Сергей Абрамов
Убей страх: Марафонец
Глава двадцать седьмая
ВЕРШИНА
Что-то (или кто-то) вело (или вёл) Чернова, не самостоятельно он закрыл Книгу, не самостоятельно вышел из Храма и запер двери, не самостоятельно прошёл этакой сомнамбулой по площади, по улице, не отвечая на вопросы встречных, которые, конечно же, любопытствовали, куда это навострил сандалии Бегун, обещавший дождаться возвращения Хранителя. А Бегун сам не ведал – куда вострил сандалии. Не самостоятельно выбрался на дорогу и только там вроде бы обрёл самого себя и задумался. Бежать? Дело привычное. Но в какую сторону? В город ли Асор, где царствует некий Базар, либо в иную какую сторону?.. Мир этот, как представлялось, – прочный и реальный, в отличие от виденных и встреченных на Пути, притом многонаселённый. Если предполагать, что дело происходит где-то в районе Междуречья (по географии Чернова, естественно…) или, конкретнее, Синайского полуострова, то здесь (по истории Чернова, естественно…) во все времена имели место и города, и деревни, складывавшиеся в разные – подчас сильные и многолюдные! – государства. В местном варианте Междуречье превратилось в Междугорье, выросла «лишняя» гора, да и рек Чернов пока не встретил. Но реки могли течь где-то рядом, а от появления иной горы и от смены названий вряд ли что-нибудь изменилось в здешней демографии. Поэтому, понимал Чернов, куда ни побеги, в итоге всё равно попадёшь к людям, реально – к соотечественникам Кармеля. Для этого ли Книга позвала Бегуна «туда, не знаю куда»?..
А для чей? вообще, спрашивается, позвала? Имелся ответ, робко таился он там, где и положено, наверно, таиться ответам, вопросам, вообще мыслям разным, Чернов не представлял – где, но ответ чувствовал, не выдёргивал его на поверхность заранее – из суеверности, вестимо, однако очень надеялся, что настанет момент и ответ этот окажется единственно верным, сработает в яблочко.
Но, повторим, об ответе говорить рано, а пока Чернов стоял под палящим солнцем на проезжей дороге и выбирал направление пути. Или всё-таки иначе: направление Пути? Буква – она многое меняет…
Чернову не хотелось бежать в населённые пункты, не хотелось встречаться с людьми, потому что, понимал он, слух о появлении Вефиля уже расползся по земле Гананской, вопросов сей слух породил несметное число, а чужой бегущий человек в этом случае вполне может навести обывателей на известные былинные ассоциации. Бежит? Значит – Бегун… Ну не лежала у Чернова душа – разговоры разговаривать! Поэтому выбор оказался единственным: гора Синал. Там, полагал Чернов, если и есть жители, то вряд ли они живут кучно, а отдельно расположенные крестьянские хозяйства легко и обойти стороной. Точнее – обежать.
Принял решение и порулил в гору. Бежать было привычно, но удовольствия – даже не чуть-чуть. Зной, дорога вверх, мелкие камни, то и дело подворачивающиеся под ноги, отсутствие цели в конце дистанции (ну наступит же он когда-нибудь!) – всё это мешало, расхолаживало, невольно заставляло беречь себя любимого, не выкладываться, как делал он – и не раз! – нацеливаясь на Сдвиг. А сейчас на что?..
Ответ ворочался в загадочных глубинах подсознания, хотел на свет, а осторожный Чернов не пускал его, думал о холодных зимних Сокольниках, где иней лежит на ветках голых деревьев, а серая голодная белка пытается достать из-под снега» что-то съедобное и совсем не боится бегущего мимо чудака…
И тут чудак, то есть Чернов, услышал звук. Далёкий-далёкий – он тянулся вниз с вершины горы, словно там, в сизой дымке, стоял… кто?.. ну, олень, например, или маленький трубач из песни Окуджавы… стоял и непрестанно дудел. И олень, и трубач – это звук именно трубный, а такой и доносился до Чернова. Более того, становился отчётливей и громче, будто число оленей и маленьких трубачей непрерывно росло, и трубили они громко и слаженно, но – на одной, довольно заунывной ноте.
Уж со стольким непонятным, невиданным и неслыханным в подлунных мирах сталкивался Чернов на Пути, что какие-то фантастические по сути, но всё же ординарные по форме и посему не страшные звуки с вершины горы были ему – так, семечки. Он лишь припустил шустрее, потому что любопытство – хоть и сгубило английскую кошку, – всегда вело вперёд людей любопытных и любознательных, к каковым Чернов себя относил. Он уже подустал, и дыхалка начала сдавать (путь в гору – это вам не стадионные круги…), но не снижал темпа, тем более что на горе происходило вообще необъяснимое с точки зрения земного восприятия. Сизая дымка, венчавшая Синал, споро густела, синела изнутри, в ней возникали частые яркие сполохи то ли огня, то ли каких-то красно-жёлтых турбуленций, всё это медленно спускалось вниз, закрывая гору, и Чернов невольно притормозил, поскольку всё-таки стало не по себе. Да и передохнуть, продышаться стоило. Подумать тоже. Вообще-то думать было особо не о чём. Вариантов действий – всего два. Либо опрометью нестись назад, в Вефиль, а сверх того – уже самому трубить тревогу и уводить вефильцев из явно опасной зоны. Может, в безобидном Синале проснулся вулкан и Вефиль погибнет, как в земной истории Чернова – Помпея. Мало ли что на сей раз пришло в голову Главному Вулканологу… Второй вариант – ровно наоборот: бесстрашно нырять в турбуленций, продираться к источникам трубных звуков и искать там причину столь высокой природной активности. Чернов и не раздумывал: его зверски интересовала означенная причина, несмотря на живущую в нём всё же осторожность, замешенную на разумном «не по себе», то есть всё же страхе. Но зверский интерес во все времена оказывался сильнее любого страха, почему прогресс и не стоял на месте.
Ощущая себя двигателем прогресса, Чернов вдохнул, выдохнул, ещё раз вдохнул-выдохнул и побежал вверх. То есть буквально – продышался.
Он быстро оказался в бело-синем мареве, которое ничем, кроме цвета, не отличалось от обыкновенного тумана, хотя, если честно, Чернову не доводилось видеть такой густоты туманы в земных условиях, а здесь, в Пути, он уже второй раз попадает в неё: на берегу безымянной реки, протекающей по разложенным на плоскости мирам, тоже имел место нехилый туманище. Любимая деталь Режиссёра, так?.. Чернов бежал, по сути, вслепую, чувствовал, что – вверх, и этого ему было довольно. Он здраво понимал, что так или иначе, но попадёт туда, куда ему назначено попасть.
Вот – слово сказано: назначено. Ответ, который хотел на свет, извините за невольную рифму, созрел и нахально заявил о себе уже не в подсознании, а в самом сознании. Короче, Чернов на сто процентов был уверен, что в конце нынешнего забега, на вершине, он должен встретить некоего Царя Горы, который послан ему для дальнейших и, желательно, окончательных объяснений. Как он, этот Царь, назовёт себя – Зрячий, Избранный, Умный, Логичный – было, в сущности, не важно. Все минувшие беседы с драконами, младенцами, былинными старцами и прочая, именовавшими себя Зрячими и даже бывшими оными, являлись всего лишь способом получения информации – рваной, разрозненной, не всегда понятной, но из которой всё же стоило попробовать сложить некий паззл. Пусть не целиком, но хотя бы в той мере, что разрешит предположить, не более чем предположить: что же всё-таки видел Чернов в Вечном своём Пути по смертным мирам, коли прибегнуть к высокопарным формулам.
Помнится, была в детстве зачитанная до стёртых букв книжка – «Что я видел», про мальчика Алёшу по прозвищу Почемучка. Мальчик жил в деревне, ехал в город, а по ходу нехитрого сюжета подробно знакомился с тем, что его окружает: поезд, самолёт, автомобиль, метро и так далее – вплоть до автомата с газировкой. Мальчику Алёше повезло больше Чернова: всё, что он видел, объяснялось ему (ну и читателям, соответственно…) с завидными подробностями, и картина мира Почемучки была чёткой и зримой. Чернов вполне мог представить себя Алёшей, которому никто ни хрена толком не объясняет. Ему вон даже Книгу Пути почитать не предложили, а попроси он её у Хранителя, отказ был бы резким и категорическим. Хорошо – оказия выпала: сам в неё заглянуть успел… Поэтому – коли уж пошли литературные ассоциации, – ему больше подошла бы сейчас книга под названием «Живи с молнией», тоже читанная, но уже в отрочестве. Чиркнули чем-то по чему-то, осветили на миг картинку: что успел увидеть, то – твоё. Чернов увидел безнадёжно мало, но закадровый, так сказать, текст Зрячих позволил ему самостоятельно начать делать выводы. Не исключено – неверные. Не исключено – слишком, что ли, земные или, жёстче, приземлённые, в чём его уже упрекали было. Но почему информация Зрячих, будучи рваной, всё ж позволяла Чернову поступательно развивать эти приземлённые выводы, выстраивать их в опять же рваную, но всё же цепочку?.. Здесь очень хотелось сделать вывод: пусть Чернов мощно недопонимает, но всё, что понял и сформулировал сам для себя, – в какой-то мере верно. А сейчас ему местный Царь Горы отмерит до кучи ещё чего-нибудь, и Чернов вернётся в свои Сокольники, обогащённый в недоступных смертному глубинах памяти доморощенной (сиречь собственной…) теорией (или всё же гипотезой?..) о том, что хотел Сущий, творя последовательно свет, твердь, сушу, светила и так далее – до человека.
Книга Бытия, глава первая.
Стихи первый тире тридцать первый.
Но тут Чернов наконец-то решил чётко сформулировать прежние подозрения, к месту лучше было бы вспомнить другую книгу, которая, кстати, не раз вспоминалась во время Пути – Книгу Исхода, потому что в её главе девятнадцатой была и гора, и густое облако над вершиной, и трубный звук, и, извините за кощунственные параллели, явление Господа старцу Моисею. Очень ясно вспомнил всё это Чернов и немедленно услыхал не трубное, а вполне человеческое:
– Не много ли на себя берёшь, Бегун?
Человеческое прозвучало на языке родных осин, и произнёс его опять же человек, одетый так же, как и Чернов: в длинную белую гананскую рубаху, белые штаны чуть ниже колен… Ну прямо только из Вефиля или из царской столицы Асор. Был человек не стар, лет сорока, чисто – вот уж не по-ганански! – выбрит, тоже не по-ганански коротко стрижен, подтянут, сухощав. Человек улыбался Чернову, стоял, утопая по колено в синем дыме-тумане, но всё остальное, пардон за вольность стиля, было видно преотлично, словно туман в этом месте образовал некую лакуну, чтобы два интеллигентных персонажа могли побеседовать друг с другом, не напрягая зрения. Ну, точно: повторялась ситуация! Чернов и Зрячий в облике былинного старца беседовали тоже стоя по колено в тумане… А что до русской мовы, решил Чернов, так многоязычье в смертно-вечной обслуге Сущего практиковалось широко, вон и Чернов сам был не чужд оному. Плюс вежливость хозяина: с русским гостем – по-русски. В том, что бритый крендель – здешний хозяин, Царь Горы, Чернов не сомневался.
Но вопрос задан – надо ответ держать.
– Ничуть, – ответил Чернов с необходимо наглой интонацией, потому что не им сказано: каков вопрос, таков и ответ. – Более того, коллега, эта вольная аналогия представляется мне неслучайной, ибо известно: Библия – а это книга моего мира! – полна сюжетных повторов, которые тянутся сквозь тысячелетия. Резонно увидеть и в моём случае вариацию известного ветхозаветного сюжета. Тем более что вокруг – Вечность, и воля Сущего ощутима здесь, как нигде… Ну и плюс соответствующие атрибуты соответствующей истории: гора, дым или туман, трубы…
Труб, правда, больше не слышалось. Тишина кругом стояла неколышимо, как и положено в тумане – где-нибудь в поле или в лесу. Или, кстати, на горе.
– Красиво излагаешь, – засмеялся Царь Горы. – Но вот пример типичной нашей земной любви искать в новом – прежнее, а в незнакомом – подобное. Мы так бережём свою психику, что даже шекспировское «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» воспринимаем не буквально – по смыслу, а лишь как поэтическую вольность мысли, более того – как удобный эвфемизм, поскольку признать, что есть-таки на свете адова куча необъяснимых необъяснимостей – это грубо, это не для нашей ранимой психики. Да что я тут мечу бисер? Сам прекрасно знаешь менталитет землян, сам им в полной мере обладаешь. Не ты ли автор стишков в стенгазете школы номер пятьдесят шесть Киевского района Москвы: «Кто поверит в уфологию, тот давно умом убогий». Талантливо сказано! Чем не Пушкин, чем не сукин сын?..
Чернов густо покраснел, как Волк из анекдота про Красную Шапочку. В отличие от стыдливого Волка – внутренне покраснел. Он сто лет как забыл об этих стишках, имевших и далее похожие чеканные строки, которые сочинил в седьмом классе в обмен на четвёрку в четверти по не очень любимой физике. Физик в свою очередь не терпел ничего, что не укладывалось между законом Ома и формулой Эйнштейна. Объяснять сие Царю Горы казалось автору стихов лишним, поэтому он резко сменил тему.
– А ты, коллега, кем числишься в Вечности? – спросил Чернов на «ты», так как коллега изначально прибег к фамильярности. – Неужто Зрячий? Или кто покруче?
– Покруче, – подтвердил догадку Царь. – Я – Кормчий, хотя этот красивый термин не в полной мере отражает мои обязанности в Вечности.
– Что за обязанности? – немедленно полюбопытствовал Чернов.
– Всё тебе так и скажи! – опять засмеялся Царь Горы, или Кормчий, – А ты опять начнёшь придумывать аналогии… Нет ответа, Бегун. Уже то, что я разговариваю с тобой, – отклонение от твоего нынешнего Пути. А уж лишнее знание – это и вовсе лишнее, извини за тавтологию.
– Зачем тогда разговаривать? – резонно спросил Чернов. – Похоже, Путь я завершил, программу выполнил. Ну и отпустили бы меня домой, стёрли память, я бы всё забыл и дожил бы славно своё – сколько там мне положено свыше…
– Резонно, – согласился Кормчий. – Я бы так и поступил. Но не я принимаю решения. А уж обсуждать их – вообще кощунственно. Так что готовься к разговору, Бегун, но – лишь в тех рамках, которые допустимы для Бегуна-на-все-времена, теперь уж ты извини за случайную рифму…
– А ты, часом, в стенгазету стихи не кропал? – не упустил своего Чернов. Но ответа на пустое ждать не стал. Сказал: – А чего со мной разговаривать? Я ж всё равно всё к чёрту забуду…
Упоминание нечистого ничего не изменило в окружающей обстановке. Туман даже цвета не изменил.
– Забудешь? – с этакой странной интонацией протянул Кормчий, будто пробовал вкус слова или прислушивался к нему. – Как знать. Что-то да остаётся от Вечности и в смертной жизни. Всегда. Что-то… А ещё что-то будет легче вспомнить тебе, когда вновь встанешь на Путь… Не всё забывается, Бегун, далеко не всё. Сколько ты восстановил в памяти на этом своём Пути?.. Очень много.
– Так не сам же, – с тоской сказал Чернов.
– Почему не сам? – удивился Кормчий. – Здесь никто никому ничего не подсказывает, уж поверь мне, я-то знаю. Всё, что ты сегодня и здесь обрёл, – это только твоё, тобою выношенное, рождённое и взращённое.
– Надо же!.. А я думал: я – кукла на ниточке. Дёргают куклу, она ручками-ножками шевелит, а голос – чужого дяди… Отрадно лишиться горького заблуждения, Кормчий. Спасибо тебе. Да, кстати, откуда такая уверенность: «я-то знаю»? Тебе дано знать что-то, что не дано мне, Бегуну, или, например…
– Ты садись, Бегун, – вдруг предложил Кормчий, – в ногах правды нет.
И сам сел. Прямо на туман. Умостился, как в мягком и уютном кресле.
Чернов, не раздумывая, повторил фокус и удивился лишь тогда, когда ощутил себя именно в кресле. Аналогично: уютном и мягком.
– Вот так и надо, – удовлетворённо произнёс Кормчий. – Захотел – сделал. А уж потом удивляйся, сколько влезет. Ты – человек. Ты можешь всё. Как там в твоей Библии? Венец творения.
– Это я уже здесь слышал.
– И сумел осознать, как мне известно. И прибегал к «хотению» иной раз, успешно прибегал, да и теперь вот воспользовался. Разве плохо?
– Да нет, – скромно сказал Чернов, – удобно. Но если я и осознал, то пока неявно. Где-то на уровне подсознания.
– А пусть там и остаётся. Нет ничего, коллега, надёжнее, чем знания и опыт, хранящиеся в подсознании. А сознание – это так, светские радости…
– Возможно, ты и прав, коллега, но мне пока трудно освоиться с моим подсознанием, а уж следить за ним – это вообще не под силу.
– Не надо следить. Доверься ему. Не пытайся понять, просто действуй. Всегда действуй не раздумывая!
– А как насчёт «семь раз отмерь…»?
– Что это?.. А-а, понял, поговорка. Она – для слабых и сомневающихся. Она – страх. А чувство это – искушение диавола, как сказали бы твои земные служители неизвестно кого. Зачем потрафлять врагу рода человеческого?
– Почему неизвестно кого? Они служат Сущему. Пусть по-своему…
– Мы служим Сущему, – вдруг резко повысил голос Кормчий, сделав ударение на «мы». – А все твои смертные сопланетники лишь играют в куклы, одна из которых – деревянный человечек, безжалостно и бессмысленно прибитый к тоже деревянному кресту.
– Крест бывает и золотой… – скромно добавил Чернов. Но всё же полюбопытствовал: – А что, выходит, не случилось никакого распятия Христа?
– Случилось, не случилось – какая разница!.. Ну случилось, насколько мне известно. Но ведь оно – всего лишь крохотный фрагмент и без того не длинной истории людей, всегда что-то смутно ощущавших и ощущающих внутри и вне себя, но не умеющих понять – что.
– Но эти смутные ощущения суть то, что ты назвал подсознанием.
– Нет, это как раз – сознание или даже знание. А в его основе – всё тот же страх. В данном случае – страх чего-то всемогущего, всевидящего, вседержащего, которое обязательно достанет смертного и накажет, накажет, накажет. То есть оно, всевидящее, и существует лишь для того, чтобы гнобить человечков.
– А разве не так?.. Я уж не говорю об истории моей Земли: всякие там всемирные потопы, вавилонские башни, содомы и гоморры… Я – о своём нынешнем Пути и о Сущем, которому я, как ты говоришь, служу. Драконы, сжигающие города: они – Псы Сущего. Смерч, взрывающий почву и рушащий дома: он послан Сущим на мой Вефиль… – сказал и сам удивился: «мой» Вефиль. Вот ведь как… – А убийства моих, – на этот раз голосом специально подчеркнул, – вефильцев?.. Нет, Кормчий, в чём-то ты лукавишь, что-то недоговариваешь. Ведь мой Путь – это воля Сущего. Происходящее на Пути – воля Сущего. И что прикажешь думать, если Его воля – а это не придуманная неким коллективным сознанием воля какого-то всемогущего и всевидящего, а очень ясная, реальная, тебе-то, как я понимаю, вообще понятная! – если Его воля автоматически рождает у смертных страх?
Кормчий молчал и всё-таки улыбался. Он опустил руку в туман и вынул из него длинную тёмную бутыль – как с полу поднял. Спросил:
– Выпьешь? Хорошее вино.
– Откуда? – обалдело задал вопрос Чернов.
– Откуда я знаю? Захотел, взял… – Засмеялся: – Вот тебе пресловутое волшебное слово: захотел. Знаешь, разговор у нас занятный, его лучше под вино вести – это я подсознательно ощутил… Возьми себе бокал. – Он опять сунул руку в туман и достал хрустальный простой бокал на тонкой ножке.
Чернов следом проделал тот же трюк, но рука ничего не ощутила, пустой из тумана вынырнула.
– Не хо-о-очешь по-настоящему, – протянул Кормчий. – Как же ты летал?.. Ох, давит тебя твоё прагматичное «я», просто плющит по-чёрному… На, бери. – Протянул Чернову такой же бокал, вытащил зубами пробку, чуть торчащую из горлышка (а мог бы и штопор захотеть, злорадно подумал Чернов), разлил тёмно-вишнёвое, тягучее, даже липкое на взгляд и на взгляд же прохладное.
Поднял бокал вполне по-земному.
– Ну, будем… – тоже по-земному.
– Будем, – согласился Чернов.
Чокнулись. Выпили. Всё угадано: тягучее, обволакивающее, прохладное. Во рту осталось внятное, чуть сладковатое, цветочное послевкусие. Не чета – гананским.
– А ты сам-то с Земли? – спросил Чернов.
– Откуда же ещё? – удивился Кормчий. – Дурацкие вопросы задаёшь, Бегун. Мы, вечные, все – с Земли, все – от одной матушки. Только жизнь у нас разная, время у нас по-разному капает, мир по-всякому устроен. Впрочем, вполне допускаю, что в одном смертном воплощении ты живёшь в этом пространстве-времени – ПВ, как ты говоришь, – а в другом попадаешь совсем в иное, в моё теперешнее, например. Или в то, где Младенец. Или в то, где мир поделён надвое… А я, допустим, – к тебе в Москву… Мы все – солдаты, Бегун. Солдаты Сущего: Зрячие, Кормчие, Зодчие, Избранные – те, что в Вечности, и даже Псы… Есть ещё и другие… Ну и ты, Бегун-на-все-времена.
– А Кормчих, выходит, много?
– Хватает…
– А какие ещё? Другие?
– Зачем тебе? Как там у вас: меньше знаешь – лучше спишь…
– Зачем мне?.. Вопрос и вправду зряшный… Тогда другой: зачем всё это Сущему?
Кормчий молча разлил вино по бокалам, окунул бутылку в туман. Пил без тоста на сей раз, медленно, крохотными глотками. Не спешил отвечать на главный вопрос Чернова… Впрочем, нет: был у Чернова ещё один, тоже главный: как ВСЁ устроено? Но понимал: хрен кто ответит, даже если знает…
– В общем, ты спросил то, что спросил, – скучно сказал Кормчий, – а что спросил, то и узнай. Заметь, я не говорю: пойми, но только – узнай.
– Есть разница?
– Есть. Ты знаешь, как на твоём телеэкране появляется… ну, например, трансляция футбольного матча в реальном времени? Не отвечай – знаешь. Но понимаешь ли не умозрительно, а буквально – зримо? Наверняка – нет… А как бежит ток по проводам? А звук без проводов?.. Это копеечные примеры – из твоего быта. А есть и общие для всей бесконечности миров. Вот самый первый: что такое бесконечность? Знания о ней – абсолютны. Понимание – относительно… Я могу множить примеры, но к чему? Вот что ты должен для себя точно уяснить, так это простую истину: надо понять, что ты ничего не понимаешь.
– «Я знаю только то, что ничего не знаю», – задумчиво проговорил Чернов.
– Цитируешь классика? Он прав по форме, но ошибался по сути: он знал, но до глубинного понимания не мог дойти… Кстати, его учёный коллега спустя столетия остроумно заметил о тоже весьма остроумном принципе неопределённости Гейзенберга: «Неужели Бог играет в кости?»
– Не помню. – Чернов и верно не помнил, хотя цитатку где-то слыхал.
– Не помнишь – не надо. Главное, что сказавший ухватил Истину за самый краешек, а это уже немало для смертного.
– А ты сам знаешь Истину? – тихо спросил Чернов, и всё в его голосе было: и надежда, и зависть, и отчаяние.
– Истину не знает никто, кроме Сущего, – утешил его Кормчий. – Это я о смертных. А вечные… – Он задумался. Потом всё же уверенно подвёл итог: – Тоже никто! Догадываются – да. Опыт, частые выходы в Вечность, узнавание всё новых и новых вариаций Реальности… Кстати, Бегун, если говорить об опыте и о выходах в Вечность, о вариациях, так ты среди нас – один из самых знающих. Подчеркну: не понимающих, а знающих. Потому что ты вообще – один.
– Один из… – всё-таки сверлил защиту Кормчего, всё-таки пытался вытянуть из него ещё краешек Истины.
– Есть знающие много больше тебя, и число их велико в Вечности, но испытавших больше – нет.
– К чему мне это знание о знании, извини за дурацкую формулировку, если я, каждый раз попадая в Вечность, как бы заново рождаюсь – как младенец с чистой памятью. И второе: даже если б я что-то помнил, истинного понимания-то нет, ты прав, к сожалению. И, похоже, не предвидится. По крохотному краешку Истины нельзя судить о том, какая она… Одна умная женщина у нас в России написала о море… ты знаешь, что такое море?.. ага, знаешь… но вот эти слова: «Мне только самый край его подола концами пальцев тронуть довелось». Как точно сказано, да? Разве она представляет себе, какое оно на самом деле – море?.. Так и я… Бог играет в кости, говоришь?.. Я пошёл дальше того учёного, Кормчий. Я предполагал многие игры. Но не думаю, что Истина – в игре. Ты противопоставил два глагола: «знать» и «понимать». Я продолжу. Есть у нас поговорка: человек предполагает, а Бог располагает. Тоже, видишь ли, неравноценные понятия… Поэтому, что бы я ни предположил, ухватив пальцами свой краешек Истины, всё будет зыбким и скорее всего неверным.
Кормчий слазил пальцами в туман, который по-прежнему стоял (или висел, или стелился…) в тех же параметрах, и достал сигару. Спросил Чернова:
– Будешь?
– Не курю, – машинально ответил Чернов.
– А я курю, – сообщил Кормчий. Щёлкнул пальцами, как добрый джинн Омар Юсуф ибн Хоттаб из великой книги детства Чернова, высек огонь, прикурил, вкусно набрал в рот дым, пополоскал им там, выпустил, добавил чуток туману. – Ты вот что… – сказал, точно как тренер Чернова, когда тот бегал за сборную. Не вешай нос: всё не так плохо, как тебе снится, – ну, прямо те же слова, что и у тренера! – Начнём с памяти. Ты же не станешь утверждать, будто в смертной жизни ты – некий Иван, ничего не помнящий?.. Не станешь. Твоей земной памяти любой позавидует. И ведь завидуют, верно?.. Но заслуга в том не папина и не мамина. Накопление памяти в Вечном идёт постепенно, а у Бегуна – ещё и скачкообразно, от Пути к Пути. Это, понятно, – в Вечности. А в твоём случае это накопление прорвалось и в смертное воплощение. Как сие понимать? Я бы понял как сигнал. О чём сигнал? Не знаю, как объяснить… Ну, о твоей большей готовности, что ли… Как плод зреет…
– К чему готовности?
– К прорыву в Знание.
– То есть я созрел, так?
– Не знаю, Бегун. Это не моя компетенция… – Он поднял палец вверх, пошевелил им, описывая, вероятно, некий круг посвящённых в тайну Бегуна – там, наверху. – Я уже объяснил тебе, что ты всё в нынешнем Пути вспоминал сам. Ты многое вспомнил и это многое и разрозненное сумел увязать в одно. Твой краешек, конечно же, мал, но он и вправду – край Истины. А из малого складывается целое, рано или поздно, но складывается. Это серьёзно. Бегун, поверь мне: я всё же Кормчий. У тебя впереди – Вечность…
– И позади – Вечность. – Чернов не разделил оптимизма Кормчего.
– Кто измерит, что длиннее: Путь пройдённый или Путь оставшийся? Только не я, Бегун, только не я… Но не о мерах длины идёт речь, Бегун, – о твоей памяти. Ты вспомнил малое – значит пришло время вспоминать большое. Что потом, Бегун, догадайся с трёх раз?
– Откуда я знаю? Время вспоминать большое, время забывать большое…
– Дурак ты, Бегун! Уж и не знаю, почему тебя всунули в такую примитивную смертную оболочку. Спортсмен, одно слово… За временем вспоминать идёт время знать. А ещё дальше – время понимать узнанное. Цепочка: вспоминать – знать – понимать. Пусть все эти глаголы – о краешке Истины, который у каждого из нас – свой и своего размера. Я не знаю, что останется тебе, когда ты вернёшься в свою Москву, но что-то из вспомнившегося – наверняка. А уж что сверх того – воля сам знаешь чья.
– А когда я вернусь?
– Хочешь – прямо сейчас.
– Это в твоих силах?
– Я – Кормчий. Я многое могу в Вечности.
– И конечно, не скажешь, что именно можешь.
– Не скажу. Я сообщаю тебе лишь то, что тебе положено знать. Будет воля Сущего – встретимся с тобой на следующем твоём Пути. Тогда и получишь очередные ответы, если всё славно сложится.
– Не сложится. Я тогда все вопросы забуду. И тебя, Кормчий, тоже. Вспоминать – знать – понимать… Красиво, конечно, но трудно верится.
– Поживём – увидим, Бегун.
– Где поживём?
– Кто где. Твоя же поговорка… К слову: не стоило бы, но узнай. ПВ, где проходят наши с тобой смертные жизни, весьма похожи друг на друга, коллега Чернов…
Он, оказывается, знал, как зовут Бегуна в его смертной жизни, он слишком много знал – Кормчий. Если следовать сюжету известного Чернову анекдота про ковбоя, ответившего на скаку, сколько будет дважды два, Чернов должен был выхватить кольт и пристрелить Кормчего. Прямо-таки жгучий детектив – «Убийство в Вечности»… Ах мечты, мечты, детские радости смертных…
– Я хочу проститься со своими. Можно?
– Отчего нет? Простись… Только зачем?
– Ну, не знаю… Хочу… Свыкся я с ними… И ещё: скажи, что мне делать с Силой?
– С какой?
– С той, которую они мне отдали – всем миром?
Кормчий засмеялся заразительно, громко.
– Бегун, Бегун, какая Сила? Её у тебя и осталось-то лишь на Сдвиг в твоё ПВ с Сокольниками и парком для джоггинга. Нечего отдавать. Ты, к месту будет помянуто, уже вернул немалую часть её, когда возвращал к жизни умирающих. Ты за своих спутников не волнуйся: они новую накопят, у них иного выхода нет. Но не сразу, не сразу… А пока у них, кажется, – проблемы?.. Они решат их сами или ты хочешь помочь?
– А чем я могу помочь?
– Многим, Бегун. Но раз ты не помнишь – чем и как, то иди себе с миром. Вряд ли стоит по-дилетантски вмешиваться в ход событий. Твой Путь завершён. Прощай… Хотя нет, подожди, я хочу оставить тебе кое-что – на память, Бегун. Почему-то я верю в твою память…
Кормчий в очередной раз опустил руки в туман и будто забегал по клавишам – то ли фортепиано, то ли компьютерной «клавы». Судя по характерным щелчкам, то была именно «клава». При этом Кормчий внимательно смотрел в туман, якобы читая набираемое. А может, и впрямь читал… Притормозил, ещё разок щёлкнул клавишей, и через положенные несколько секунд невесть где зашкворчал невидимый принтер. Прямо из тумана полезла обычная страничка формата «А-четыре». Кормчий выхватил её, сложил вчетверо и протянул Чернову:
– Держи.
– Что это?
– Сказал же: кое-что на память.
– Куда я это дену? Заберу с собой в Москву?
– Почитаешь на досуге. Потом можешь порвать. Что запомнишь, то запомнишь. Это ответ на твой вопрос: почему Сущий вынужден наказывать смертных.
– Заповеди, что ли?
Кормчий уже допыхтел сигарой, пока они разговаривали, пыхнул напоследок, швырнул окурок в туман. Намусорил на вершине горы Синал. Или где-то там имело место мусорное ведро?..
– Прямо спать тебе не дают твои аналогии!.. – заявил раздражённо. – Я всего лишь Кормчий, Бегун, да и ты нынче – не Моисей. И теперешний Путь твой не сорок лет длился, а много менее… Книга Пути, как и Книга Книг, – это всего лишь книги. Сказки. Мифы. Легенды. Фантазии. Но раз уж ты процитировал одну умную женщину – про море, то я процитирую одного умного мужчину – про книги: «Сказка – ложь, но в ней намёк, добру молодцу – урок…» Как ты объяснишь цитату, Бегун?
– С позиции Чернова или Бегуна?
– Хороший вопрос. Давай с позиции Бегуна, а то позиция Чернова мне скучна: уж больно она приземлённая, зубы ломит.
– Не знаю, Кормчий. Я хоть и Бегун-на-все-времена, как меня называет Книга Пути, но для себя я – просто Бегун. Ну с прописной буквы, только что это даёт?.. Объяснить, говоришь?.. Сказка – ложь, а намёк – это краешек Истины, так?
– Горячо, Бегун.
– А значит, сказки – или книги, что точнее, – пишут знающие, так? Или понимающие?
– Не угадал. Ни те, ни другие. Слышащие. А знающим и понимающим – не до сказок.
