрогнули. Большинству из них в силу возраста ни разу не доводилось слышать настоящих инструментов, а те пара человек, кто слышал их до пришествия тумана, были так стары, что не могли надеяться на свою память.
– Сегодня для нас особенный день, – начал Золтан. Он внимательно оглядел гостей. – Восемьдесят лет назад к нам пришел туман. С тех пор мы потеряли многое из того, что было нашим по праву: реки, океаны, закаты, восходы, зелень листвы. Мы выросли на картинках, живописующих утерянный рай. Не рай, конечно, но по сравнению с жизнью взаперти, здесь, в Башне… Как хочется глотнуть настоящего воздуха!
Он закрыл глаза, его грудь вздымалась. Некоторые гости закрыли глаза вместе с ним, повинуясь зарождающемуся желанию почувствовать дыхание осеннего ветра, запах весны или соленую прохладу моря.
Золтан дал знак андроиду-помощнику. Легким движением тот коснулся распределителя, и голос Золтана, отраженный тысячами стен, полов и потолков, разлетелся по всей Башне, от верхнего до нижнего этажей, от одного края до другого. Тысячи обитателей Башни застыли на месте, прислушиваясь к его словам.
– Земля спит восемьдесят бесконечно долгих лет, и мы уснули вместе с ней. Наши души не чувствуют боль утраты, глаза не смотрят в будущее с надеждой, уши не слышат музыку жизни. Но мы не имеем право оберегать себя от всего, что является нашей сутью. Что мы расскажем своим детям о мире за стенами Башни, если сами предпочли забыть о нем, будто его никогда и не было? Это, – Золтан указал на оркестр посреди зала, – то, что было самым важным для моей матери. С помощью музыки она передала мне воспоминания о Земле до пришествия тумана, дала мне почувствовать, какой была настоящая жизнь. И сегодня этот оркестр расскажет нашу общую историю.
Кто-то стоял, широко открыв глаза от удивления, кто-то смотрел на Золтана с недоумением. Но равнодушных среди гостей уже не было.
– Сегодня мы будем танцевать. И мои гости, что сейчас стоят передо мной, и все вы, кто слушает меня в других секторах башни. Восемьдесят лет – немалый срок. Мы родились здесь и не знали иной жизни, кроме той, что создали для нас наши родители. И нас вроде бы все устраивает. Но я уверен, что к концу вечера мы вспомним, что есть такое слово – «счастье».
Андроид-помощник подключился к системе управления, и фотоэкраны на всех окнах Башни растаяли, обнажая действительность – туман, с которым люди давно смирились.
Первым подал сигнал фагот. Он чихнул, продувая горло, из его нутра вырвался протяжный звонкий напев. За ним игриво вступили две скрипки, сначала одна, потом другая. Смычки летали в воздухе, и через минуту они втроем, как дети на лужайке под солнцем, резвились, разгоняя землю под ногами. Виолончель и контрабас посматривали на них со снисхождением, положив смычки на струны, но и они не смогли усидеть на месте, ввязавшись в игру на середине.
Гости, еще десять минут назад стоявшие в растерянности, хватали друг друга за руки и выходили танцевать. Все кружились в танце, менялись партнерами и партнершами, наступали друг другу на ноги и делали вид, что этого не заметили. Казалось, будто черные нарядные фраки мелькают тут и там, раскручивая воздушные кружева, бросая одних ради других, других ради третьих. Кружева быстро забывали обиды и уносились, как рыбки, подхваченные потоком музыки, из одного конца зала в другой. Лица налились румянцем, ладони горели, глаза раскрылись шире, чтобы запомнить все происходящее.
Те, кто не попал в зал, сначала лишь притопывали в такт, но скоро их ноги сами пустились в пляс, руки потянулись друг к другу. Кто втроем, кто вдвоем, а кто и поодиночке, они двигались по коридорам, внутри комнат и лабораторий, по мастерским и цехам, там, где их застала музыка.
А ноты все лились из динамиков и усилителей, и не было им ни конца ни края. Мажорные аккорды гремели, сотрясали стены Башни, проникали сквозь них наружу и вибрировали в такт радостному биению людских сердец.
Ева и Золтан слились в танце, они не отрывали взгляд друг от друга. Светлые глаза одной и темные глаза другого. Изучив цвет глаз, они перешли к бровям, щекам, губам, волосам. Оба в один и тот же миг подумали, что никогда по-настоящему не видели друг друга, но крамольная мысль была сметена потоком музыки.
Ева первой обратила внимание на перемены. Она остановилась, сжав плечо Золтана, тот нехотя последовал за ее взглядом и оцепенел.
За ними один за другим останавливались все танцующие.
– Что это? – Золтан и Ева подбежали к окну.
На том месте, где восемьдесят лет подряд властвовал только белый цвет, теперь разлился голубой, глубокий и прозрачный, далекий и близкий. Небо взмыло над ними, качая в своих объятиях бархатные куски тумана, ставшие облаками. Легкие, они поднимались все выше и выше над Башней Жизни, провожаемые тысячами удивленных глаз. Люди приникали к стеклу, брались за руки и сжимали друг друга в объятиях. Многие плакали навзрыд впервые в жизни, не сдерживаясь и не таясь.
В Башне все еще звучала музыка, оркестр играл без остановки, не зная усталости. Облака из тумана распадались на холодные снежинки. Белые хлопья медленно опускались, хорошенько присмотревшись, неторопливо выбирали место приземления. Сухая почва согревала снежинки своим теплом, превращая их в воду.
Теперь люди смотрели на чернеющую землю, в глубине которой пробуждались ото сна ростки новой жизни.
Свет далеких звезд
Все мы немного у жизни в гостях.
Анна Ахматова
Я сижу на аккуратно застеленной кровати. Невыносимо жаркое для душного летнего вечера синее мягкое одеяло свешивается до пола. Внизу хлопает дверь. Мама с папой приехали с работы, молча вошли в дом. Шуршат пакеты с едой. Мне хочется только одного: сидеть и рассматривать линию жизни на своей ладони, слушать шелест деревьев за окном, ловить последние лучи заходящего солнца. Лечь поперек кровати и думать, думать, думать. А потом сон обхватит мою голову мягкими пальцами и время перестанет существовать. По крайней мере, до следующего утра. Я чувствую, как на меня накатывает тоска. Диски, книги – все, что меня радовало, больше не доставляет удовольствия. Я даже перестала вести дневник, в который с девяти лет записывала всякие глупости. Иногда я боюсь засыпать по ночам, смотрю в потолок, на котором танцуют тени деревьев, подсвеченные уличным фонарем, и сердце замирает от непонятных шорохов. Я заглядываю под кровать, в темное нутро ужаса, ищу монстров и не нахожу их. Но больше всего я боюсь, что чувство любви к жизни покинет меня навсегда, и его место займут меланхолия и непроглядная тоска.
Внизу тихо, и я спускаюсь в гостиную проверить, все ли в порядке. Родители ужинают. На столе стоят два бокала темного, как древние рубины, вина. Один бокал нетронут, зато второй выпит почти до дна. Обычно они едят молча, каждый погружен в свои мысли. Они вообще мало говорят друг с другом, сидят тихо, как мышки.
– Как думаешь, соседи заметили мой живот? – мама перебралась на диван и теперь вжимается в мягкие подушки.
– Думаю, да. Сегодня я встретил отца Молли. Он хлопнул меня по плечу и поздравил от души, – папа наливает себе еще вина.
– Не думала, что отец Молли такой наблюдательный, – я примостилась на подлокотнике дивана рядом с мамой. – Твой животик совсем незаметный.
Мама улыбнулась.
– Я надеялась, что тебе понравится эта новость, Бет…
Мама говорит шепотом, но папа бросает на нее укоризненный взгляд.
– Я правда очень рада, мам.
Я лгу. Острое чувство ревности грызет меня изнутри. Кажется, как только у них появится второй ребенок, я уже не буду самой главной в их жизни. Конечно, мне придется освободить свою комнату, мои любимые вещи перекочуют на чердак, плюшевые игрушки попадут на растерзание младенцу, а мои книги задвинут подальше в шкаф.
– Я очень рада, – повторяю я, глажу маму по голове и возвращаюсь к себе в комнату.
Вечером мама обязательно поднимется ко мне, сядет на кровать. От нее будет вкусно пахнуть ванилью и мускатным орехом.
– У тебя никогда еще не было так чисто в комнате, Бетти.
– Ты же сама и прибралась, помнишь?
Я хочу, чтобы она посидела со мной подольше.
– Мне иногда кажется, что я предаю тебя, решив завести второго ребенка. Мне так хочется, чтобы ты меня поняла.
Мама выглядит расстроенной.
– Обещаешь, что не отдашь ему мою комнату? – раз в жизни можно побыть эгоисткой.
– Знаешь, мы с папой решили переделать под детскую гостевую спальню в конце коридора. Твоя комната останется твоей, Бетти, обещаю.
В открытое окно дует вечерний ветер, занавески колышутся, составляя на полу причудливые тени. Мама еще с полчаса ходит по комнате, перебирает мои книги. А я лежу на кровати, и сон окутывает меня, нежно покачивая на ласковых руках.
– Я давно хотела рассказать тебе, – мама говорит так, будто вспоминает что-то важное. – Когда я была в твоем возрасте, то больше всех школьных наук любила астрономию. Однажды на уроке нам рассказали, что многие звезды в небе погасли миллиарды лет назад, но свет от них все летит и летит через космос. А ведь нам кажется, что они живы прямо сейчас. Что вот они, эти маленькие бриллианты, сверкают перед нашими глазами. На самом деле мы видим Вселенную такой, какой она была бесконечно давно, словно заглядываем в далекое прошлое, когда не было ни нас, ни того, что нам кажется таким важным. В то прошлое, когда и тебя не было… – Мама стала совсем грустной и растерянной.
Звезды, словно драгоценные кнопки на черном полотне, не мигая светят холодным далеким светом.
– А если я как те звезды? – тихо спрашиваю я.
– Для меня ты была всегда, даже миллиарды лет назад, когда звезды были на своих местах.
Она встает, разглаживает мое одеяло и выходит из комнаты, оставляя дверь приоткрытой. Я всегда была трусихой, просила маму не закрывать дверь, чтобы ночью, если станет очень страшно, позвать ее на помощь и спрятаться под одеялом с головой.
* * *
Я просыпаюсь от пронзительных криков во дворе. Жара стоит такая, что кажется, будто воздух можно проткнуть пальцем. Я сбегаю вниз, заглядываю в кухню. Дом задумчив и пуст – родители уехали на работу. Они включили во дворе поливальные машины, чтобы каждый уморенный жарой прохожий мог постоять под ледяными струями.
Улицы полны детьми: площадки, дорожки, тропки между аккуратно подстриженными кустами, домики на деревьях – все облеплено мальчиками и девочками, как саранчой. Первые дни школьных каникул всегда шумные. Яркие платья, воздушные змеи, летающие фрисби, брошенные где попало сандалии и вертящиеся с бешеной скоростью карусели. Даже палящее солнце не может взять детей измором. Звонкий смех разгоняет стоячий воздух, ноги увязают в раскаленном асфальте, руки шарят в цветах, распугивая жуков, головы склоняются над формочками с мокрым песком или расчерченными мелом классиками. Я бегу к ним, спотыкаюсь, все ближе и ближе, проношусь мимо, как ветер, и нагретые солнцем тела детей ощущают холодное дуновение. Дети останавливаются в удивлении, но вскоре снова втягиваются в игру, забыв обо всем. Я ловлю ртом солнечные лучи, пробегаю под всеми поливальными машинами, плюхаюсь во все бассейны, пролетаю мимо спящих собак, перескакиваю через ограды, забегаю во дворы и в тенистые беседки. Я не чувствую ног, без памяти от счастья.
Вот мои подруги.
– Я нашла вас! – кричу я, врезаясь в толпу девчонок.
– Раз, два, три, четыре… – считает, закрыв глаза пухлыми ладонями, Молли. Моя самая лучшая в мире подруга, другой такой не сыщешь на всем свете, хоть обыщись.
Девчонки несутся кто куда, топчут цветы, забираются в густую крону деревьев, виснут на ветках среди птичьих гнезд, поджимая ноги, исчезают за заборами, прижимаются к земле веснушчатыми носами, вдыхая запах свежескошенной травы. Нас так много! Раньше я и не замечала, как наша стайка превратилась в ошалевшую от праздника жизни шумную компанию.
Молли перестает считать, открывает голубые глаза в обрамлении длинных ресниц. Она идет в мою сторону. Я скучаю по ней, по нашим бесконечным разговорам. У нас есть один воздушный змей на двоих. А сейчас он лежит в подвале ее дома, крылья поникли под тонким слоем пыли. Но нет, Молли не забыла про него: я готова поклясться, она бережет его как память, не в силах одна бегать по полю, держа катушку высоко над головой, распуская нитку до самого конца, пока змей не превратится в черную точку на фоне голубого неба. Она не может разделить свое счастье ни с кем, кроме меня.
Молли приближается, туфли у нее – просто прелесть, мы могли бы носить их по очереди. Я сжимаюсь в комок в своем тесном укрытии, зажмуриваюсь. Она перегибается через деревянные перила, заглядывает под крыльцо, внимательно, не моргая, смотрит прямо на меня, протягивает руку, обшаривая воздух.
– Молли… – начинаю я.
– Тут никого нет, – кричит она и убегает в другую сторону.
* * *
Я стою возле плиты. Мама готовит лазанью, месит тесто, мука летает вокруг нее миллионами пылинок и оседает на полу, на столешнице. Она берет полную горсть податливого фарша, взбивает его, словно подушку перед сном, сыплет душистые травы, выкладывает на противень. Автомобили выныривают из темноты под свет уличного фонаря и снова исчезают во мраке. Папа подходит к маме, обнимает за плечи, поглаживает ее живот.
– Я слышал, как ты говоришь с Бетти в ее комнате.
– Я не перестаю думать о ней. Мы скоро снова станем родителями, и я не могу заглушить в себе мысли о том, как Бет могла бы ревновать или радоваться. Да бог знает, что бы она сейчас чувствовала, моя девочка. Ей было бы двенадцать…
– Вчера я встретил Молли. Она бежала мне навстречу, – говорит отец. – Она так повзрослела за эти два года. Сказала, что готовит нам подарок к рождению ребенка.
– Интересно, что она задумала…
Мама улыбается, глаза ее светятся радостью, пожалуй, впервые с тех пор, как меня не стало.
Через три месяца Молли исполнит обещание, принесет к порогу нашего дома картонную коробку. В ней, перевязанный розовым бантом, аккуратно уложен воздушный змей. Мама подвесит его в моей комнате под самый потолок и пойдет украшать детскую в конце коридора.
Перед сном я мечтаю о том, как наш с Молли змей, подгоняемый ночным ветром, срывается с крючка и с шелестом устремляется в окно. Нитка на катушке торопливо раскручивается, и вот он уже взмывает высоко в небо. Змей летит через бесконечную Вселенную проверить, остались ли на своих местах звезды, свет которых сегодня сияет нам.
Но мама права, звезд уже нет. И меня нет. Но наш свет остался, а все остальное неважно. Я медленно наматываю нить обратно на катушку, и змей возвращается, чтобы следующей ночью улететь снова.
