Аким Волынский
Литературные заметки. Статья III. Д. И. Писарев

Обращаясь к главному предмету статьи, Писарев в резких выражениях оттеняет свое отвращение ко всякого рода цивилизаторам «à la Паншин, или, что то же самое, à la Петр Великий». Любя европейскую жизнь, мы не должны обольщаться тою бледною пародиею на европейские нравы, которая «разыгрывается высшими слоями нашего общества со времен Петра». С веселым задором Писарев взывает к настоящему европеизму, слегка иронизируя при этом над «остроумными затеями Петра Алексеевича». Деятельность Петра вовсе не имела таких плодотворных последствии, как это кажется его восторженным поклонникам. Его цивилизаторские попытки прошли мимо русского народа. Все, что он сделал, было плодом его личных соображений, не считавшихся с волею людей, которых имела в виду его реформа. Человек, не имевший во всю свою жизнь никакой цели, кроме «удовлетворения крупным прихотям своей крупной личности», он успел «прослыть великим патриотом, благодетелем своего народа и основателем русского просвещения». Нельзя не отдать Петру Алексеевичу полной дани уважения, насмешливо восклицает Писарев, не многим удается так ловко «подкупить в свою пользу суд истории»^[9]. Он прослыл великим русским деятелем, хотя «жизнь тех семидесяти миллионов, которые называются общим именем русского народа, вовсе не изменилась-бы в своих отправлениях», если-бы, например, Шакловитому удалось совершить задуманное им преступление^[10].

Такова общая историческая философия статьи, таково применение этой философии к частному историческому явлению. По верному замечанию, так сказать, случайного критика Писарева – Ф. Павленкова, – в рецензии на книги Пекарского нет ничего особенно оригинального, принадлежащего собственным творческим теориям Писарева: то, что высказано Писаревым, в гораздо более резкой и неумолимой форме «можно встретить на каждой странице Бокля, Дрэпера и других». У Бокля мы встретим «буквально то же самое», что так поразило некоторых читателей в произведении Писарева. «Книга Бокля, говорил Павленков, была разобрана в предыдущих номерах Русского Слова, положения его цитировались чуть не в каждой журнальной книжке, затем деятельность Петра тоже была оценена в журнале, – таким образом задача Писарева состояла в обсуждении значения Петра с боклевской точки зрения»^[11]. Но хотя Писарев и шел по стопам такого модного для того времени авторитета, как Бокль, тем не менее в его рассуждениях о роли великих людей в истории человечества нет надлежащей отчетливости и сколько-нибудь убедительных логических пояснений. Смешав воедино исторических героев, «состоявших на действительной службе», с теми великими людьми, которые в самом деле управляли судьбами и просвещением народов, не прикасаясь к официальному рулю государств, Писарев не показывает, какими силами совершается прогрессивное движение всякого общества. В каждом народе выдающимися работниками являются постоянно отдельные личности, глубже проникающиеся его духом, его умственными и нравственными понятиями, ярче сознающие его потребности и счастливою отгадкою находящие новые начала для переустройства жизни. они бросают новые идеи в народные массы, взбудораженные общим воздухом эпохи, я без всякого внешнего насилия, не прикасаясь к жезлу и мечу, совершают великие умственные перевороты. Об этих героях никаким образом нельзя сказать, что их деятельность поверхностна и не пробуждает народного сознания. Наивно утверждать, что пропаганда этих людей ограничена кругом современных понятий и никогда не достигала своей цели, потому-что их «претензии постоянно превышали их силы». Не разобравшись серьезно в этом коренном вопросе о значении личности в истории, Писарев отнесся и к деятельности Петра Великого без должной научной осторожности в обобщениях и характеристиках. Его насмешка не глубока и отдает юношескою хлесткостью. Как-бы ни были различны взгляды на роль Петра в русской истории, к каким-бы выводам ни пришла серьезная научная критика, при оценке его реформаторской деятельности, нельзя не видеть, что в бойкой статье Писарева нет серьезного содержания. Он не рисует личности Петра, этой богато одаренной индивидуальности с яркою печатью новаторских стремлений, как это мог-бы сделать человек, глубоко и вдумчиво изучивший эпоху, уловивший сквозь туман исторического отдаления живые настроения современного общества. Можно держаться по отношению к Петру I и такого мнения, какого держится, например, как это нам известно, граф X Толстой, широко изучивший документы времени для некогда задуманного им романа, но тогда весь центр тяжести должен быть перенесен от личности Петра в глубину общества, потому-что нельзя не видеть резких и многознаменательных социальных переворотов этого яркого исторического момента. Есть минуты в жизни Петра, писал Киреевский, когда, действуя иначе, он был-бы согласнее сам с собою, согласнее с тою мыслью, которая одушевляла его в продолжение всей жизни. Но общий характер его деятельности, но образованность России, им начатая, – «вот основания его величия и нашего будущего благоденствия». Будем осмотрительны, продолжает Киреевский, когда речь идет о преобразовании, им совершенном. Не забудем, что судить о нем легкомысленно есть дело неблагодарности и невежества^[12]. Не представив никаких доказательств, совершенно не изучив самостоятельно не только документов эпохи, но даже и обширного труда Пекарского, Писарев не пошел по тому пути, по которому мог-бы с огромным успехом идти такой талант, как Толстой, и не обнаружил той осмотрительности, которую проповедовал Киреевский. Отрицая всякое значение за деятельностью Петра Великого и не признавая в то же время во всей прошедшей жизни русского общества ничего отрадного, прогрессивного, деятельного, Писарев даже не выдерживает своей мысли до конца и, соглашаясь с крайними славянофильскими мнениями относительно личности Петра, отрекается от тех посылок, которые давали смысл и даже некоторую силу их историческим выводам. Мы не думаем, говорит Писарев, чтобы «мыслящий историк» мог в истории московского государства до Петра подметить какие-нибудь симптомы народной жизни. «Мы не думаем, чтобы он нашел что-нибудь, кроме жалкого подавленного прозябания. Мы не думаем, чтобы мыслящий гражданин России мог смотреть на прошедшее своей родины без горести и без отвращения»^[13]. Но если таково было до Петра прошедшее России, то каким образом при нем что-нибудь могло сложиться в темной жизни русского общества? Из каких элементов, спрашивается, образовалась эта новая прогрессивная сила, которая без Петра I сломила-бы то, что разбито им ради новых форм государственного существования? Писарев не видит, что решительно отрицая всякий смысл в допетровской жизни, он этим самым неизбежно возвышает значение и силу Петра и впадает в явное противоречие с самим собою. Писареву кажется, что русский народ должен проснуться сам собою и что всякая инициатива в этом направлении со стороны не имеет никакого смысла, «Мы его не разбудим, говорит он, воплями и воззваниями, не разбудим любовью и ласками… Если он проснется, то проснется сам по себе, по внутренней потребности». Среди множества примеров, показывающих в Писареве отсутствие деятельного социального инстинкта, это один из самых типических, не требующий никаких комментариев.