Аким Волынский
Литературные заметки. Статья III. Д. И. Писарев

Писарев выразил свое глубокое сочувствие роману Чернышевского, хотя при этом он не бросил в своей статье о «Новом типе» ни одной самостоятельной, оригинальной мысли. Он рассказывает его содержание, комментирует почти словами Чернышевского поступки Лопухова, Кирсанова и Веры Павловны, передает все главные подробности биографии Рахметова, но нигде и ни в чем он не поднимается на критическую высоту, необходимую для понимания достоинств и недостатков этого произведения. Увлеченный его тенденциею, Писарев находит даже, что Чернышевский глубже и лучше понял новое движение русского общества, чем Тургенев, и изобразил его в романе с удивительным художественным совершенством. Образы Лопухова, Кирсанова и Рахметова кажутся ему возвышеннее по замыслу, чем Базаров, которому Тургенев не мог сочувствовать так, как сочувствовал своим героям Чернышевский. Писарев не указывает ни на какие погрешности и недочеты Чернышевского в художественном отношении, и вся его пространная рецензия представляет собою довольно бледную популяризацию того, что, как мы видели, выражено в романе с настоящим огнем в целом ряде фантастических картин, залитых своеобразным вдохновением^[38].

Если не считать обширного, хотя и довольно бессодержательного разбора повести Слепцова «Трудное время», в статье под названием «Подрастающая гуманность», двух небольших рецензий о стихотворениях Гейне и краткого отзыва с полемическим ответом о «Сатирической небывальщине» Гермогена Трехзвездочкина, то мы пересмотрели все, напечатанное Писаревым вплоть до 1866 г. В это время деятельность Писарева уже близилась к концу. В 1866 г. было закрыто «Русское Слово». Его новые работы, напечатанные в «Деле» и «Отечественных Записках», не теряя общего характера талантливости и публицистической бойкости, становились все более и более однообразными по темам и аргументации. Все та же проповедь женской эмансипации, борьба с разными «усыпителями» русской общественной мысли, все та же пропаганда реализма и разумного эгоизма под знаменем Чернышевского. Мысли Писарева не прогрессируют, критическое дарование, не освежаемое какими-либо глубокими идеями и впечатлениями, не делает никаких успехов в понимании и оценке литературных явлений. Можно подумать, что при новых обстоятельствах – при необходимости писать в чуждом ему органе, под руководством людей, которым он не во всем симпатизировал, Писарев почувствовал как бы некоторую неуверенность. Но не имея привычки сидеть сложа руки, он бросается к иностранным сочинениям, подробно разбирает романы Андре Лео, занимается Эркманом-Шатрианом, пересказывает в статье «Мистическая любовь» интересное исследование английского писателя Уильяма Диксона «Духовные жены», пишет длинные журнальные заметки, не поражающие никакими новыми или даже свежими мыслями и настроениями. Он как бы в замешательстве нащупывает какие то новые пути для своего блестящего природного таланта. Долгая уединенная работа, с огромным партизанским увлечением, должна была наложить на него глубокую печать, а резкая перемена всех внешних обстоятельств не могла не отразиться на нем тягостным внутренним расстройством, превозмочь которое можно было только рядом значительных умственных усилий. Но все, напечатанное Писаревым за короткое время, которое ему суждено было прожить после выхода из крепости, не представляет признаков нового умственного движения. Даже такие статьи его, как очерк «Погибшие и погибающие», напечатанный в учено-литературном сборнике «Луч» и проводящий собою параллель между «Очерками бурсы» Помяловского и «Записками из мертвого дома» Достоевского, этюд «Образованная толпа», заключающий в себе анализ сочинений Ф. М. Толстого, и даже разбор первых трех томов «Войны и мира» под названием «Старое барство» не представляют собою, несмотря на общую талантливость, ничего характерного и оригинального по сравнению с прежними статьями Писарева. Единственным исключением является его большая статья о «Преступлении и наказании», начатая печатанием в «Деле» 1867 года и законченная только после смерти автора, в августе 1868 года. В этой статье, написанной с явным подъемом всех литературных сил Писарева, ярким и метким языком, с признаками непосредственного душевного волнения, попадаются мысли, как-бы не идущие в струе его прежних понятий и не совпадающие с новым движением общественных элементов. С необычайною энергиею Писарев вооружается против всякого грубого насилия даже во имя идеи. «Необыкновенные люди, которыми может и должно гордиться человечество, не являются любителями и виновниками кровопролития», говорит он. Кровь льется не для того, чтобы содействовать успехам человечества, и настоящие победы на пути прогресса одерживаются не вследствие кровопролитий, а, так сказать, вопреки кровопролитию. Те, которые препятствуют движению общества, держатся на своих местах благодаря толпе и, устраняя их насильственными средствами, мы не преодолеваем настоящей причины их силы. «Из любви к истине необыкновенные люди становились иногда мучениками, но никакая любовь к идее никогда не могла превратить их в мучителей – по той простой причине, что мучения никого не убеждают и следовательно никогда не приносят ни малейшей пользы той идее, во имя которой они производятся»^[39].

Весьма возможно, что эти мысли и фразы были выражением каких-нибудь новых, назревавших в Писареве понятий. Но судить об этом с уверенностью трудно: эти мягкие, гуманные слова прозвучали тогда, когда занавес уже упал, скрыв от публики любимого ею героя короткой, но болезненной драмы.