Сергей Абрамов
Убей страх: Марафонец
Глава шестая
СДВИГ
Чернов спешил: он хотел поскорее добраться до Вефиля, потому что солнце торчало прямо над головой, а в желудке болталось пол-литра молодого вина, которое стремительно превращалось в пот. Он бежал и на бегу горько жалел себя, что совсем не подходило его цельнометаллической натуре. Он и удивлялся этому невесть с какой горы свалившемуся чувству, но всё равно жалел. Тема «жаления»: почему именно он? Ну, хорошо, людям надо помочь, город вернуть в законное ПВ, но почему не кто-нибудь другой? Бегунов в его родном ПВ – тьма, а попал в прореху именно он, и теперь должен существовать в обстоятельствах, предлагаемых Кем-то (с прописной, ясный пень, эти прописные, чувствовал Чернов, будут преследовать его до тех пор, пока он не вернётся домой, если вообще вернётся…), которые – обстоятельства то есть – он не понимает. Раз уж пошли сравнения с театром, то к месту вспомнить когда-то читанные строки: «Но я этой пьесы не знаю и роли не помню своей… Не знаю, не слышал, не помню. В глаза никогда не видал. Ну разве что в детстве когда-то подобное что-то читал».
Верно, читал. И не только в детстве. Фантастика называется. По большому литературному счёту – враньё. И для осуществления сего вранья Великий Режиссёр (или Главный Конструктор, или всё-таки Сущий – кому что нравится…) выбрал из тьмы земных бегунов его, Чернова, пнул коленом в зад, и Чернов вывалился на сцену, абсолютно не готовый к роли Бегуна (почувствуйте разницу). Более того, не желающий роль исполнять. Он даже согласился бы понаблюдать за процессом со стороны, лучше – из Сокольников, но участвовать…
Однако кто его спрашивает?..
Вино, превратившееся в пот, заливало глаза, рубаха промокла, бежать было паскудно и тяжко. Что-то с ним происходило, что-то непривычное и непонятное. Он почти терял сознание. Ему бы остановиться, упасть на обочину, отлежаться, отдышаться, но какая-то сволочная сила влекла его вперёд, заставляла еле передвигать ноги. Скажи ему сейчас кто-то, что в данный беговой момент он испытывает очередной «сладкий взрыв», он нашёл бы в себе силы рассмеяться над идиотом. Однако ведь случилось в какой-то миг: вырубился, в башке взорвалась маленькая бомба, больно не было, скорее – никак. Да и в себя пришёл тут же. Совсем пришёл, окончательно: усталость исчезла, как не появлялась, как будто взорвавшаяся бомба вывела все вздорные и вредные вещества, отравившие измотанный нагрузками организм. Вот такая случилась загогулина, как говаривал один политдеятель, и Чернов даже не сразу заметил, что пейзаж вдоль дороги изменился. А когда, в очередной раз протерев рукавом рубахи глаза, заметил-таки, то, как и предлагается в таких случаях классической литературой, встал столбом в который уж раз. И не от изумления либо оторопи, а по вполне здравой причине: туда ли он бежит, не перепутал ли дороги?
По времени он уже должен был выбежать из виноградного рая Панкарбо и войти в красно-жёлтую парилку окрестностей Вефиля. Из рая он точно выбежал, но вот куда вошёл? То, что в парилку – однозначно, но ничего общего с красными холмами, постепенно переходящими в такие красные поначалу, а потом, выше, зелёные от сочной травы пологие склоны гор, где вефильцы пасли своих коз и овец, – ничего общего с привычным глазу пейзажем он не обнаружил.
Он стоял столбом на переломе высот. Позади, если память или реальность не изменяет, – виноградники, уже невидные отсюда, лишь предполагаемые, впереди – такая же грунтовка, укатанная и утоптанная, спускающаяся вниз, в долину, в ослепительно зелёную, местами жёлтую и красную, сиреневую и оранжевую от травы, деревьев, цветов, а ещё дальше, где-то у горизонта – солнечно-синюю, бескрайнюю, неуловимо сливающуюся с тоже синим и бескрайним небом, посреди которого висел огненный шар солнца. Хоть оно-то не изменилось, шпарило огнём по-прежнему.
Но хватит метафорических соплей, вернёмся к суровой прозе: впереди у горизонта лежало море, да, да, настоящее синее море, mar по-испански, – ровное и спокойное, как земля.
Чернов на всякий случай обернулся, повертел головой: горы тоже имели законное место. Но куда более величественные, чем полчаса назад, с белыми снежными шапками, с острыми вершинами, настоящие Пиренеи, или Альпы, или Кордильеры с Андами – в зависимости от того, куда он попал на непредсказуемом маршруте своего Пути.
То, что всё это – штучки Пути, прихотливые забавы Верховного Станиславского, креативные игры нового ПВ, сомнений не было. И жалость к себе мгновенно улетучилась, появились любопытство (нормальное чувство – к случаю) и почему-то злость. А почему «почему-то»? Тоже нормальное чувство к случаю: им, Черновым, играют, а он – терпи. Приятно ли?.. Тем более что сопутствующий переходу «сладкий взрыв» оказался вовсе не сладким, скорее – горьким, если это был «взрыв». Но с другой стороны – что это могло быть? Не обморок же? Во-первых, Чернов не красна девица, чтоб в обмороки брякаться. А во-вторых, вокруг – иное ПВ, факт, просто Главный Психолог на сей раз решил сыграть в другую игру и сделать переход мерзопакостным по ощущениям… И ведь как подойти к этим играм? Можно сказать: он – крыса в лабиринте. Можно: он всё-таки – в роли… Тот же поэт, имевший милую страсть к театральным аллюзиям, заметил: «И над собственною ролью плачу я и хохочу, то, что вижу, с тем, что видел, я в одно связать хочу»… И Чернов хотел. Удавалось скверно. Пока.
Но наличествовало нечто, всё же связывающее «то, что вижу, с тем, что видел»: Вефиль.
Такой же махонький, белый, игрушечный, уютный. Но, главное, – до боли, до дрожи, до спазмов в животе знакомый и – вот парадоксы человеческой сволочной натуры! – домашний, родной.
И Чернов рванул к нему, как принято выражаться, со всех ног, а «всех»-то у него было – две, но работали они за четыре, а то и шесть, в предвкушении счастья: увидеть знакомые улочки, знакомый дом, знакомый Храм, знакомую рожу Кармеля-Хранителя…
Так и вышло. Знакомая и сияющая неизвестно почему рожа встретилась ему прямо у городских ворот, вернее, у их полного отсутствия. Кармель стоял и явно дожидался Чернова, а вместе с ним – сбоку, позади, на стене, под стеной, на ближних и дальних крышах – дожидались Чернова братья-вефильцы, тоже сияющие, как начищенные пятаки или какие тут монеты имели хождение.
И ни удивления, ни, тем более, страха на этих рожах написано не было, словно перемещение из земли красных холмов в район синего моря и буйной разноцветной растительности если и не являлось привычным народу Гананскому, то по крайней мере ожидалось оным сознательно.
Кармель сразу это и подтвердил. Шагнул вперёд, поймал уже тормозящего Чернова в объятия, прижал его к себе, сказал счастливо:
– С началом Пути тебя, Бегун. Пусть он станет для нас не слишком тяжким и не слишком длинным. А если всё же он положен нам в постоянном борении и преодолении тягот и опасностей, то пусть у нас хватит сил на то. И слава Сущему!
Чернов, глубоко дыша, отходя всё же от трудной – и физически, и психологически – нагрузки, поинтересовался:
– Что ж выходит: вы всё знали?
– О том, что ты встал на Путь? – спросил Кармель. – Нет, Бегун, о том знал только Сущий, но он не ставит смертных в известность о своём знании. Мы всего лишь – ждали, Бегун, и верили…
– С какой такой стати ждали? Откуда вера?
– Потому что известно из Книги: «Если Бегун начал бег свой, то оставшимся следует ждать Сдвига. Его может не случиться, что означит неудачу Бегуна в поисках Пути, но никто на земле не в силах предвидеть: найдёт ли Бегун Путь или вернётся ни с чем, а значит, каждый должен терпеливо ждать, и верить, и готовиться, потому что не бывает у Бегуна короткого Пути, но только долгий, а на долгий Путь быстро не встать».
– Круто завёрнуто… – Чернов отдышался, отмахал своё руками, приводя сердце в нормальный – небеговой – ритм. – А если б я сегодня не нашёл Путь, то что? Кстати, я и понятия не имел, что встану, как ты говоришь, на него уже сегодня, сразу…
– Это естественно: ты ж не помнишь… Ты всё постигаешь, как новорождённое дитя – заново… А если б ты не нашёл Путь… Мы бы остались в земле бастарос. До того момента, когда ты побежишь вновь. Завтра. Послезавтра. Когда почувствуешь тягу…
– Я встал на Путь, это и слепому видно. Даже мне, новорождённому… – усмехнулся. – Но как вы к нему готовились, следуя заветам Книги?
– Как всегда. Обыкновенно. Путь – это, прежде всего, долгая дорога в неизвестность. А в дорогу путник всегда готовится. Пастухи привели в город весь скот. Люди собрали – насколько хватило сил – урожай овощей и фруктов… Но это мимолётное, сегодняшнее. На самом деле мы всегда наготове. Наши предки вместе с тобой шли твоим Путём. Мы знаем из Книги, что на Пути случается всякое: и лютый холод, и невыносимая жара, и страшные ураганы, и даже такое странное явление, как снегопад, – он использовал испанское понятие «esta nevando» – «снег падает», – но у нас есть и очень тёплая одежда для этого, мы специально ткали её и обшивали шкурами овец. Мы знаем, что на Пути нам могут встретиться голодные края, но мы специально для этого храним и пополняем запасы пищи, которая не портится от времени… Единственное, что страшно, – это отсутствие воды, а ею на долгий срок не запасёшься. Но здесь, слава Сущему, воды вдоволь… Ты взгляни… – Он протянул руку в сторону моря. – Вот точная примета Сдвига: другая природа, хотя и похожая на ту, что была нашей ещё сегодня. А это, наверно, и есть «великая вода», или «мар», как её называют бастарос, я прав?.. Они – те, кто доходил, – утверждали, что у «мар» нет второго края? Ты согласен?.. – Он спрашивал, но не ждал ответа. Ему просто хотелось говорить, произносить слова, его распирали радость, восторг, удивление, надежда, десятки чувств варились в нём и требовали выхода, а тут к месту вернулся Бегун, которого ждали до этого три столетия, и вот вам награда: ожидание оказалось ненапрасным. «Map» перед взором, чудо-то какое!.. – Но мы ведь недалеко ушли по Пути, так? – осторожно спросил Кармель.
– Почему ты так считаешь?
Чернов понятия не имел, далеко они провалились или близко, переместились только в пространстве или во времени тоже, в том же ПВ они обретаются ныне или их унесло чёрт-те куда по четвёртой, десятой, сто-невесть-какой координате. Хотя логика в вопросе Кармеля была: Испания горная и Испания приморская – это и впрямь недалёко. Более того: то, что они видели сейчас, вполне походило на Испанию приморскую, по природе походило. Если только перед ними лежало Средиземное море либо Атлантический океан…
Кармель руководствовался той же логикой.
– Всё то же самое, – сказал он. – Не нужны ни припасы, ни другая одежда.
Чернов, прошедший за несколько дней путь от недоверчивого прагматика-землянина до недоверчивого прагматика-Бегуна по ПВ, не слишком верил в близкие перемещения по оным ПВ. Похоже – не значит то же самое. Но на кой ляд развозить теоретические сопли? Вот отдохнём, решил Чернов, оглядимся по сторонам и побежим проверять, где мы. И нет ли неподалёку нового Зрячего…
– Вина я уже напился, – сказал он Кармелю, – а вот насчёт перекусить – это было бы в самый раз.
– Конечно, конечно, – засуетился Кармель, подхватывая Чернова под локоток и ведя его в город, опять «сквозь строй», но только дружелюбный: Чернов прямо чувствовал, как люди излучают приязнь, хотя это и ненаучно. Но что здесь научно? Нет ответа… А Кармель вдруг спросил: – Ты пил вино у Зрячего?
Вот вам и раз! Откуда он знает про кузнеца?..
– Откуда ты знаешь про кузнеца?
– Всё-таки кузнец… – удовлетворённо сказал Кармель. – Я подозревал… А знаю откуда? Из Книги. «Нет Пути без Зрячего, и нет Зрячего вне Пути». Так написано.
– Давно написано?
Кузнец, оказывается, тоже цитировал Книгу. Хотя вряд ли он знал о её существовании. Сам же сказал: мне надо вспомнить слова для Бегуна. А слова эти рождаются у него в мозгу как бы свыше. Как, кстати, и у Бегуна. То есть у Чернова.
– Всегда было написано.
– И ты намеренно искал того, к кому может обратиться Бегун?
– Мне было любопытно, – засмущался Кармель. И ощетинился вдруг: – Но никто не знает о Зрячих! Никто, кроме тех, кто допущен к Книге, кроме Хранителей. – Повторил, словно боялся, что Бегун ему не верит: – Никто!
– Кроме тех, кто написал о них в Книге, – добавил Чернов.
И получил очередной странный ответ с «никто»:
– Никто о них не писал.
– Не понял? – Чернов действительно ничего не понял.
– Никто не пишет Книгу.
Понятнее не стало.
– А как она пополняется? Сама собой?
Вроде пошутил без цели, а ведь попал!
– Сама собой, – подтвердил Кармель.
– Как это может быть?!
– Не знаю. Так было всегда. Книга Пути – Книга Сущего. Его промысел…
– А есть в ней уже запись о том, что вновь появился Бегун, что он, то есть я, встал на Путь?..
– Пока нет. История твоего с нами Пути появится в Книге по мере того, как он станет длиться. По этапам: от Шэвэр к Шэвэр. Если, конечно, всё пойдёт благополучно… Так было и с твоим прошлым Путём с нашим народом.
– А если неблагополучно?
– Тогда мы не узнаем, что появится в Книге. Кто-то другой поднимет её – не я…
– Ладно, не будем о грустном. Вернёмся к истории о нашем Пути. Получается, она так прямо возьмёт и появится? Только что был чистый лист, и на тебе – весь наш Путь в подробностях, так?
– Как всё и всегда. Это – Книга… – Последние слова Кармель произнёс с таким отчётливо звучащим в голосе пиететом, словно Книга для него являлась частью Сущего.
А может, кстати, и являлась. Кто-то же материализовывал на её листах историю народа Гананского! Как на пиру Валтасара – самопроизвольно возникшая на стене надпись… Происки Высшей Силы, однозначно.
Они уже подходили к дому Кармеля, когда сзади – от городских ворот – раздались крики. Звали Хранителя, звали Бегуна, особенно ясно слышалось еврейское слово «сакана» – «опасность».
– Что-то случилось, – с надеждой на обратное сказал Чернов: ему очень хотелось добраться до дома, плюхнуться на лавку и поесть – пусть даже жёсткую холодную баранину.
Не обломилось.
Кармель резко и бесцеремонно развернул Чернова вспять и что твой спринтер помчался к воротам. Волей-неволей Чернов не отставал. Когда они оказались у городской стены, ещё не понимая, что происходит, плотный чернобородый мужик вынырнул из действительно гудящей тревогой толпы и крикнул Кармелю:
– Там всадники! Их много…
Ещё далековатые, но всё же отчётливо различимые конные – не менее двадцати! – скакали к Вефилю по дороге, по которой прибежал Чернов из пропавшего в прошлом ПВ Панкарбо. В Панкарбо он никаких всадников не заметил. Значит, на знакомой дорожке теперь лежал другой населённый пункт, жителям которого явно не понравилось явление некоего чужого поселения на знакомых до боли местах. Кто его знает: может, здесь ранее сады цвели или поля колосились, а теперь в момент вырос город. Чудо? Бесспорно. Но нежелательное. А нежелательное чудо – уже не совсем чудо, а помеха. Что там у них на уме – у этих всадников?..
Кармель зычно провозгласил:
– Женщины и дети – по домам. Мужчины – взять оружие.
Интересно, подумал Чернов, что он имеет в виду под этим термином? Вилы и топоры? Булыжник – орудие пролетариата? Или есть в Вефиле некий арсенал, Чернову не представленный?..
Однако он тоже – мужчина. Стоять и наблюдать – это не по нему.
– Обо мне не забудь, захвати что-нибудь острое, – бросил Кармелю на ходу и пошёл вперёд – навстречу конным.
Зачем он так поступил, Чернов не понимал. Более того, уже сделав, как говорится, шаг, он тут же понял, что поступок его хоть и эффектен (легендарный Бегун всегда впереди), но абсолютно бессмыслен. Что может один – даже самый разлегендарный! – человечек против десятка или двух – нелегендарных, но, как уже было отчётливо видно, вооружённых? Единица – вздор, сказал некогда классик.
А всадники быстро приближались, и пики у них вставлены были в стремена, и мечи били на скаку по крупам вороных лошадок, и лица их не лучились приязнью, а, скорее, выглядели мрачно и даже угрожающе. Чернов упрямо шёл им навстречу и видел их лица: чёрные длинные, как у запорожцев, усы, раскосые узкие, как у детей Востока, глаза, смуглый цвет кожи, какой вполне мог быть и у местных приморских поселенцев. Шлемы – как у богатырей с картины Васнецова. Плащи, короткими парусами летящие за спинами, – как у мушкетёров, только чёрные. Сапоги – кожаные, видимо, но сплошь покрытые золотыми узорами. Да ещё на плече у всадника, скачущего первым, цепко сидела птица, похожая то ли на ястреба, то ли на сокола, то ли на ещё какого-то пернатого хищника, Чернов не силён был в орнитологии.
Этакий микст из времён и народов, не имеющий, по разумению Чернова, ничего общего с внешностью и одеянием народов, в разные периоды населяющих Пиренейский полуостров. Разве что смуглость и чёрный цвет волос – так это не примета!.. Поймал себя на забавном: а не передалось ли и ему желание Кармеля, чтобы Сдвиг оказался близким?..
Кармель сказал: «Шэвэр». Точный перевод: Перелом, Слом. Почему-то Чернов предпочёл иное – «Сдвиг». Так он сам для себя воспринял случившееся с ним и с городом – как некий сдвиг параметров или координат пространства и времени…
Вопреки подспудному ожиданию опасности, она пока не проявлялась. Всадники – а их и вправду оказалось двадцать – осадили коней около Чернова, и первый всадник (с птичкой на плече) спросил довольно спокойно:
– Кто вы такие, люди? Откуда взялись?
Он говорил на скверном испанском, тем самым подтверждая вышеназванное желание Хранителя, но внешность его выдавала типичного монголоида, а одеяние и оружие, как уже отмечалось, было собрано у разных народов – с бору по сосенке. Шлем – у русичей, плащ – у каких-нибудь европейских жителей, сапоги, украшенные хитрыми узорами из жёлтого металла, не исключено, золота – вообще непонятно у кого, Чернов не мог сообразить. Длинные мечи без ножен похожи на римские, но сталь – явно лучшей, куда более поздней выделки скорее – испанская, а красный камень, венчающий эфес меча у главаря, весьма походил на рубин. Редкий по величине.
– Мы идём своим Путём, – сказал Хранитель.
Чернов обернулся: тот стоял сзади, не побоялся сопроводить Бегуна, а Бегун в своей отчаянной браваде даже не заметил спутника. Как не заметил и ещё двух десятков вефильцев, замерших поодаль. Они стояли тесно и грозно, выставив вперёд простые короткие мечи, явно откованные Зрячим или каким-нибудь его собратом по профессии. Не было воинов у народа Гананского. Увёл его в Путь Бегун – нужда заставила вооружиться…
– Твой странный Путь пересёк наш, – жёстко, но без угрозы в голосе ответил главарь.
Спешился. Птица нервно взмахнула крылами, но не расцепила когтей. Другие всадники остались в сёдлах: судя по их спокойному поведению, боя не намечалось.
– А где проложен ваш Путь? – тоже спокойно спросил Хранитель.
Вефильцы, несмотря на ровный тон начавшихся переговоров, поз не поменяли, по-прежнему щетинились мечами.
– Наш Путь долог и велик. Он идёт от Больших Красных Пустынь через Великие Каменные Хребты, мимо одной Большой Воды, мимо другой Большой Воды к третьей Большой Воде и через третью Большую Воду – на берег Жёлтых Пустынь и дальше, дальше, пока не упрёмся в Бесконечные Льды.
– И где вы теперь на этом Пути?
– У третьей Воды.
– Значит, вы – в конце Пути?
– Мы едва начали его, незнакомец, хотя много сражений провели с теми, кто попадался нам на Пути.
– А что вы делаете здесь – у третьей Воды?
– Всё, что лежит на нашем Пути, – это наша земля. Кто-то останется здесь, чтобы охранять её пределы и держать в повиновении тех, кто обитал на ней до нас, а другие уйдут в Жёлтые Пустыни – покорять народы Огненных Стран.
Чернов малость охренел от прописных букв – раз, от маразматического пафоса диалога – два, от его дикой непонятности – три, и, главное, четыре – от непонятно уверенного поведения Хранителя, который вёл диалог так, будто все эти Воды, Пустыни и Страны знакомы ему с малых лет, исплаваны и исхожены вдоль и поперёк, а с этими усатыми кексами-завоевателями он в детстве играл в одной песочнице. В Красных Пустынях. Но и он сам, Чернов, ловил что-то знакомое в торжественно-былинном рассказе главаря всадников. Вроде как татаро-монголы, в его родной истории добравшиеся до италийских земель, здесь, в этом ПВ, оседлали Пиренеи и собрались захватить близкую Африку. Но откуда им известно о дальней Антарктиде, о так называемых Бесконечных Льдах, если именно это имеется в виду?.. И что за время на дворе?.. Хотя на последний вопрос он, похоже, долго не получит ответа. По крайней мере пока не попадёт в мир хоть с каким-нибудь календарём.
И ещё: похоже, под словом «Путь» две высокодоговаривающиеся стороны имеют в виду совсем разное. Раскосый всадник назвал Путь вефильцев – странным. На его месте Чернов считал бы такое определение слабоватым.
Чернову стало обидно, что его, геройского человека и тоже в некоем смысле первопроходца, бесцеремонно отстранили от участия в переговорах. А между тем именно ему, Бегуну, придётся бегать по окрестностям, оккупированным этими джигитами, и искать очередного Зрячего, чтобы побыстрее слинять с их вполне реального земного Пути на свой – не совсем земной и уж вовсе не реальный, прав всадник. Вдруг да они его, Зрячего, уже порюхали на котлеты, эти завоеватели пустынь? Как тогда насчёт очередного Сдвига? Или оставаться под оккупантами и ждать кого-то, кто – подобно библейскому Моисею – выведет народ Гананский в землю обетованную?
Усмехнулся: а он-то, Чернов, выражаясь иносказаниями и есть Моисей, а ситуация – типичный Исход. И Моисей, в отличие от Чернова, время зря не терял и даже не молчал перед фараоном, хотя, по легенде, был косноязычен.
– Вот что, ребята, – решительно вмешался Чернов в витиеватую беседу, – давайте перейдём к делу. Как твоё имя, всадник?
Термин «jinete» из современного Чернову испанского оказался не чужд и усатому.
– Меня зовут Те-га-чи. – Он произнёс имя по слогам. – Я – из рода Да-цэ-го, чьи корни пропадают во тьме времён, а ветви стремятся к небу. А как твоё имя, незнакомец?
Если это монголы, завоевавшие Европу, то – по времени Чернова, – дело должно происходить где-нибудь в тринадцатом веке. Но здесь иной счёт времени…
– Бегун, – ответил Чернов.
И всадник – вдруг! ни с того ни с сего! – упал на колени, ткнулся лбом в дорогу и закрыл ладонями затылок – словно ожидал удара. И все остальные всадники мухой спешились и повторили этот непонятный акт унижения.
Чернов опять прибалдел, но лица не уронил. Сказал властно, как подобает тому, перед кем падают ниц вооружённые люди:
– Встаньте, воины!
Он оглянулся на Кармеля: ни грана удивления! Как будто всё так и задумано. Вспомнили о Ветхом Завете?.. Вот вам она – библейская невозмутимость сиречь мудрость…
А воины нехотя, смиренно и подобострастно глядя на Чернова, поднимались с колен, придерживая спадающие шлемы.
– Что это с ними? – всё же поинтересовался Чернов у Хранителя.
На древнееврейском, естественно.
– Ты сказал им, кто ты, – с библейской невозмутимостью сообщил Кармель.
– А они откуда знают про Бегуна?
– Сказано в Книге, – привычно задолдонил Хранитель, – «И всякий встречный, услышав имя Бегуна, должен упасть ниц, потому что, если он не сделает так, Огонь Небесный, следящий за Бегуном и его Путями, сойдёт на землю и покарает всех – и виновного и невинных, потому что Огонь Небесный не разбирает, кто виноват, а кто нет. И вина виновного падёт карой на жизнь невинных. Это – плата за дерзость людскую. Сущим неприемлемую».
Вставшие с колен всадники в почтении слушали незнакомую речь. Не встревали.
– Что за бред? – восхитился Чернов. – Во-первых, ты не объяснил, почему каждый встречный, не принадлежащий народу Гананскому, должен знать, что сказано в Книге Пути, и более того – моё имя. Во-вторых, этот Огонь Небесный, судя по всему, – штучки Сущего. Мне они не нравятся, Хранитель. И мне не нравится, что за мной следит не Сущий, а какой-то Огонь, пусть и Небесный. Я не желаю быть причиной кары для невинных. И в-третьих, что это за штука такая – Огонь Небесный? Пожар? Молния? Метеорит?
Последнего слова Кармель не понял. Но для ответа хватило предыдущих.
– Не знаю, – просто объяснил Кармель. – Должен – и всё. Так сказано. И потом, зачем ты спрашиваешь? Сам видишь: они все знают и боятся тебя… – И добавил презрительно: – Ничтожества!..
Точнее, он назвал их безобиднее – «ничто», «nada» по-испански, но хватило и этого. Мгновенно выхваченные двадцать мечей сверкнули на солнце. Главарь раскрутил свой, как персонаж из какого-нибудь фильма про древних самураев, воздух свистел, рассекаемый двумя десятками бритвенно заточенных лезвий, и двадцать вефильцев рванулись вперёд, прикрывая собой Хранителя и Бегуна.
И что дёрнуло Чернова – Сущий знает, но он заорал диким голосом:
– Прекратить! Стоять смирно! Иначе я призову на ваши головы Огонь Небесный!..
Где там!
Ударил меч о меч, брызнули искры, вскрикнул кто-то – получивший ранение…
И Чернов, не думая о последствиях, но – только о том, чтобы словом, а не оружием остановить бессмысленную и ничем не оправданную, не предполагаемую даже бойню, поднял руки к небу и прокричал – вполне в том стиле, который, по его пониманию, был уместен к случаю:
– Сущий! Единственный! Останови неразумных, которые закрывают мне Путь!
И увидел, как высоко в небе, перекрывая солнечный диск, возник Огонь Небесный и стремительно пошёл вниз.
