Алекс Миро
Свет далеких звезд
Высота
Человек навсегда прикован
к прошлому: как бы далеко и быстро
он ни бежал – цепь бежит вместе с ним.
Фридрих Ницше
Он проснулся около двенадцати часов ночи. Тело слегка ломило от дневной поездки на велосипеде и дальней прогулки в соседний городок. Впервые за четырнадцать лет его жизни крепкий мальчишеский сон был прерван странным чувством. Это было похоже то ли на ожидание, то ли на предвкушение чего-то необычного, что непременно должно случиться.
Он тихонько встал с постели. Скрипя половицами, прошлепал босыми ногами в ванную. Свет зажигать не хотелось, ведь пришлось бы долго щуриться, привыкая к лихорадочному мерцанию лампочки. В доме было прохладно, несмотря на тление угля в камине на первом этаже. В голове ни одной мысли, сна ни в одном глазу. Он нагнулся к крану, чтобы попить воды.
Как странно пробудиться посреди ночи, когда в мире никого нет – говорят, сон похищает души спящих, – и стоять в полном одиночестве, ожидая рассвет, который вернет привычный и любимый мир.
Окно в ванной комнате запотело. Небо было ясным, светила полная луна. Он поднял руку, чтобы протереть стекло. Рука была загорелая, вся в ссадинах – верных свидетельствах летних каникул с непременными мальчишескими шалостями. Он стер холодную влагу со стекла и долго стоял, рассматривая ссадины, словно уверяясь в существовании того дневного мира, который казался теперь нереальным.
Когда он, наконец, взглянул на темный луг перед домом, ему привиделась удаляющаяся в сторону поля фигурка: бледная, в легком платье, быстроногая и хрупкая.
С этой стороны дома забора не было, поэтому из окон открывался прекрасный вид на далекие холмы, едва различимые даже в ясную погоду, и бесконечное поле, уходящее за горизонт. Там, в поле, покрытом ровной травой, старилось огромное дерево. Никто не мог бы сказать, сколько ему лет и сколько нужно человек, чтобы обхватить его ствол у подножия. Кое-где трухлявые корни, похожие на сизые спины ныряющих дельфинов, высовывались из земли. Но всем в городе строго-настрого запрещалось даже приближаться к нему. Никто из родителей так и не объяснил почему, но они зорко следили за тем, чтобы к дереву не подошел ни один ребенок. Со временем оно приобрело дурную славу и так обросло легендами и страшилками, что желание изучать дерево прошло само собой.
* * *
Он уткнулся носом в стекло. Фигурка шла по направлению к полю, то чинно, то весело вприпрыжку. Белое легкое платье развевалось на ветру.
Он смутно помнил эту фигурку, что-то знакомое было в ее движениях, словно когда-то он уже видел ее или во сне, или наяву, но так много лет назад, что память соткала из нее туман, а время истерло подробности.
На цыпочках он вышел из ванной. Дом крепко спал, покачиваясь на волнах вступившей в свои права осени. Может, весь этот мир качался, точно парусник, когда кажется, что паруса освещают луну и море серебристым светом, а не наоборот.
Он сделал робкий шаг в полутьму, ступая босыми ногами по влажной траве.
Дорожка, протоптанная за лето мальчишками, уходила в поле. Над холмами висели звезды, вдыхая запах неведомых цветов, растущих на вершине. Купаясь в ночной прохладе, цветы поднимали головы и всю ночь говорили с небом, шепотом задавая вопросы, которые не мог бы задать ни один мальчишка. Только цветам были известны тайны и чудеса обманчиво простой жизни.
Он почти нагнал фигурку в белом платье. Девочка быстро карабкалась на старое дерево. Столько прыти было в ее движениях, будто тонкое тело само неслось в высоту, подгоняемое азартом и любопытством. Голые ветви обнимали и поддерживали ее, словно ребенка, только начавшего ходить. Личико девочки сосредоточено, светлые брови сдвинуты, губы сжаты, руки цепко хватаются за выступы в коре.
Он боялся последовать за ней наверх, помня строгий запрет даже приближаться к старому дереву. Она же удобно устроилась на ветке, болтая ногами, озорно поманила его пальцем и, видя его нерешительность, усмехнулась. Что могло бы раззадорить мальчишку больше? Он схватился за ближайшую ветку, уперся ногой в выступающий корень.
Они сидели на ветке и молчали. Он хотел, чтобы она заговорила первой. Но, погруженная в свои мысли, она только смотрела куда-то вдаль, иногда поглядывая на него из-под ресниц зелеными, как трава, глазами.
Почему он испытывал вину перед ней? Непонятно откуда взявшееся чувство – словно он позабыл что-то и никак не мог достать из своей памяти то единственное, самое важное воспоминание. Он не мог слезть с дерева и просто уйти, не попросив прощения за то, чего уже не помнил и не понимал. И ему казалось, будто она тоже ждет от него чего-то, ждет в спокойной уверенности, что это наконец произойдет.
Он потерял счет времени, а горизонт за холмами уже стал бледно-оранжевым, затем ярко-красным. Первый утренний свет пролился в долину. Вместе с ним пришел туман, медленно спускаясь и наплывая, укутывая землю, словно одеялом.
Проснулся он от того, что конечности сводило от холода. В животе было пусто, только внутри стучали крохотные молоточки, возвещая время завтрака. Он испугался, когда понял, что уснул на дереве, еще и на такой высоте, и, коря себя за глупость, спустился и побежал к дому, пока родители не проснулись.
* * *
К вечеру он почти забыл о новой знакомой. Ему стало казаться, что все это был просто сон или же приступ лунатизма. Нечто подобное случалось с одним из его одноклассников, и никто не мог ничего толком объяснить. Теперь он был уверен, что лунатизм заразен и передается по воздуху. Он твердо решил не поддаваться загадочной болезни и больше не выходить из дома по ночам. Но сдержать данное себе обещание оказалось не так просто.
Что-то похожее на жажду разбудило его среди ночи. Сердце стучало тревожно. Ему послышалось, что кто-то зовет его по имени. Он подошел к окну и снова увидел ту девочку. Она смотрела в окно его комнаты и улыбалась. Он забыл обещания, данные себе перед сном, и выбежал из дома. А она уже пересекла поле и ждала его высоко на дереве. Лунный свет падал на бледное лицо. Было в ее чертах что-то до боли ему знакомое. Они так и просидели вместе до рассвета: она глядела вдаль, а он все пытался вспомнить, где он видел эти милые черты, вздернутый нос и чуть оттопыренное правое ушко.
Теперь почти каждую ночь они проводили вместе. Осень становилась все холоднее, и он приносил ей плед, бутерброды и фрукты. С каждым разом он все сильнее ждал этих встреч, и, хотя они просто молчали, отчего-то это были на редкость счастливые часы. Ближе к рассвету ее фигурка становилась прозрачной и словно напитывалась туманом, приходящим из-за холмов. Она опускала свою ладонь, до странности бледную, на его и не убирала, пока он не засыпал, облокотившись на жесткий замшелый ствол. И каждый раз он засыпал до того, как она уходила.
Он не задавался вопросом, почему ни разу не встречал ее в городе: ни на улицах, ни в школе, ни в церкви, ни в супермаркете. Ее как будто и не было вовсе, но его это не беспокоило. Он боялся, что объяснение положит конец странному очарованию их таинственных встреч.
Однажды он все же попытался заговорить с ней:
– Кажется, я помню тебя…
– Конечно, помнишь. Прошло столько лет, но ты же не мог забыть!
– Забыть что?
Она замолчала. Так прошла ночь.
Она ушла вместе с туманом, когда он крепко спал, облокотившись на необъятный ствол дерева.
* * *
Время для нее словно не существовало, поэтому на следующую ночь она вложила прохладную мягкую руку в его ладонь и продолжила вчерашний разговор.
– Что мы дружили, когда были детьми.
– Ты и есть ребенок!
– Мы с тобой любили играть вместе. Всего шесть лет назад, – она смотрела на него с насмешливым прищуром.
– Тебе на вид не больше восьми. Как такое… – он запнулся, уловив ее нежелание отвечать на этот вопрос.
– Когда мы играли вместе, – вновь заговорила она, – ты часто обещал мне, что всегда будешь рядом. Я верила, я знала, что так будет. А потом пришли они…
Внезапно он вспомнил. Да, он и эта девочка были неразлучны, все делали вместе. Казалось, так и будет всегда – до конца времен, до последнего вздоха.
А потом появились они – его новые друзья-мальчишки. Своя шумная команда. Он понял, что его неодолимо тянет к другим забавам: футбол, охота на динозавров, разговоры о пришельцах. С каждым днем ее тихие развлечения, вроде разбора чердачного хлама, чтения книг и рассказов о привидениях, все больше раздражали его. Ему хотелось мальчишеской свободы, подвижных, неуемных и шумных игр. Они с ней все реже проводили время вместе. Тайком от нее он убегал играть с новыми друзьями и страстно хотел, чтобы они приняли его в свою стаю.
Что бы мальчишки ни говорили, что бы ни делали, все воспринималось им с покорностью и собачьей преданностью. Они высмеивали его дружбу с девчонкой. И, как бы ни ранил этот смех его сердце, как бы ни было ему больно изображать веселье вместе с ними, со временем он и с этим согласился.
А она была забыта почти так же легко, как и обещания всегда быть вместе. Для него началась новая жизнь, о которой он мечтал. Экспедиции на лесную опушку, вылазки в стан врагов – другой мальчишеской компании – теперь волновали его сердце больше всего. И только воспоминания о ее бледных щеках, о запахе старого чердака ее дома и отзвук их разговоров по душам изредка посещали его перед сном, оставляя легкое чувство вины. Но он просто гнал от себя мысли, которые могли нарушить его душевный покой.
* * *
Как-то он застал ее сидящей высоко на дереве. Самом старом в их городе. Кора, словно морщинистая загрубевшая кожа, местами отходила от ствола, оголяя влажный, поросший мхом остов.
– И зачем ты забралась так высоко? – удивился он.
– Любовь – как высота. Чем выше забираешься, тем страшнее, – повторила она фразу, услышанную однажды в кино. Она вглядывалась в его лицо.
– Слезай, – сказал он, насупившись, не придав значения ее словам.
– Я хотела, чтобы ты обратил на меня внимание, – она говорила так спокойно, словно не таила на него обиды.
Это спокойствие раздражало его еще больше. В глубине души он страстно желал, чтобы она спустилась и побила его, накричала бы на него что есть сил, заплакала бы от злости. Но ей, как ему казалось, было все равно.
– Ты девчонка. Девчонки не лазают по деревьям, – ответил он высокомерно, развернулся и ушел.
Больше он ее не видел.
* * *
Спустя шесть лет они снова сидели на том самом дереве. Вместе. В тишине.
– Почему ты так и не пришел ко мне в больницу? Я ждала тебя.
Она держала его руку в своей.
– Я не знал…
– Все знали, что я упала с этой самой ветки, – она дотронулась пальцем до обломанного сучка. – Ты обещал мне, помнишь? Всегда рядом. Я выполнила свое обещание. Ты – нет.
Он знал ответ. Ему было стыдно тогда. Настолько стыдно за себя, что он возненавидел свое отражение в зеркале. Он не мог прийти к ней в больницу, потому что ему было нечего ей сказать. Она сорвалась со слишком большой высоты, поэтому так и не поправилась. А он предпочел о ней забыть.
В долину спустился туман. Он впервые не заснул на дереве и видел, как легко она слезает вниз. Ее тело стало почти прозрачным, словно сотканным из той дымки, в которую она уходила.
* * *
В следующую ночь она не ждала его под окном. Он выбежал из дома, пересек поле и на одном дыхании взлетел на дерево. Она была там. Они снова молчали до самого утра. Она смотрела в поле, а он – на нее. Смотрел восхищенно и нежно, как шесть лет назад. Он взял ее руку в свою. Она его простила, он это чувствовал.
Приближался рассвет.
Она быстро спустилась вниз, но на этот раз не ушла без оглядки, как раньше. Грядущий день обещал быть солнечным и чистым, потому впервые за все время их встреч тумана не было, и ей некуда было идти.
Она встала под деревом, глядя на него снизу вверх, улыбнулась:
– Всегда рядом? Всегда вместе? До последнего вздоха? Не-е-ет, до конца времен!
Под ним обломилась ветка.
Любовь – как высота. Чем выше забираешься, тем страшнее. Но невозможно остановиться на полпути.
Проси что хочешь
Когда судьба тебе положит в рот халву,
Остерегись – не ешь: в ней
сахар смешан с ядом!
Омар Хайям
Робкий стук в дверь вывел художника из задумчивости, в которой тот пребывал, сидя в кресле. Он встал и нехотя пошел открывать. На пороге, приглаживая кружева на платье длинными изящными пальцами, стояла молодая особа. Такой красавицы мастер не встречал за все восемьдесят лет, что жил на свете. Похлопав длинными ресницами пшеничного цвета, чудесное видение прозвенело колокольчиком:
– Вы и есть тот самый знаменитый мастер, которому я могу доверить свой портрет?
Потеряв дар речи, художник жестом пригласил ее войти. Платье шуршало шелком, волосы переливались янтарем, на изящной шее покачивалась в такт шагам аккуратная головка. «А глаза какие! – мысленно восхищался мастер. – Ни дать ни взять два горных озера в ясный весенний день».
Девушка присела на край единственного кресла перед мольбертом. Художник принялся за работу. Сидели они молча. Красавица скромно потупила взор и не шевелилась, вытянулась в струнку, будто кукла в витрине модного магазина. Ее одежда источала запах мирта, меда и свежескошенной травы.
Через пару часов портрет был готов. Деловито протерев кисти тряпкой, художник повернул мольберт: на холсте красовался отвратительный трехглазый чешуйчатый рогатый черт. Девушка в ужасе завопила, заломила тонкие руки и бросилась прочь.
Вдоль стен мастерской художника стояли картины. Старые пейзажи и натюрморты, которые некогда принесли ему славу, а также свежие портреты знатных особ, народных любимцев, которые принесли ему еще больше славы и почестей. Несколько портретов он хранил до поры у себя, с разрешения владельцев, чтобы новые «модели» могли удостовериться в его непревзойденном таланте.
В один погожий денек в дверь тихонько постучали. На пороге стоял чудесный маленький мальчик, истинный херувим.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался художник.
– Семь, – громко ответил херувим. Румянца на его щеках хватило бы на двоих.
– Повернись немного вот так, – мастер тронул мальчика за подбородок. Упругая кудряшка запрыгала на чистом детском лбу.
– Вы сможете нарисовать меня в военном мундире? – поинтересовался херувим. – Золотом плачу.
– Почему бы и нет. – Художник уже чертил карандашом набросок.
Пару часов спустя рыдающий мальчик с нечеловеческой силой и злостью захлопнул за собой дверь и выскочил на улицу. В окне мастерской от удара треснуло стекло. Художник усмехнулся: он как раз ставил в угол очередной портрет черта: на сей раз чудовище было в военном мундире.
Месяц художник маялся без дела, зима выдалась на редкость холодная, клиентов поубавилось: кому пришло бы в голову кутаться в шубы и шали, позируя великому мастеру? Когда художник уже устал бесцельно переставлять с места на место банки с красками и менять рамы картин, не в силах решить, какой толщины багет будет зрительно стройнить дородную даму с такой же раскормленной собачкой на коленях, в дверь настойчиво постучали.
Гулко клацая палкой по дубовому паркету, в мастерскую проковыляла старуха. «Да ей лет триста!» – неприязненно подумал художник. Старуха ему совершенно не нравилась, что-то противоестественное было в ее глубокой старости, люди вообще не должны жить так долго.
Визитерша погрузила кости в кресло, стянула плед с подлокотника и обстоятельно укутала им старческие ноги. «Это надолго», – расстроился художник.
– Сегодня я не работаю, – мрачно заявил он.
– Окажите любезность, милостивый государь, – проскрипела старуха.
– Ежели угодно, сударыня, к вашим услугам, – передразнил мастер ее высокопарный слог.
– Могу ли я просить вас развернуть мольберт лицом ко мне? Я бы хотела вносить некоторые корректировки по ходу работы…
– Вы что, с ума сошли? – ощерился мастер.
– Я заплачу вам вчетверо от самой высокой цены, что вы когда-либо получали за свою работу, – прошепелявила старуха вкрадчиво.
– Как скажете. – Художник заточил карандаш.
Старуха внимательно следила за рождением наброска. Снова рогатый черт, чтобы он был неладен.
– Погодите-ка, маэстро! – спокойно произнес голос из кресла.
Вместо старухи на художника смотрел уродливый чешуйчатый черт, рогатый и трехглазый. Костлявой лапой с длинными когтями он поглаживал хвост, на конце которого красовалась аккуратно прилизанная пушистая кисточка.
– Каждый день укладываю бриолином, волосок к волоску. – Черт поймал взгляд художника, смотревшего на его хвост. – В каком только обличье ни приходил я к тебе: и девицы, и мальчика, и старухи, а ты все рисуешь меня таким, каков я есть.
– Я пишу то, что вижу, – приосанился художник.
– Я к тебе за делом. Послушай и подумай над моим предложением. Я живу на свете тысячи лет, все могу: горы двигать, реки вспять поворачивать, повелевать королями, собирать и губить бесчисленные армии. Облик могу менять, это ты знаешь. Но себя никак обмануть не могу. Смотрюсь в зеркало – а там страшилище. От всех зеркал избавился, а толку нет. Хочу я, мастер, видеть себя красивым. И это мое желание только ты исполнить можешь. Напишешь меня самым прекрасным мужчиной из когда-либо живших на Земле – и проси что хочешь. А я портрет тот повешу во дворце своем и буду вечно на него любоваться.
Мастер задумался. С чертом шутки плохи. Откажешь – гадость какую-нибудь учинит, а то и мастерскую спалит, у чертей это дело привычное. А попросить… Одно только желание у художника и осталось.
– Хорошо, будет тебе портрет. А ты за это жену мою с того света верни. Мы прожили душа в душу пятьдесят лет. Мне без нее ничего не надо.
– По рукам, – обрадовался черт. – Будет жена твоя жить снова, мно-о-го лет жить будет.
За неделю, что художник рисовал своего гостя, он понял: у черта и разгневаться и прослезиться – дело быстрое. Сентиментальным оказался рогатый. Сидел, смотрел, как мастер рисует, а сам рассказывал. И правда, тысячи лет жил, все видел, ко всему в истории руку приложил: и в падении Константинополя поучаствовал, и головы во Французскую революцию на гильотинах рубил, да много еще чего успел, всего не перечислишь. Пакостил и жалел, жалел и пакостил.
– Не умею я в ладу с собой жить, – изрек черт, грея когтистые лапы о чашку с горячим шоколадом.
Через неделю портрет в полный рост был готов. Такого прекрасного мужчины и представить себе было невозможно. Высокий, статный, элегантно опирающийся на трость, очень уж похожую на хвост. Глаза два и оба ясные, зоркие, в будущее глядят. Заказчик был в восторге.
– Завтра жена твоя будет, как я и обещал, живехонька, – радостно заверил черт на прощание, выволакивая огромный портрет из мастерской.
Художник весь вечер суетился, бегал по дому, прибирался. Супружница его никогда беспорядок не жаловала, все при ней блестело чистотой и уклад во всем был непременный. Наконец мастерская была прибрана, на столиках появились свежие цветы, морозный воздух выдул из комнат затхлый запах плесени, постель была застлана лучшим бельем, которое художник много лет не доставал из платяного шкафа. Утомился мастер, переволновался. Поставив в духовку любимый пирог, единственный, который он умел готовить и который обожала его жена, он решил прилечь отдохнуть. Заснул и… не проснулся.
Отпевали красиво, собрался весь город, подъезжали новые и новые экипажи, цветы несли охапками. Где только зимой достали такие невероятные букеты? Десятки метров траурных лент, сотни одетых в траур людей, тысячи искренних траурных слов.
Поодаль от всего этого представления, опираясь на черную трость, стоял невероятной красоты и элегантности господин, самый прекрасный из когда-либо живших на земле. В толпе он высматривал одного человека: даму в черной вуали. Она принимала соболезнования от собравшихся, вытирала слезы платочком и поправляла цветы у гроба. Жена художника была изящна и скромна. Когда черт увидел ее, он не удивился: с такой женщиной мастер и правда мог быть счастлив всю жизнь. Но что поделать? Слово свое рогатый сдержал, вот она – живехонька. А больше он ничего не обещал.
Черт быстро удалялся, насвистывая веселую мелодию. Ему не терпелось вернуться в свой дворец, сесть в кресло перед портретом и любоваться собой – красивым – не отрывая глаз.
Кошка, что живет в часовой башне
Одна судьба у наших двух сердец:
Замрет мое – и твоему конец!
Уильям Шекспир
Я слышу, как на верхней площадке часовой башни по железным листам подоконника расхаживают голуби. Я чувствую их манящий аромат. Их перья впитали запах города, автомобильных выхлопов и дорожной пыли. Крылья одного из голубей пахнут свежей краской, которой в соседнем квартале недавно красили двери. Я чувствую запах птиц за десятки метров. Ночь может отнять мою добычу, но я не спешу. Медленно, чтобы не потревожить голубей, ставлю лапу на деревянную ступень башни. Десять, пятнадцать, тридцать ступеней вверх, ближе и ближе к усыпанному звездами небу. Как же громко качается маятник башенных часов! Он заглушает все остальные звуки, бьется, словно сердце спящего великана, размеренно и спокойно.
Я ступаю на тонкий холодный железный подоконник верхней галереи башни. Мои зрачки расширены до предела, усы топорщатся, слух улавливает каждый шорох. Звуков слишком много, но я могу отделять и сортировать их. Я реагирую только на хлопанье крыльев и скрежет птичьих лапок по железу. Мне не страшно, хотя далеко внизу только темные мощеные улицы, пустые, безветренные, пахучие. Надо иметь острые когти, чтобы в случае неудачи уцепиться за край башенной площадки. Секунда промедления может стоить мне жизни, но я рискну.
Ловкий прыжок – единственный шанс. И я им воспользуюсь. Прыжок длиною в вечность. Приготовиться, сжаться в комок, ощутить небывалую силу задних лап, найти равновесие, расслабить передние лапы, чтобы в нужный момент выкинуть их как можно дальше, хватая добычу; отбросить все мысли, забыть обо всем на свете, кроме серой птичьей тушки, ее оранжевого глаза, в последнюю секунду узревшего свою смерть.
И вот она, теплая струйка птичьей крови, щелчок, хруст, голова безвольно повисает, клюв открывается, выпуская маленькую душу. Птица больше не пахнет этим миром. Я вижу, как моя добыча, моя отрада, становится частью мира иного, темного, как ночь вокруг. Тушка тяжелеет, мой рот наполняют перья, еще упругие, еще покрытые земной пылью. Я несу ее выше и выше, мою птицу, под самый купол часовой башни: пятнадцать, двадцать, тридцать ступеней вверх, в темноту. И вот она лежит, послушная, на фоне полного звезд арочного проема, лежит перед циферблатом городских часов. Ее оранжевый глаз померк, и я могу начать заслуженную трапезу, глядя на город с самой высокой точки.
* * *
Ночь хороша для тех, кто может ее укротить. Это время моей власти, моей силы, моей охоты. Люди не понимают, каково это – каждый день превращаться из загнанного зверька, из хрупкого беззащитного комочка в самое царственное создание во Вселенной. Когда Мастер был рядом, когда мы коротали ночи вдвоем в часовой башне, глядя на город, мне казалось, что он понимает меня. Он клал руку мне на спину и сидел без движения, будто статуя, горгулья с балюстрады готического собора. Его гордый профиль, его загнутый нос отчетливо выделялись на фоне ночного неба. Он свешивал ноги вниз, сидя на самом краю верхней площадки, и за нашими спинами мерно двигались стрелки городских часов – главного произведения его жизни.
– Эти часы я посвятил тебе. – Он ласково гладит меня по спине.
Раз, два, три… шесть ударов гонга: в циферблате отворяется маленькая дверца.
Под тихую музыку, не слышную никому, кроме нас, из потайной комнатки справа выходит куколка. Она похожа на него, моего Мастера. Кружась на стальных направляющих, она доезжает почти до середины, встает под цифрой четыре. Рука ее поднимается в несколько рывков и замирает, приветствуя кого-то. Я помню, как он рисовал на фигурке брюки и просторную рубашку и раскрашивал их, склонившись над рабочим столом, заваленным спиралями, дисками и шестеренками. Он был таким увлеченным, сидя при свете трех свечей, вставленных в облупившийся подсвечник. Его тело наливалось жаром, запах мускуса нарастал, размеренное дыхание сбивалось.
– Ты будешь смотреть на часы и вспоминать меня.
Его душа выходила, пока он спал. Каждый раз она удалялась все дальше и дальше, на метр, два, десять. В одну ночь она уже не смогла вернуться.
– Когда-нибудь ты придешь ко мне утром, а я не проснусь. Не пугайся, смотри на часы и ищи меня, где бы я ни был.
Душа у него была прозрачная, совсем легкая, как у птиц, которых я ловлю. Выходя, душа его поднимала руку, приветствуя меня, а я смотрела на нее во все глаза и просила вернуться. «Только не сегодня!» Часы еще не готовы, по столу разбросаны чертежи, схемы, втулки, отвертки. Черная краска для стрелок пролилась, стекая со стола на пол. Часы еще не готовы, мы еще не готовы. И душа возвращалась обратно, мастер вздрагивал во сне. И вот однажды он закончил свои часы.
* * *
Осень выдалась на удивление холодной. Подушечки моих лап едва касаются черной, напитанной шорохами земли. Под толщей травы копошатся черви, так неосторожно громко. Беспечные мыши наполняют тайники запасами, из отверстий нор тянет шерстью, теплом, ячменем, золотистым колосом, сухими ягодами. Но мне надо спешить, надо найти Мастера, пока не поздно, где бы он ни был. Надо встретить его, помочь ему, вдохнуть в него новую жизнь.
– У тебя осталось всего три жизни, береги их, – однажды сказал он мне.
Его выносили при свете яркого, шумного полдня, которого я так боюсь. Днем для меня внизу слишком много звуков. Они оглушают меня, пугают, хватают за шкирку и тормошат из стороны в сторону. Машины сигналят так неистово, будто хотят разбросать дорожные заторы силой звука. Их шины пахнут раскаленной резиной, капоты – перегретым железом, они испускают зловонные серые клубы дыма. День – не время для меня. Ноги людей топочут, гремят разболтанными крышками канализационных люков, каблуки застревают в решетках сточных канав. Я чувствую все сразу, одновременно, мои сенсоры перегружены. Глаза залиты солнцем, уши – звуками, рот забит пылью, нос – вонью. Когти вязнут в асфальте, хвост напряжен, шерсть на спине приподнята в ожидании момента, когда придется пуститься в бегство. День – не мое время.
Тридцать пять, пятнадцать, десять, пять ступеней вниз с городской башни, за хмурыми людьми, на руках которых покоится тело Мастера. Я должна была узнать, куда его везут, чтобы найти его потом той единственной, самой важной ночью в его жизни. Три, две, последняя ступень – и на дорогу, не выпуская гробовщиков из вида, не сводя с них глаз. День – не мое время.
Я бежала за ними до перекрестка. Звон в ушах заполнил все мое тело, удар отбросил меня на несколько метров. Бок невыносимо жгло, будто на него плеснули раскаленной лавой. Чья-то безразличная рука подняла меня с проезжей части и бросила на газон. Рядом с моей головой взлетел испуганный шмель, его лапы пахли ароматным нектаром. Больше всего я жалела о том, что упустила из виду тело Мастера.
Осталось две жизни. Безрассудная растрата остальных семи оставляла только чувство сожаления. Одна жизнь для меня, вторую я заготовила для него. Она прячется глубоко в закромах моего сердца, я пестую ее, берегу, как зеницу ока. Я храню ее для Мастера, ведь она ему пригодится. Но у меня будет только один шанс, как на охоте. Если пропустить нужное время, припасенная для Мастера жизнь ему уже не понадобится.
* * *
– Смотри на часы внимательно… – наставлял меня Мастер.
Часы на башне отмеряют удар за ударом. Под цифрой пять открывается вторая дверца. Описывая дугу, из темного тайника появляется фигурка кошки. Она выглядит точно так же, как я, ее глаза так же зелены, а шерсть, прорисованная тысячей штрихов, переливается черным велюром. Фигурка движется навстречу куколке Мастера, которая стоит, приветственно подняв руку. Стальные направляющие уже не скрипят – они пахнут смазочным маслом. Башенные часы Мастера дробят на минуты бесконечно долгое время Вселенной.
– В городе всего одно кладбище, при древнем соборе. Видишь, там, вдалеке, его шпиль, в утробе которого гремит зловещий колокол?
* * *
Наступила ночь, время бежать. Надо найти кладбище при соборе. Могильные камни: один, два, десять, двадцать. Темные ангелы – изваяния с холодными ступнями. Под их постаментами роются кроты, под их крыльями живет тьма. От Мастера не осталось ни образа, ни звука, ни намека на запах. Как его найти? Подушечки лап ноют от долгого пути, скоро рассвет. Я должна вернуться в часовую башню затемно, потому что день – не мое время. Путь домой при свете солнца через весь город будет для меня погибелью. Будет погибелью для нас.
Вот чья-то старая могила с деревом в изголовье. Сплетаясь, корни вытягивают смерть из могилы, вытаскивают ее из гнездилища, высасывают каждым капилляром. Смерть кричит и сопротивляется, но ей не победить. Пусть идет к каменным изваяниям, томится там, где нет жизни, где истлела плоть, куда дух не заглядывает из страха запутаться в ее сетях.
Мастер, где же ты? У нас так мало времени, у меня так мало шансов найти тебя!
Соборный шпиль пронзает небо, того и гляди порвет ткань, усыпанную звездами. Таких, как я, здесь не любят. Людям в сутанах не нравятся мои пытливые глаза, мои повадки, моя способность видеть мир живых и мир мертвых. Они боятся, что я расскажу им правду, всем расскажу о том, что находится там, за невидимой границей, за сомкнутыми веками, за сложенными на груди руками, за остывшей оболочкой тела. И порушатся их храмы, цветные витражи распадутся на тысячи осколков, скамьи опустеют, алтари покроются пылью. Они наложили на таких, как я, печать молчания, сделали так, что мы не можем больше говорить. Под их черными сутанами прячется страх, что мучает только их самих.
– В часах я оставлю подсказку. И ты сможешь найти меня, когда придет время, – говорил Мастер.
Потревоженные мотыльки вспархивают из травы и разлетаются во все стороны. Ночные птицы опасливо замолкают, глядя на меня из-за черных древесных стволов, высовываются из своих гнезд, полных ненасытных птенцов. Каждая клеточка моего тела говорит мне, что я должна охотиться, должна ответить им на древнем языке кошек, на языке смерти. Но у меня уже не остается времени: Мастера нет среди этих чопорных аккуратных могил.
– Люди в сутанах не дадут похоронить меня у них под боком. Моя часовая башня свысока и без страха взирает на их темный, надменный шпиль. Их колокол гремит, безуспешно пытаясь заглушить мелодичный бой моих часов.
А вот и частокол железных прутьев, отделяющий кладбищенский погост от неухоженного, забытого богом клочка земли, над которым носится запах бродяг, безумцев и самоубийц. Часы на башне отсчитывают удар за ударом. С последним из них возможность спасти Мастера исчезнет навсегда.
