Сергей Абрамов
Убей страх: Марафонец
Глава двадцать четвёртая
РЕКА
Возможно, это была Волга: очень широкая, полноводная, истинная красавица народная, если верить старой советской песне. Но возможно, и Днепр. Или если пересечь границы бывшего Союза, то легко вспомнить иные великие и полноводные. Но узнать-то реку можно не по воде, а по тому, что на берегах выросло, построено или обжито. Вот тут-то и выходила промашка. Ничего не видел Чернов на берегах могучей реки – ни гор, ни растений, ни жилья, ни людей, ни животных: всё скрыл туман.
Он стоял на пологом берегу и еле различал в туманной сизой дымке противоположный берег, который – как всё же различалось – был тоже плоским. Только это и различалось, а что там, на берегу, повторим, – один Сущий и знает. А берег, на коем пребывал только-только выпавший из Сдвига Бегун, виден был ему получше, хотя туман имел место и здесь – тёплый, приятно влажный, словно обволакивающий, пахнущий почему-то корицей и уж совсем непонятно как плывущий над землёй. Как будто Чернов смотрел сквозь иллюминатор самолёта, а за прозрачным стеклом плыли облака. Туманные. Они ведь тоже движутся иллюзорно медленно, хотя самолёт летит жутко реактивно.
Так вот, берег был более-менее виден, а на берегу этом ничего не наблюдалось. В пределах, в которые пускал туман, вестимо. Вообще ничего не наблюдалось: ровное пространство, покрытое, впрочем, травкой зелёненькой, словно вышеописанная река протекала прямо по кромке футбольного поля с добротным газоном.
И Чернов, не обращая внимания на мизерность визуальной информации, сделал тем не менее категорический вывод, который подсказывала ему прилично развившаяся в Пути интуиция: это – ничья река. Река – из Ниоткуда в Никуда. Вполне возможно, что Стикс. Или Лета, в которую ему, Чернову, теперь придётся кануть. Если местный Седой Паромщик не предписал ему иное. Не нужна была Бегуну дополнительная информация! И без неё всё ясно, несмотря на туман: Его умысел.
Одно волновало: где Вефиль? Какие очередные муки – не адские ли на сей раз? – предназначил Сущий несчастным вефильцам, страдающим по Его воле и по вине Бегуна? Или здесь имела место иная зависимость, в которой испытания Бегуна – следствие, а не причина?
Впрочем, всё могло оказаться куда более легко объяснимым. Река – просто река, а не Стикс. Туман – всего лишь туман, а не «клочья адской тьмы».
Чернов неторопливо пошёл вдоль берега, наклонился, поболтал рукой в воде. Тёплой вода оказалась, тёплой и тоже какой-то обволакивающей, ласковой. Хотелось немедленно раздеться догола и войти в реку, плюхнуться в воду лицом, плыть сажёнками, как в детстве, отфыркиваясь и вереща на весь свет что-нибудь бессмысленно-радостное. Но бес недоверия заставлял душить прекрасные порывы: нырнёшь туда, скептически думал Чернов, а потом ка-а-ак затянет. Ну не хотел он кануть ни в Лету, ни в реку-без-названия, а хотел для начала понять, куда на этот раз забросил его Сущий, что за мир вокруг, кто в нём обитает и чем промышляет. Если опять «огнём и мечем», то Сущий назойливо повторяется. Хотелось бы от Него чего-нибудь мирного и тихого (как ПВ с четырьмя Вефилями), но в то же время – чтоб с людьми, но чтоб и те – мирные и тихие, не бьют плетьми, не стреляют из «guns machine», не травят друг друга химией и радиацией.
Хотя «понять» – слишком мощный термин. Из того, что Чернову показывали на Пути, всерьёз понять что-либо не мог бы никто из смертных, говорилось уже. Вот разве что присмотреться – как в шёлку…
Метров двести прошёл – ни грана не изменилось в пейзаже. Жёсткое газонное покрытие плоской суши, тихое течение реки, коричный туман, глухо закрывающий перспективу. Пожалуй, ничего иного он не увидит, если будет тупо следовать кромке берега, пожалуй, стоит – пусть даже на ощупь! – углубиться в туман и хотя бы наткнуться на что-то или на кого-то. В конце-то концов, не может Сущий создать ещё один вариант пространства-головоломки, это уж совсем не по-божески получится – в буквальном и переносном смыслах! Очень хотелось думать, что всё окружающее – лишь природные особенности места, что Вефиль окопался где-то неподалёку, что ещё где-то есть другие населённые пункты, в которых живут нормальные люди. Нормальные хотя бы тем, что неагрессивны.
Идти в тумане было практически невозможно, это Чернов понял почти сразу, когда споткнулся обо что-то, чего, по логике, не могло обнаружиться на означенном «футбольном поле». Но обнаружилось, и Чернов рухнул мордой вперёд, но, увы, не в тёплую реку, как мечталось, а в жёсткую и колючую траву. Потерял сознание – показалось, что на миг всего, но когда очнулся, увидел: туман рассеялся, расплылся, не ушёл совсем, а как-то присел, прижался к земле. Может, эти туманные трансформации и заняли-то всего миг, но здравый Чернов счёл именно здравым признать, что провалялся он мордой в траве никак не менее часа. А то и поболе. Однако чувствовал себя отдохнувшим, будто не в отключке находился, а в тихом сне без сновидений. Чернов уселся на жёсткую траву, огляделся в поисках вдруг да вынырнувших из туманной массы новых ориентиров – деревьев, зданий или иных рукотворных и нерукотворных вершин. Но никаких вершин не углядел. Зато с умилением увидел, как шёл к нему по колено в тумане некто в белом свободном одеянии (типа туника), с посохом в правой руке, седоволосый, седобородый, то ли библейский патриарх, то ли былинный богатырь. Умиление Чернова вполне объяснимо: картинка прямо из детства, не хватало только запаха молока и мёда, запах корицы пришёл явно из других детских книжек.
Всё-таки умилённый Чернов легко поднялся, зашагал навстречу старцу, заранее улыбаясь и надеясь на ответную улыбку. Но по мере сближения двух представителей двух миров обнаружилось, что лицо старца было не просто мрачным и пасмурным, но даже угрожающим. Улыбка сползла с губ Чернова: в чём он, любопытно, провинился перед хозяином тумана? А хозяин, остановившись и опершись на посох обеими руками, сказал раскатисто и молодо, причём – по-русски, да ещё напирая на «о»:
– Долго заставляешь ждать, Бегун.
Выходит, всё-таки – былинный богатырь. Но старый. На покое. И всё ж – при деле.
Театр остановить невозможно!
– Мои поступки не в моей воле, – вежливо ответствовал Чернов, не преминул поклониться старцу в пояс, пополоскать ручкой у травы-муравы, добавил, выпрямившись: – Исполать тебе, добрый человек…
Добрый человек неожиданно неуклюже, но искренне улыбнулся сыгранной Черновым рольке и продолжил:
– Ошибаешься, Бегун. Воля Сущего – в том, что Он каждому даёт право поступать по своей воле.
И тональность иная, и даже тембр голоса поменялся. Плюс – уже никакой не русский, а чеканная латынь. Причём именно чеканная, простая; как удар молота о наковальню, как её учат в современных Чернову вузах, а не та, что потеряна в бездне времён вместе с Римской империей – латынь, услышанная Черновым в мире, поделённом на римлян и скандинавов. Одну лишь странность отметил лингвист: дважды употребив слово «воля», седой латинист сделал это по-разному. В первый раз – «numen», во второй – «sponte». Кичился знаниями? Латынь-то, судя по используемому варианту её, явно – не его разговорный язык…
И тогда Чернов нагло перешёл на древнееврейский:
– Сказано в Книге: «Но когда закончится терпение Моё и не смогу Я больше видеть, как человек смертный вершит ошибку за ошибкой и преумножает сущности, вмешаюсь Я, и с тех пор Моя воля станет его волей, и пусть он, когда поймёт свершившееся, то вознесёт славу Мне, что так стало». – Он уже легко и просто воспринимал возникающие в голове подсказки, словно Книгу эту знал наизусть. Как Хранитель. А сейчас ещё и самолюбию лестно стало: Главный Суфлёр-то ему, Бегуну, подсказывает. Значит, не безразлично Ему, как он в споре выглядит… – Так что давай вместе вознесём славу Сущему, что он позволил мне попасть в этот благословенный мир тумана и встретить тебя, уважаемый человек.
Чернову нравилось ивритское словообразование: «бен-адам» – человек, сын Адама. Знает ли старец, кто такой Адам, или стоило употребить синоним понятия – слово «иш»?
Не стоило. Старец понял.
– Пустой спор, – строго сказал он. – А если ты несёшь слово Сущего, то неси его до конца, а не обрывай там, где хочется. Сказано дальше: «Но никогда не закончится терпение Моё, пока я не обронил веру в то, что станет человек смертный мудрым и дальновидным» – Последнее прозвучало буквально, как «умеющий видеть далеко». Не исключено, Патриарх Литературы имел в виду не простую житейскую дальновидность, а некое волшебное умение смотреть куда-нибудь за горизонт. Горизонт пространственный, горизонт временной – кто из смертных разберёт, какой именно… – У меня нет оснований полагать, Бегун, – завершил мысль старец, и всё это – на хорошем древнееврейском, – что Сущий обронил веру…
Вот и порадовался зря, огорчился Чернов, подставил тебя Сущий, не до конца подсказку довёл, а ты и сел в лужу.
– Пустой спор, – поспешил согласиться со старцем Чернов. Не утерпел всё же – перешёл на шекспировский английский: – Не стоит терять время на демагогию. Лучше назови своё имя. А то меня ты знаешь, а я тебя нет. Разве это правильно?
Старец легко засмеялся, прикрывая по-стариковски ладонью рот, будто зубы там давно не ночевали.
– Ну, допустим, я – Зрячий… – Английский его был безупречен. – Ну, допустим, ты в Пути так ослаб умом, что решил наивно, будто тебе может встретиться ещё кто-то, кроме Зрячего. Допустим, допустим. Хотя очень жаль разочаровываться в таком славном джентльмене, у которого в надзвёздных сферах столь высокая репутация. Была до сих пор… – Не удержался, добавил: – Сэр…
Было что-то фарсовое в ситуации и одновременно – гротесковое, если искусство театра (опять театральные аллюзии!..) позволяет совместить эти два жанра. И Главный Художник недурно постарался: низкое серое небо, плавная, стальная река, двое стоят по колено в сером тумане. И запах корицы, запах любимых маминых плюшек – запах полузабытого детства плыл над необъятной сценой.
И Чернову вполне кстати подумалось: а где на этой сцене место декорации, изображающей древний гананский город Вефиль? Предусмотрено ли оно? Или сцена оснащена поворотным кругом, механизм коего Чернов ещё пока не видел в действии? А неплохо было бы! Стоят они со Зрячим бок о бок, сдвинувшись на авансцену, а мимо проплывают все декорации спектакля: вон сверкает огнями весёлый Джексонвилль, вон вынырнули из тьмы кулис катакомбы «черни» с несчастным Младенцем в кроватке, вон монгольские испанцы на фоне синего моря… А вот и он, вот родной и любимый Вефиль, вот и жители его руками машут…
Ан нет, не машут. И Вефиля нет. А есть всё тот же туман у реки, и рядом с Бегуном – Зрячий. Эпизод продолжается, джентльмены… Правда, Зрячий какой-то нестандартный. Полиглот просто! Или он по смертной своей жизни – коллега Чернова? или его многоязычие – функция Вечного, а значит – отпущенная на время встречи с многоязычным же Бегуном?
Можно было спросить прямо в лоб, но Чернов предпочёл окружной манёвр. Но – перешёл на язык родных осин, чтоб, значит, ещё более расшевелить мизансцену.
– И что будет дальше, Зрячий? – поинтересовался Чернов. – Постоим на травке, побеседуем и – разбежимся в разные стороны, так? Куда ты – меня не касается. А куда я? Меня, знаешь ли, этот вопрос сильно волнует, – добавил, подражая Зрячему: – …братан…
Зрячий не подвёл ожиданий.
– Удивляешь, братан, – на вполне московском диалекте – с растянутым «а» и соответствующими терминами – сказал он. – Тебе надо своих братанов отыскать, въезжаешь? Валяй ищи.
– Где мне их искать, Зрячий? Что я тебе, ёжик в тумане, что ли?
– А ты разуй глаза, Бегун…
Разул. Ёжик отменялся, потому что туман исчез. Как не было. Была река. Поле, поросшее сорняками, а вовсе не идеальный газон, вдалеке – лесок какой-то. А на другом берегу реки – город. Большой, белый, с какими-то башенками типа минаретов, с какими-то высокими зданиями типа московских, парижских, мадридских новостроек, с какими-то иными, отсюда невидными сооружениями. Город как город.
– А где Вефиль? – Чернов посчитал себя одураченным.
– А там, – ему и ответили, как дурачку. – Город видишь? Где-то внутри него – твой разлюбезный Вефиль. Ты его потерял, братан, повторяю для особо продвинутых. Сумеешь найти – приходи сюда, будет о чём побазарить. А не сумеешь… – опять, как давеча, мерзко засмеялся, – всё равно приходи. Утешу…
И исчез.
Искусство телепортации освоено в этом ПВ безукоризненно. А если честно, занятный Зрячий попался. Чтой-то он слишком много знает, чтой-то ему слишком много дано и позволено…
И опять чужой подсказкой явились в раздрызганную эмоциями башку Чернова вещие слова: «И всем Вечным будет Мною позволено всё, что они себе смогут сначала представить, а потом захотеть. А что не смогут представить и захотеть, то останется у Меня до той поры, пока не явится среди Вечных смертный, который будет знать, что он хочет…»
Темно. Что значит представить?.. Что захотеть?.. Ну, захотел Бегун излечить вефильцев от насланной Сущим эпидемии, очень сильно захотел, но ведь и представить себе не мог, как это делается! Просто пошёл по улицам, глядя в глаза умирающим, просто приказывал им подняться. Как некогда Христос: «Встань и иди»… И вставали, и шли…
Сказал слово, которое страшился выпустить из подсознания: «Христос». Очень страшился, понимал, что богохульство, сравнение не только не по чину, но и не по плечу ему – пусть Вечному, но всё же смертному, смертному, смертному! Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Сколько ни тверди ему со всех сторон: «Ты – Вечный! Ты – Бегун-на-все-времена! Ты начался со Светом и уйдёшь с Тьмой!» – всё это для Бегуна лишь красивая и увлекательная теория, а практика – она в Москве, в Сокольниках осталась… Но люди-то вставали и шли. И Чернов преотлично знал, что это – чудо, оно каноническое, описанное в родной земной Книге Книг и наверняка – в Книге Путей, а исполнитель чуда – Мессия, Иисус. Хотя и до него, и в Ветхом Завете были пророки и исцелители…
И всё же не по себе как-то было. Остановиться пора. То он Моисеем себя ощущает, а теперь вон даже… ну, слов просто нет…
А между тем требовалось переправиться через широкую и, соответственно, полноводную реку. Чернов не видел нигде плавательных средств и не думал, что у него хватит сил переплыть местную Волгу-Амазонку-Миссисипи, а Зрячий, который вполне мог бы сыграть роль песенного «седого паромщика», который, значит, «соединяет берега», отвалил, сиречь телетранспортировался.
Как быть, господа?..
А есть ответ, есть, он внятно обозначен: надо просто представить и захотеть. Если учитывать вольный опыт излечения заболевших, то можно просто захотеть, всего лишь, а представление само собой явится.
И Чернов захотел. Очень захотел. И всё-таки вообразил себе самую малую долю самого малого мига, долю, в которой он стоит на этом берегу и – раз! – тоже стоит, но уже на другом… Непроизвольно зажмурился, представляя это сладкое ощущение, не раз, кстати, представляемое в различных ситуациях его земной смертной житухи, ни фига не почувствовал, хотя пролетел, как показалось, о-очень большой миг, открыл глаза: а он и вправду стоит на другом берегу. И город – вот он, километр до его края, обозначенного со стороны реки белокаменными, высокими стенами, на верху которых имелись зубцы, сохранившиеся, судя по всему, от былых веков, а на ближайшей к Чернову тоже сильно исторической башне лениво трепыхался под лёгким ветерком голубой флаг с золотым мужским ликом посередине.
Помнится из истории: был в давнее время подобный флаг у россиян, но – красный, червлёный. А голубой – это как же следует понимать?..
Да и город вполне мог бы оказаться российским, русским, этаким Новгородом Великим или Ростовом тоже Великим, но почему-то версия эта не вызывала у Чернова доверия. Слишком часто возникает в Пути «русский след», если прибегнуть к терминологии современных Чернову политологов, а это не говорит в пользу Главного Режиссёра. Чернов уже не раз озадачивался мелкими повторами, замеченными в разных ПВ:
Режиссёр не очень внимателен к деталям., Но тут-то речь не о деталях – о сути построения ПВ. Или русскому – русское? Что за примитив! Быть не может! Или, точнее, не должно…
Вообще-то при более пристальном рассмотрении зданий и сооружений за стеной город, как уже отмечалось, можно было назвать и испанским (Толедо, например…), и французским (какой-нибудь Авиньон…), и итальянским (допустим, Флоренция…).
И Чернов, легко совершив околонаучное чудо телетранспортировки, так же легко побежал к городу, к видным уже воротам. Он бежал и думал, что ворота имеют место, что вон и люди, маленькие издали, толпятся перед ними, но вход этот в город явно не главный, а какой-то музейный, полуконсервированный. Словно стоял когда-то в древние века на берегу великой реки град-крепость, а прошли века – он так и остался градом-крепостью, а современный город-труженик-бездельник-гуляка вырос позади него. Там и дома нормальные, а здесь только башни и минареты. Там и жизнь реальная, деловая, а здесь только экскурсионная, парадная. И хорошо, что Бегун явится в город, съевший Вефиль, именно с туристской стороны. Его подсохшие уже, но невероятно измятые вефильские штаны и рубаха вполне могли соответствовать облику сумасшедшего туриста из… Да ладно, потом разберёмся, откуда турист!..
Что будет потом, то потом и будет. Афоризм от Бегуна, но – в стилистике Книги.
Ворота оказались высоченными – в три с лишним человеческих роста, коваными, распахнутыми. Около них действительно толпились люди, словно сошедшие с киноэкрана, где Чернов не раз видал фантастические американские movies из жизни неизвестно какого будущего, но обязательно – антигуманного, техногенного, подавляющего всё человеческое. Что имелось в виду? Чёрные, тёмно-серые, тёмно-синие, мрачные плащи, переливающиеся на свету, тёмные очки – у всех поголовно, будто глаза людей не переносят даже серый бессолнечный день, короткие стрижки, тёмные брюки и рубахи под плащами – у многих распахнутыми, и – полное отсутствие первичных половых признаков. Подбежав ближе, Чернов понял, что термин «толпились» не подходит к увиденному. Люди в плащах очень деловито передвигались вдоль ворот, входили в них, выходили, совершали некие броуновские передвижения по травке и при этом совершенно не обращали внимания на подбежавшего Чернова. Складывалось впечатление, что движение для этих людей являлось самоцелью.
А не роботы ли они, подумал Чернов, и мысль его не противоречила предыдущей – о персонажах из фантастического фильма. Только роботы, как он себе представлял, должны что-то конкретное совершать, что-то производить, разрушать, носить, строить, налаживать, поскольку они суть производное человеческого таланта и для подмоги человеку же созданы. А тут никому никакой подмоги, некий хаос и разброд.
И следующая мысль: а если они – люди, а не роботы?.. Чернов попытался кого-то задержать, задать вопрос, пристраивался к идущим и заговаривал на разных языках – никакой реакции. Если и люди, то зомбированные, закодированные, лишённые воли. Все термины – из той же фантастики… Впрочем, не реагируя никак на ненормального субъекта в холщовой одёжке, они – люди-нелюди, роботы-нероботы – не мешали ему войти в ворота, затеряться в их потоках, уворачиваться от излишней целенаправленности (всё-таки роботы…), проскочить какую-то мощённую булыжником площадь, куда выходили фасады четырёх зданий, каждое из которых походило немного на католический храм (явные готические элементы в архитектуре…), немного на мечеть (башня с площадочкой на самом верху…), немного на венецианский дворец (ажурная, просто воздушная балюстрада на уровне второго этажа…), немного на магазин ГУМ в сердце Родины Бегуна (ангарообразность…). Персонажи в плащах также входили в эти здания и выходили обратно, а Чернов не стал экспериментировать, нырнул в узкую улочку, поднимающуюся в гору (ну, Толедо…). Промчался по ней, обходя всё тех же men in black, завернул на другую – пошире, ещё одна площадь с похожими зданиями, ещё улочка, ворота и…
И он оказался по другую сторону крепостной стены, за которой лежал собственно город, увиденный Черновым с того берега реки.
В принципе, это был тот же Вефиль, только выросший раз в сто и постаревший на тысячу лет, выросший как в ширину, так и в высоту, этажей местами сразу на пять выросший, добротно замощённый, познакомившийся с производством стекла для по-прежнему не слишком больших окон, придумавший розничную торговлю и с ней – магазины, лавки, уличные рынки, поставивший фонари вдоль тротуаров, отделяющих пешеходов от проезжей части, по которой громыхали конные экипажи, довольно частые и разнообразные, а по тротуарам, как уже сказано, сновали пешеходы – и мужчины, и женщины, и дети с корзинами, мешками, вообще налегке, одетые просто, но разнообразно, как, знал Чернов, одевались в южной Европе веке эдак в шестнадцатом. И Чернов в своих рубахо-штанах не выглядел белой вороной, а казался вполне обычным гражданином неведомого города, правда, – из бедных граждан, из низов.
Что общего между крепостью роботов и городом людей, Чернов не представлял. Разве что стена, так ведь и та – проходима, хотя Чернов не видел в городе людей ни одного робота, а в крепости роботов не было ни одного нормального человека. Кроме Чернова. Крепость – из фантастики, город – из далёкой, но реальной истории, и то и другое – нормальное костюмное шоу, но почему – рядом? Может, Великому Режиссёру стало тесно на театральных подмостках и он рванул в кинематограф? Вообще-то похоже: только на большой киностудии можно, не тревожа здравый смысл, перейти из мира «Звёздных войн», например, в мир «Трёх мушкетёров», а оттуда прямиком – в Москву, которая не верит слезам.
Ещё одно – реалистическое, человеческое, понятное! – объяснение всему, что творится Сущим…
Чернов отдавал себе отчёт, что термин «робот» – условен и отражает лишь поведение жителей крепости, а не их физиологию. Да и плевать ему было по большому счёту и на поведение, и на физиологию! Куда важнее – понять: что хочет Сущий, объединяя два абсолютно разных пространства, а скорее всего и времени? Это явно не одно ПВ, а именно два, которые почему-то не догадываются о своём соседстве или считают его столь же естественным, как разноконтинентные обитатели зоопарка. Слон из Африки и медведь из Сибири живут же рядом. И только служитель зоопарка может перейти из вольера в вольер…
Следуя этой мысли, можно предположить, что по ту сторону города людей расположено ещё какое-нибудь ПВ, а дальше – ещё… Многомерное пространство, в котором существует Лабиринт Миров и где проложен Путь Бегуна, свёрнутое Великим Физиком до простого трёхмерного и размещённое в этих жалких и тесных трёх измерениях. Детское рукоделие: разложить грани кубика на плоскости, чтобы получился крест, состоящий из шести квадратиков? Примитивно, но объясняет. Только детское рукоделие имело обратную цель: из шести квадратиков сложить куб. А здесь что?.. Может быть, Чернов попал как раз в трёхмерную заготовку, из коей будет сложена многомерная фигура Лабиринта?.. Но где, спрашивается, искать в таком случае трёхмерный Вефиль?..
А пройтись по квадратикам неплохо было бы, ох неплохо… Не проскочить ли ему и впрямь по ту сторону города людей и – дальше, дальше? Хотя бы для того, чтобы подтвердить свою хилую и даже не трёхмерную, а одномерную теорийку? Ну и поглядеть на одно, другое, третье ПВ, не влетая в Сдвиг?..
Не спеши, остановил себя Чернов. Никто твоё время не ограничивает. Тем более что ты – Вечный. Выпадет фишка – проскочишь и поглядишь. Но твоя цель сейчас – Вефиль. Старец однозначно сказал: «Видишь город? Вефиль – в нём». Правда, с той стороны реки Чернов видел оба города или крепость и город вместе. В крепости ничего от Вефиля нет. Значит, надо искать здесь, а искать – надо…
Он сошёл с тротуара, проложенного вроде бы и вдоль крепостной стены, а всё ж отделённого от неё каким-то пространством, будто ямка вырыта, а дна у ямки не видать. Сошёл на неширокую проезжую часть, увернулся от пары лошадок, несущих чёрную, украшенную боковыми фонарями карету, пробежал несколько шагов и оказался на противоположном тротуаре. Оглянулся – стена не пропала. Как высилась над улицей, так и осталась на своём месте, и своя башня – такая же, как и со стороны реки, в ней имела место, с таким же голубым флагом, на котором золотом вышит чей-то лик. А вдоль тротуара, на который выскочил Чернов, шли люди, заходили в лавки, поодаль – у поворота направо – торговал пёстрыми фруктами и зеленью уличный рыночек. Какой-то пацанёнок в коротких штанах с одной помочью через плечо застыл на месте, открыв рот и уставившись на Чернова.
– Чего тебе? – спросил Чернов по-русски. – Что-нибудь не так?
Пацанёнок закрыл рот, лицо его сделалось испуганным, и он опрометью понёсся прочь. Ответом не удостоил. Но самое обидное, что Чернов не услыхал речь. Что за язык здесь?.. Вывесок – ни одной. О содержимом лавочек можно было узнать лишь по большим смешным рисункам, наклеенным на окна изнутри. На окне той, около которой стоял Чернов, он рассмотрел такой рисунок: собака подняла заднюю лапу и крупно прорисованными каплями орошала женскую шляпку, украшенную цветами. То ли это была шляпная мастерская, то ли – зоомагазин. Выяснять Чернов не стал, двинулся по улице вдоль домов – двухэтажных, трёхэтажных, белокаменных, но местами покрашенных в разные цвета: то розовая рамка вокруг окна, то голубой цветочный узор посередине стены, то волнистые линии у дверей… Нарядной смотрелась улочка. Нарядной и в общем-то многолюдной.
Чернов лавировал между прохожими, которые, казалось, не очень-то его замечали: ну прётся навстречу бездельник в дешёвой одежонке – чего зря внимание тратить. Да и публика-то не слишком от него отличалась – по одёжке. Были встречные, одетые побогаче, поярче, а так – белый цвет, серый цвет, голубой, рубахи, просторные штаны, сандалии. Жара в городе. Не тропическая, но – всё же.
Но что удивляло – это молчание толпы. Только шарканье ног по каменному тротуару, только грохот колёс и цокот копыт по мостовой, и – ни единого слова вслух. Даже когда Чернов добрался до рыночка и протискивался среди покупателей, то поразился: торговля шла молча. Продавцы молча накладывали в полотняные сумки фрукты и овощи, покупатели молча передавали им какие-то местные монетки, по виду – медные или бронзовые. Малые детишки, уцепившиеся за подолы мам, молча таращили по сторонам глазёнки.
Засмотревшись, Чернов налетел на кого-то, машинально бросил – на сей раз на древнееврейском:
– Не держи зла, добрый человек.
И услышал в ответ:
– Бегун, неужели – ты?
Вгляделся: перед ним был Асав. Одновременно – растерянный и обрадованный. Чернов ухватил его за руку, потащил из толпы в сторону, прижал к стене, шёпотом спросил:
– Почему они молчат?
И получил в ответ:
– Здесь вообще никто не говорит.
– Немые, что ли?
– Не знаю, Бегун. Немые объясняются пальцами. А эти – ничем.
Телепатия? Не исключено. Но всякий телепат, по разумению Чернова, должен уметь общаться с нетелепатом. И тут же опроверг себя: а если это – мир Телепатов, то зачем им речь? Зачем язык? Он просто не мог возникнуть – за ненадобностью. Он не нужен в этом мире. Здесь нет нетелепатов. Они с Асавом – первые.
– А где все? – спросил по-прежнему шёпотом.
– Не знаю, – сказал Асав и шмыгнул носом. – Я – здесь. Моя жена Мира – здесь. Мои дети – тоже. И дом мой стоит через три улицы отсюда. Так стоит, как будто он всегда здесь стоял. А больше никого из наших нет.
