Абдурахман Абсалямов
Избранные произведения. Том 4
– Какое там к лучшему, Рахима-апа! Джагфар совсем чужим стал… Иной раз не глядела бы на белый свет! Не знаю, на что и решиться. Одной страшно оставаться, но и так больше нельзя. Вот и хотела спросить совета у вас, у Галимджана-абы. Больше ведь не с кем посоветоваться…
– Утром Галимджан предупредил: если ничто не задержит, вернётся к половине пятого. В случае задержки позвонит. Всё жду звонка… Ага, вот и звонок! Будто подслушал нас Галимджан…
Рахима вышла в переднюю. Из её разговора Гаухар поняла: у Галимджана-абы сегодня производственное совещание. Он передаёт Гаухар привет. Если может, пусть подождёт до девяти часов, не позже, чем до половины десятого. «В случае чего, перенесём разговор на завтра».
Кончив разговор, Рахима вопросительно посмотрела на Гаухар.
– Ждать я не могу, – вздохнув, сказала Гаухар, – пойду домой. Послезавтра у меня предпоследний экзамен. Надо как следует отдохнуть, подготовиться. Значит, и завтра не сумею прийти. Если разрешите, наведаюсь, как только покончу с экзаменами. Не знаю, право, как у меня получится. Никогда не сдавала так мучительно…
– Ничего, не волнуйся, Гаухар. И нынче сдашь. Ты ведь способный человек. Как только освободишься, сразу же приходи. Посоветуемся все вместе.
Перед уходом Гаухар стояла у дверей, в замешательстве перекладывала из руки в руку сумочку.
– Значит, Бибинур-апа вчера уехала?.. Жаль, не знала я. Надо бы повидать её… – Зардевшись, Гаухар решила наконец спросить о главном: – Рахима-апа, вы помните… я просила… Вам не удалось встретиться… ну, посмотреть на эту… Фаягуль Идрисджанову?
Рахиму, конечно, не удивил этот вопрос, – женщины хорошо понимают друг друга. Наверно, Гаухар и пришла-то главным образом для того, чтобы узнать, удалось ли Рахиме-апа выполнить своё обещание.
И та с готовностью ответила:
– Да, да, Гаухар, кое с кем перемолвилась о Фаягуль. И с ней пыталась заговорить. Кое-что узнала. Не от неё, конечно. Сама-то она очень скрытная. И глаза у неё неприятные – так и бегают. Ничего она не сказала мне, отделалась общими словами да загадочными улыбочками. Завуч вашей школы плохо отзывается о ней: легкомысленно ведёт себя, манкирует уроками. И коллеги её такого же мнения. Сейчас она за границу поехала. Туристическую путёвку ей достал родственник – Исрафил Дидаров. Вот и всё, милая. Более подробно расспрашивать как-то неловко было.
Гаухар поблагодарила и распрощалась. Она, собственно, и не ждала ничего особенного от сообщения Рахимы. Просто хотела проверить своё мнение о Фаягуль.
Жара немного спала, дышалось легче. Теперь приятно было пройтись по теневой стороне улицы.
Она скользнула взглядом по витринам магазинов, по театральным афишам. Летом в Казань часто приезжают на гастроли столичные артисты, певцы и музыканты. Раньше она находила время посещать театр, и Джагфара, бывало, уговорит. А сейчас она равнодушно читала афиши.
Проходя через сквер, Гаухар решила передохнуть. Присела на одну из свободных скамеек чуть в стороне от центральной аллеи. Отсюда ей виден угол университета и просматривается почти вся главная аллея. На скамейках, разложив книжки и тетради, сидят студенты. Гаухар невольно улыбнулась. Сразу видно, что заочники. Многие из них приехали из других городов, из сёл. Им даже заниматься путём негде. А в сквере при хорошей погоде в эти часы хорошо: тихо, много воздуха и света – занимайся, сколько хочешь. Впрочем, это только со стороны легко смотреть: сидят люди спокойно, погрузившись в книги и тетради. Но ведь у большинства, если не у каждого, кроме учёбы есть и другие заботы. Вон молодая женщина, – наверно, и тридцати нет, – склонилась над тетрадью, развёрнутой на коленях, а рядом, на той же скамейке, спит её ребёнок, завёрнутый в пикейное одеяльце. Вероятно, издалека приехала на экзамены молодая мать, дома ей не на кого оставить ребёнка. Лицо у неё миловидное, сосредоточенное, а одета она очень скромно, видно, нелегко живётся бедняжке. Жалуется ли она кому-нибудь на свою жизнь? Скорее всего молчит. Ведь люди, взвалившие на себя такую тяжесть, обычно упрямы, настойчивы. Что ж, когда-нибудь минуют их трудные денёчки, жизнь улыбнётся им. Только вряд ли кто поведает об их мужестве, о том, какой ценой досталось им счастье. Ведь люди, которым без лишений и хлопот давалось образование, пожалуй, скажут: «В чём тут героизм? Снаряды над головой у студентов не рвутся».
Не столь уж глубоки и новы были эти мысли, а всё же они приободрили Гаухар. Неужели у неё меньше стойкости, чем у других? Ведь вот эта заочница, не исключено, тоже брошена мужем, однако учится, да ещё ребёнка воспитывает. Знать, не упала духом.
Встрепенувшись, Гаухар поднялась со скамейки, твёрдой походкой направилась к автобусной остановке. В автобусе нашлось свободное место. Она достала из портфеля тетради с конспектами и так увлеклась чтением, что едва не проехала свою остановку.
Дома она напекла блинов, вскипятила чайник. Но Джагфар не явился к ужину. Уже смеркалось. Гаухар включила свет, опять уселась за книги. Часа два прошли незаметно. Уже по-настоящему стемнело. С улицы через раскрытое окно доносятся ребячьи голоса. Но вот они постепенно смолкли. И прохожих убавилось. В квартире у Гаухар тихо, одиноко.
«Неужели Джагфар даже ночевать не придёт?
Неужели он… – Гаухар вздрогнула, боясь закончить мелькнувшую горькую мысль. – Нет, он не должен так поступить… Всё-таки где он может бродяжничать? Ведь уж очень поздно… А Фаягуль, говорят, за границей…»
Когда-то, по вечерам, стены этой двухкомнатной квартиры дышали уютом и словно бы тихонько напевали что-то. На стенах висели рисунки Гаухар, излучая мягкие краски. На выступах книжного шкафа, на гардеробе и серванте стояли красивые безделушки. Теперь всё затихло, поблекло, угасло. Но ведь тепло домашнего уюта замечаешь только в том случае, когда на душе у тебя спокойно. А теперь… Гаухар даже не включает радио. В комнатах безжизненно. Порой даже становится жутко…
Вдруг звонок. Гаухар резко вздрогнула. Кто это?.. Джагфар обычно не звонит, у него есть свой ключ.
Гаухар чуть приоткрыла дверь, удивлённо и радостно воскликнула:
– Шариф Гильманович!
– Можно войти?
– Конечно! Заходите, заходите, пожалуйста!
– Здравствуйте, Гаухар. Я заглядывал к вам днём – дома никого не застал.
– Я была в институте, потом немного отдохнула в сквере… Проходите же в комнату!
Шариф Гильманович оставил шляпу на вешалке, не спеша прошёл в комнату, осторожно сел на стул. Он впервые зашёл к Гаухар и не то чтобы смущался, а как бы осваивался, готовясь к откровенному разговору. Оглядевшись, вдруг повернулся к примолкшей хозяйке:
– Извините, Гаухар, я, кажется, несколько озадачил вас… Если не ошибаюсь, Джагфара нет дома?
– Да, его нет, – со вздохом ответила Гаухар. – Я сейчас поставлю чай, к этому времени, может, и Джагфар придёт.
– Нет, нет, не беспокойтесь! Я ведь ненадолго, не в гости. Можно сказать, по делу… – И, не дав Гаухар собраться с мыслями, сразу начал: – Если говорить откровенно, у вас, должно быть, плохо на душе?
Она ответила не сразу. Да уж чего тянуть, всё равно придётся правду сказать.
– Вы угадали, Шариф Гильманович, ничего хорошего, к сожалению, нет. Я сама всё порывалась зайти к вам, посоветоваться, но как-то не решалась. Не очень-то легко женщине начинать разговор о некоторых вещах…
– Понимаю. Как видите, я несколько облегчил вам задачу. Знаете, я поражён был… Вот уж не думал, Гаухар, что у вас может получиться так нескладно.
– Я и сама, Шариф Гильманович, не могу опомниться. Как громом оглушило… И сейчас ещё не разберусь, что произошло. Живу как во сне. Джагфару стало всё равно, есть я или нет меня. Ни одного моего слова не выслушает. Если прошу: «Давай объяснимся», – только плечами пожмёт или грубостью ответит. По-моему, он заранее так надумал: избегать объяснений, создать для меня невыносимые условия, чтобы поставить на колени. Скажу вам, Шариф Гильманович… – Она помолчала, словно набираясь сил, чтобы посвятить всё же постороннего человека в эту страшную правду. – Я уже потеряла надежду. Ума не приложу, что мне делать… Буду откровенна до конца, Шариф Гильманович. Джагфар не верит мне. А я ни в чём не виновата. Правда, случайно я повстречала в Казани одного человека, с которым была знакома ещё в юности. Он вернулся было к прежним своим признаниям. Но я твёрдо сказала ему, чтобы не питал никаких надежд… Впрочем, Джагфар давно знает всю эту историю в подробностях. И никогда не придавал ей значения. Только посмеивался. И вдруг всё перевернул.
Шариф Гильманович осторожно спросил:
– Этот человек где сейчас?
– Уехал.
– Куда?
– Кажется, в Ленинград. Он там живёт, там и работает. По крайней мере, он так говорил.
– Кем работает?
– Инженером на стройках.
– Извини, Гаухар, но раз уж начали, позволь спросить: ты в девичестве любила его?
– Нет, Шариф Гильманович, мы просто дружили. Только и всего. И опять же – Джагфар знал об этом…
Было уже около одиннадцати. Долго разговаривали, а Джагфара всё не было.
Как ни умело, как ни осторожно выспрашивал Шариф Гильманович, стараясь выяснить все обстоятельства печальной истории, Гаухар не сказала о муже ни одного порочащего слова. Только под конец, покраснев, обмолвилась: «Не исключено – Джагфару приглянулась другая женщина. – И сейчас же оговорилась: – Впрочем, это не моя, а его тайна. Вот если бы, Шариф Гильманович, вы сами поговорили с ним, это другое дело». По всему видно было: Гаухар не перестала любить мужа, всё ещё оберегала его честь, хотя и глубоко оскорблена им. Нельзя было не поверить в её искренность. На том и закончился этот трудный разговор.
Гаухар пообещала Шарифу Гильмановичу зайти к нему в школу, продолжить беседу, если у неё возникнет надобность.
– Конечно, зайди. Вместе подумаем, посоветуемся. Я готов переговорить с Джагфаром. Но сама понимаешь – он может уклониться от этого щекотливого разговора. Это его право.
– Я понимаю.
– Доброй ночи, Гаухар.
– Спасибо, Шариф Гильманович. И вам доброй ночи.
Закрыв дверь, Гаухар продолжала стоять на пороге, прижав ладони к пылающим щекам. Значит, в школе уже знают о её позоре! И, конечно, не все могли поверить в её невинность. Так всегда бывает. Но кто пустил слух? Скорее всего та же Фаягуль Идрисджанова. Да разве важно, от кого пошла болтовня? Говорят о позоре Гаухар – вот что главное.
15
Потёмки освещены электрическими фонарями. Из окна виден угол двора и край улицы. Вон идёт Джагфар. Высокий, широкоплечий. Он в плаще, без шляпы. Чёрные волосы гладко зачёсаны назад, поэтому голова кажется маленькой в сравнении с широкими плечами.
Миновав край улицы и угол двора, Джагфар пропал из виду. Но Гаухар знает: сейчас он открыл парадную дверь, поднимается по лестнице на третий этаж…
Джагфар прошёл прямо на кухню. Там он задержался, – возможно, решил приготовить себе чай или же просто выжидал, чтобы как можно дольше не заходить в комнату.
Гаухар всё ещё сидит в кресле возле окна. У неё нет сил даже подняться с места. «Сегодня всё должно быть сказано. Наша семейная неурядица получила огласку. И теперь медлительность, неопределённость ещё больше очернит меня». Гаухар хотела бы отдалить страшные минуты, а сама повторяла мысленно: «Да, да, надо уйти! Сегодня же, сейчас уйти! Но куда?.. Не всё ли равно. Хоть на скамейку в сквере, только бы не унижаться больше».
Конечно, решение это было выстрадано раньше, а сейчас оно оформилось окончательно. Всё внутри переполнено горечью, обидой, сознанием втоптанного в грязь достоинства.
Со всем этим должно быть покончено одним рывком. За эти тягостные дни, сама не замечая того, Гаухар приобрела новое ценное качество характера, которого ей недоставало раньше – решительность. Она ещё будет снова и снова оплакивать свою судьбу, даже раскаиваться в чём-то, но решение своё выполнит. Не может не выполнить.
Затуманенными глазами смотрит Гаухар на вечернюю улицу, потом, словно прощаясь, оглядывает комнату, которую они с Джагфаром называли то гостиной, то столовой…
Гаухар не положила в чемодан ничего лишнего, только свои самые необходимые вещи да некоторые, более удачные рисунки. Она помнит, как любовно украшала эту комнату, когда была получена новая квартира. Сколько было радости, и радость эту разделял Джагфар. И вот – конец всему.
Кто-то наверху включил радио. Вечерняя музыка тихо лилась в раскрытое окно. Это звучало как последнее «прости».
– Пора выключить этот траурный марш! – Джагфар, войдя в комнату, резким хлопком закрыл створки окна.
Гаухар промолчала, только долгим взглядом посмотрела на мужа. Почувствовав холод и отчуждённость в её взгляде, Джагфар как-то странно поёжился. Такого выражения он никогда не видел в глазах жены. И теперь он настороженно ждал чего-то худшего. Казалось бы, что за причина, чего ему тревожиться? Он сам сделал всё для того, чтобы приблизить этот вечер, этот час. Правда, он не давал воли рукам, да и язык всё же придерживал. Но ведь не только побоями и оскорблениями можно довести человека до исступления.
– Я ухожу, Джагфар, – сказала Гаухар мужу, как бы подтверждая его невысказанные мысли.
Джагфар молча пожал плечами. Но вот он заметил чемодан, стоявший около серванта.
– Куда ты пойдёшь на ночь глядя? – Что-то похожее на беспокойство или просто на чувство неловкости послышалось в голосе Джагфара, но сейчас же у него мелькнула мысль, которую, пожалуй, можно было назвать облегчающей: «Где-то на Дальнем Востоке у Гаухар есть какие-то родственники, не собралась ли она к ним? Или, может, отдыхать: купила путёвку, ничего не сказав мне…»
Гаухар закрыла лицо руками. Чёрные пряди волос упали на лоб, на глаза. Это безмолвная сцена, кажется, не произвела на Джагфара никакого впечатления. Отвернувшись к окну, он хмуро смотрел на улицу, где уже были погашены все огни. Он ждал…
Гаухар вскинула голову. Джагфар отвернулся. Успокаивая и взбадривая себя, он всё же подумал: «Ага, кажется, сдалась», но уже в следующую минуту мелькнула и другая мысль: «Скорее всего запугивает. Женщины умеют играть». Впрочем, это наверняка не было его собственным открытием, он уже давненько приучил себя к тому, чтобы присваивать чужие слова и мысли.
Лицо его приняло жёсткое, суровое выражение. Не должен же мужчина в такие минуты уступать своей жене!
Ему показалось, что в глазах Гаухар теперь погасли и обида, и возмущение. Ну, в таком случае он может чувствовать себя куда уверенней. Только бы и сейчас не допустить лишней болтовни: из слов каши не сваришь. Если Гаухар нравится сидеть, сжав ладонями виски, пусть себе сидит; если не торопится уходить, пусть не торопится – уйдёт днём-двумя позже, если уж надумала, за это время ничего не изменится. У Джагфара нервы ещё крепкие, он выдержит.
Скрестив руки на груди, он стоит вполоборота к жене. Она должна видеть, насколько он невозмутим и неуступчив, – на лице нет и признаков волнения. Разве человек, не уверенный в своей правоте, мог бы стоять вот так непоколебимо, словно памятник?
Этот твёрдокаменный Джагфар неуклонно шёл к намеченной цели. И вот – достиг. Но он уже не раз признавался себе, что переигрывает или уже переиграл: в его намерения вовсе не входил развод с Гаухар. Как жена она вполне устраивает его. Однако этого мало, ему нужна живая кукла. Она обязана делать всё, что пожелает Джагфар; должна жить только для него, и чтобы у неё не было ни одной самостоятельной, противоречащей ему, Джагфару, мысли. Сам он может делать всё, что угодно, – если захочет, заведёт интрижку где-то на стороне, ведь он муж, хозяин принадлежащей ему собственности.
В самой подспудной глубине души Джагфар мечтал быть стародавним татарским баем. И даже гордился этой, как он полагал, смелой мечтой. По его представлениям, только во времена байства сильный человек мог проявить всю свою богато одарённую натуру и повелевать слабыми. Разумеется, он не должен пользоваться теми способами, которые применялись подлинными ханами и баями. Времена меняются, надо действовать тоньше, изощрённей. Обо всём этом вряд ли скажешь даже близкому другу. Осторожно, Джагфар, осторожно! Когда-то можно было опираться на грубую силу, на богатство, на власть. Теперь – совсем другое. Но для ловких, умных людей нет невозможного. Пусть Гаухар даже уйдёт сейчас, он не будет задерживать, – всё равно вернётся: мягкий характер её требует крепкой опоры. Вернётся, чтоб стать красивой куклой в руках своего мужа.
Внезапно в квартире погас свет. Несколько минут оба находились в полной темноте. Глаза свыклись с потёмками, а на улице всё же было немного светлее. Особенно отчётливо выделяются верхушки тополей. Не отводя глаз от ближайшего дерева, Гаухар спросила:
– Вон видишь?..
– Что надо, всё вижу, – откликнулся Джагфар. – О чём ты говоришь?
– Не нахожу нужным объяснять подробно, – проговорила Гаухар, – а коротко – вряд ли поймёшь. Всё же попытаюсь… Вот этот тополь с засыхающей вершиной был когда-то свежим, цветущим деревом. Я не знаю, почему он захирел раньше времени. Факт тот, что век его недолог. Понятно?.. Ты перед другими хочешь выглядеть человеком с чистой душой. Я тоже считала тебя таким. Ты любишь представляться «сложной натурой», служителем высоких идей. А на самом деле ты незаметно подгнил, сохнешь. Не пожимай высокомерно плечами, – ты притворялся всюду, даже дома, разговаривая с женой. Что же, ты думаешь, я так и не заметила этого? Ошибаешься! Я убедилась – ты хочешь унизить меня, сделать живой игрушкой в твоих руках… Можешь не волноваться – я не швырну в тебя при людях грязью. Но я вправе презирать тебя, удивляясь собственному недавнему простодушию. Ошибка моя в том, что я ждала, может, ты научишься уважать мою самостоятельность. Очень жестоко и глубоко я ошибалась. Долго не могла разглядеть твою низкую душонку, одновременно и заячью, и волчью. Ты до последней минуты хитро и трусливо прятал от меня подлинные твои мысли. Если тебе приглянулась другая, надо было прямо, честно, по-мужски признаться в этом. Мне было бы тяжело, но за прямоту я, может, сохранила бы некоторую долю уважения к тебе. Хоть на это не всякая женщина способна, я не встану у тебя на пути. А теперь… Опять ты пожимаешь плечами с видом непонятого гения. Не сомневайся – ты полностью раскрыт и понят, тебе больше незачем лгать, изворачиваться. Я не встану на твоём пути. Ты получишь полную свободу в твоём понимании. При этом будешь всё глубже увязать в болоте. И не моя в том вина. Это последнее моё слово!
Гаухар никогда ещё не говорила с таким напряжением, тратя последние силы. Она совершенно изнемогла, – в висках непрерывно стучит, сердце сжимается от боли. Но в мозгу сверлит одна и та же упрямая, неотступная мысль: «Чего бы ни стоило, я должна уйти сегодня, сейчас или… или никогда уже не смогу защитить себя!»
Теперь осталось взять приготовленный чемодан и открыть дверь. Все слова, которые хотелось высказать, высказаны, – возможно, даже с лихвой. И всё-таки… Странно устроен человек: даже в самую последнюю минуту она чего-то ждала, хотя рассудок говорил: «Не обманывай себя. Чудес не бывает, ты ведь не раз убеждалась в этом».
– Можешь унижать меня, сколько тебе угодно, – с видом глубоко обиженного человека наконец заговорил Джагфар. – Если бы ты ушла, не сказав ни единого слова, было бы очень странно. Теперь ты высказалась. Не думай, однако, что ты умнее всех женщин. Есть и другие не глупее тебя. Они иначе думают обо мне. Вот так-то!
Признаться, Гаухар ждала других слов от мужа. Нет, не смогла она пробудить в нём совесть. На какой-то миг она словно оцепенела. Потом вздрогнула, очнулась. Действительно, безрассудно надеяться на то, чему не бывать.
Гаухар взяла со спинки стула приготовленный плащ, перекинула через левую руку.
– Даже в эту горькую минуту, Джагфар, ты не одумался. Должно быть, убеждён, что всё будет по-твоему… Ладно! Убедишься в обратном. Много было у меня невысказанных слов для тебя, да ветер унёс. Прощай.
С этими словами Гаухар положила на стол свой ключ от квартиры, взяла чемодан и вышла, плотно закрыв за собою дверь. Джагфар всё ещё стоял со скрещёнными на груди руками. Какое-то время на губах у него держалась холодная улыбка. Вскоре улыбка исчезла, на лице проступила бледность. Он подумал невесело: «Теперь придётся играть роль покинутого мужа. Незавидная, скучная роль… И впрямь я хватил через край. Убедить одного сочувствующего тебе человека в том, что ты обижен и покинут неблагодарной женой, не трудно, а вот убедить всех окружающих вряд ли возможно. Ведь, по неписаному закону, в семейных неурядицах, как правило, винят мужчин, – дескать, они всему зачинщики».
Джагфар был стоек, вернее, упрям и несговорчив, пока один на один чувствовал свой верх в разладе с женой. А теперь в груди зародилась тревога. Что это, Гаухар всерьёз ушла или просто хочет припугнуть? Джагфар зло посмотрел на дверь. Если Гаухар вернётся, какими словами встретить её? А может, презрительно молчать? Нет, он должен найти уничтожающие слова, после которых Гаухар будет сломлена. Он найдёт эти слова!
Часы на серванте однообразно тикают, минуты всё идут – уходят навсегда, чтобы уже не вернуться. За дверью, на лестнице – ни шагов, ни голоса. Ага, кто-то идёт! Ближе, ближе. Вот остановился. Джагфар затаив дыхание ждал звонка. Уж не плачет ли Гаухар на лестничной площадке, чтобы привлечь внимание соседей? В квартире справа живёт очень вредная женщина – из мухи слона сделает. Нет, за дверью ни звука. Может, она зашла к кому из соседей?..
Подозрительному Джагфару взбрело в голову и другое. Постой, а почему это Гаухар так спокойно ушла? Не уложила ли в чемодан наиболее ценные вещи? У них ведь есть кое-что… Джагфар начал торопливо рыться в ящиках шкафа. Сберегательная книжка на имя Джагфара Маулиханова на месте. Ну, это ещё ничего не значит. Жемчужные бусы тоже целы. Два браслета, кольца лежат в шкатулке. Лучшая одежда в шифоньере.
«Странно – что же, в чемодане у неё только бельё да несколько платьишек?.. На руке перекинут плащ, на плечах расхожий костюм… Ну конечно же, она ушла налегке, чтобы припугнуть меня», – решил Джагфар. И опять принялся ходить по комнате. Потом остановился возле окна. О чём это спросила напоследок Гаухар: «Вон видишь?..» Но сквозь стекло ничего не видно. Да и душно стало в комнате. Джагфар распахнул окно. И прежде всего увидел ближайший тополь с засыхающей вершиной. Джагфар поморщился, выругался, с силой захлопнул окно.
