Абдурахман Абсалямов
Избранные произведения. Том 1
– Мы поссорились, – продолжала Асия свой рассказ и на глазах Гульшагиды будто взрослела с каждым словом. Она говорила серьёзно, рассудительно. – Знаете, я решила проучить его. В этом возрасте все мы, девчонки, не прочь проявить свой норов и власть над парнем. «Ах, так! Ну, посмотрим!» – сказала я. И перестала встречаться с ним. Вот так я и дурила… Он уехал в академию. Потом посыпались письма. Сперва мне нравилось играть роль несправедливо обиженной девушки, а у самой душа так и пылала. Наконец не выдержала – стала и сама писать ему. Так прошёл ещё год.
В тот день, когда я легла в больницу, Ильдар проездом остановился всего лишь на два дня в Казани. После года разлуки… Но он никак не мог задержаться. Опять мы расстались, не проговорив и двух часов. Он сказал мне о том, что плавает врачом-практикантом на подводной лодке, а я ему… о том, что ложусь в больницу. Прежде я никогда не говорила ему о своей болезни. И в письмах не писала. По правде говоря, я виновата перед ним. Я боялась потерять его. Надеялась, что до окончания учёбы поправлюсь. Только поэтому и скрывала болезнь… И вот он своими глазами увидел, что я серьёзно больна. Он ведь через год-два сам станет врачом. Понимает, что значит комбинированный порок. Но мне кажется, он не совсем поверил в мою болезнь. Думает, я что-то скрываю от него. Впрочем, не знаю… Трудно отгадать его мысли. При расставании я сказала ему: «Прощай», – вы ведь знаете, в каком смысле русские говорят это слово. Он ответил мне: «До свиданья». Я сказала ему: «Пусть между нами останется только дружба». А он в ответ: «И дружба, и любовь».
На глаза Асии набежали слёзы, и, глядя на Гульшагиду этими полными слёз глазами, она продолжала:
– Вчера пришло письмо от него. Нет ничего тяжелее, чем лгать любимому человеку! А я ведь ему до сих пор так и не сказала всего… Как я не верю в своё счастье, в здоровье… Ужас! – воскликнула она и замолчала, закрыв лицо руками. – Я не могу по-настоящему плакать, но если бы вы знали, как мне тяжело… С одной стороны, меня мучает совесть, с другой – жаль себя… Ильдара тоже жаль… Вот теперь вы обнадёжили меня. Хочется верить вам, очень хочется, но я боюсь…
В коридоре показался Абузар Гиреевич. Он окликнул Гульшагиду.
– Мадине-ханум опять что-то нездоровится. Она всё же хочет видеть вас. Заглянули бы к нам, право… – Заметив, что Гульшагида удивлена его настойчивостью, с улыбкой добавил: – Если вы и на этот раз не зайдёте, наши женщины не пустят меня в дом. Вы должны немножко пожалеть меня, старика…
Пожалеть?! Разве в этом дело? Разве только жалость у неё в сердце?.. Когда рухнули мечты, выношенные во время прогулок по Федосеевской дамбе, только один уголок во всей Казани – дом Тагировых – оставлял ей ещё какую-то надежду. Это была последняя надежда, и потому она казалась особенно дорогой, – последняя, дорогая, но и… страшная. А если и она не оправдается?.. Гульшагида уже собиралась молча увезти эту надежду с собой в Акъяр, потому что знала: всё равно ей не забыть Мансура, не выкинуть из сердца. В длинные зимние ночи она будет согревать себя искоркой надежды. Нужна же человеку хоть какая-нибудь надежда! Но вот она пойдёт к Тагировым. И вдруг убедится, почувствует, что и капли надежды не осталось на её долю. Как же она будет жить?..
Так идти или не идти? Сегодня в больнице ей нечего делать, она могла совсем не являться сюда.
– Хорошо, Абузар Гиреевич, я приду, – сказала и сама испугалась своего голоса.
Потом подошла к Асие, шепнула ей на ухо:
– Мы с тобой ещё поговорим, Асенька. Ты пиши ему письма… Обязательно пиши! Как прежде писала, так и сейчас пиши. Твоё счастье ещё впереди! А моё… моё не знаю где…
Глава вторая
1
С того самого дня, как Гульшагида, проснувшись на рассвете, любовалась из окна общежития панорамой Казани, а затем, подчинившись вспышке прежней любви, словно в припадке безумства побежала на Федосеевскую дамбу, прошло уже больше месяца. За это время природа сбросила с себя пышный и разноцветный наряд ранней осени… Холод, ветер… Не сегодня завтра выпадет снег. Теперь уже не видно на улицах города весёлых, легко одетых щёголей и щеголих, – все спешат укрыться куда-нибудь в тепло.
Только для Гульшагиды, казалось, ничего не изменилось, будто время остановилось. Казалось, она только что любовалась из окна общежития на осеннюю Казань – и вот вышла на улицу. Горечь, раскаяние, тревога, предостережения холодного рассудка, уязвлённое самолюбие – всё забылось. Сердце со всей своей необузданностью, неугомонностью опять взяло верх. Однако если бы Абузар Гиреевич или ещё кто-нибудь другой столь же близкий спросил в эту минуту Гульшагиду, что у неё в мыслях, она, пожалуй, не смогла бы точно ответить. Нет, она не думала о Мансуре, не старалась представить, лучше он стал или хуже. Но в душе у неё была буря. И в этом вихре Мансур то появлялся, то исчезал…
Когда они сошли с трамвая, Гульшагида взяла Абузара Гиреевича под руку. Профессор был в чёрном драповом пальто, в каракулевой шапке. Он шёл неторопливо, а Гульшагида, будь её воля, летела бы как на крыльях. Многие прохожие узнавали Абузара Гиреевича и кланялись ему. На Гульшагиду они смотрели с некоторым удивлением, а иные и с подозрением.
То ли подействовали эти неприятные, недоумённые взгляды, то ли прошли минуты душевного подъёма и радостного волнения, но Гульшагида несколько отрезвела и уже с тревогой думала о том, как она будет держаться с Мадиной-ханум и Фатихаттай. Что скажет им? Женщины не мужчины, они не успокоятся, пока основательно не расспросят обо всём. А потом – женщины догадливей, они легко заметят то, что можно так легко скрыть от мужчин.
– Ладно, пусть Фатихаттай сердится за опоздание, но мы зайдём с вами в книжный магазин, к букинистам, – посмеиваясь, сказал профессор. – Если не зайду туда, кажется, что не сделал чего-то очень нужного.
Гульшагида знала, что в прежние годы профессор увлекался приобретением книг. Смотри-ка, до сих пор ещё не изменил своей привычке.
Продавец, достав откуда-то из-под прилавка, положил перед Абузаром Гиреевичем целую стопку книг. Надев очки, профессор начал просматривать книги и рассказывать о них Гульшагиде. Взял в руки том «Воспоминаний» Шаляпина и сразу так оживился, словно встретил старого доброго знакомого. Два года тому назад, по пути в Ленинград, на научную конференцию, он увидел в Москве, в витрине магазина издательства «Искусство», эту книгу. Однако был выходной день, и магазин оказался закрыт. Специально, чтобы купить эту книгу, Абузар Гиреевич заночевал в Москве. Но утром ему сказали, что книга уже продана. Здесь, в Казани, он с такой горячностью рассказывал продавцам букинистической лавки о том, как в студенческие годы видел Шаляпина на казанской сцене, как хлопал ему с галёрки, что продавцы растрогались и нашли для него экземпляр желанной книги.
В самом низу стопки предложенных профессору старых книг лежал какой-то совсем истрёпанный том.
– «Белая магия» в пяти частях», – вслух прочёл Абузар Гиреевич и весело вскинул брови. – Заметьте: не чёрная, а белая. Эту книгу, Гульшагида, продавали ещё сто пятьдесят лет тому назад в книжной лавке Петра Пугина, у ворот Гостиного двора, против Спасской башни. Я читал в одной старой газете объявление этой лавки. Сперва в объявлении были перечислены названия книг, потом следовало: «В той же лавке продаются немного подержанные золотые аксельбанты». Теперь для истории цена «Белой магии» и золотых аксельбантов одна и та же! – снова рассмеялся профессор, отложив «Магию» в сторону. – А вот Шаляпина заберём. Это ценная книга.
Проходя по большой, многолюдной улице, Абузар Гиреевич рассказывал Гульшагиде кое-что о старой Казани.
– Помню, студентом я любил читать всякого рода объявления. В казанских аптеках висела такая реклама: «Больным и немощным! Если вы от многотрудной жизни потеряли здоровье, не горюйте! Есть лекарство под названием «Эспирматин»… Это лекарство не только исцеляет больных и возвращает силы, но и борется со старостью, которая является матерью всех болезней». Видите, как просто было в то время! А мы-то до сих пор не можем решить проблему омоложения людей, – покачал головой профессор.
Они свернули в переулок и вскоре вошли в подъезд большого каменного здания, построенного в старом стиле, и по широкой пологой лестнице с мраморными ступеньками, на каждом повороте которой стояли фигурки амуров с крылышками, поднялись на самый верхний этаж.
– Задыхаюсь, Гульшагида, – пожаловался профессор. Он расстегнул воротник и пуговицы пальто. Потрогал рукой ребристую батарею. – Сегодня неплохо натопили, а то жалеют для нас тепла.
Гульшагида помнит – прежде дверь запиралась только на английский замок, а теперь после звонка в прихожей долго гремели запорами. Дверь открылась, показалась заметно постаревшая и похудевшая Фатихаттай со скалкой в руке.
– Ой, батюшки, кого я вижу! – воскликнула она, даже выронив скалку из рук. – Гульшагида, радость моя, ты ли это?!
– Ваше счастье, Гульшагида, что Фатихаттай выронила скалку, а то ударила бы вас по голове. Она теперь злая, гм-м! – шутил профессор, снимая пальто.
– Ах, Абузар, скажешь тоже, ей-богу! Девушка может и всерьёз принять… Где ты так извозил своё пальто?.. – Сейчас же взяла у профессора пальто и, повесив его на плечики, принялась чистить щёткой.
Это была всё та же немного ворчливая, но добрая Фатихаттай. И в прихожей всё тот же маленький кривоногий столик, та же старинная вешалка, тот же телефон. Только полок со связками старых журналов прежде не было.
Вступив в просторный и высокий зал, Гульшагида словно вернулась в свою юность. Ей казалось, что здесь ничто, ничто не изменилось, что последних четырёх лет вообще не было. Она обняла вышедшую из соседней комнаты Мадину-ханум, с которой словно бы и не расставалась. На самом же деле всё изменилось, точнее сказать – постарело. Ковёр на полу во многих местах вытерся, стеклянная головка люстры разбита, рояль завален книгами (прежде Абузар Гиреевич сердился, если видел на рояле кем-то положенную книгу, считая это признаком некультурности). Картина с видом старой Венеции, занимавшая полстены, как бы потускнела, а стоящий в лодке рыбак в чёрной широкополой шляпе будто стал ниже ростом.
Если присмотреться, особенно сдала Мадина-ханум, волосы у неё совсем побелели, и глаза стали плохо видеть. Даже чашку берёт со стола ощупью. Раньше Мадина-ханум строго следила за порядком в комнатах, особенно в библиотеке профессора. Теперь и в кабинете Абузара Гиреевича нет прежнего уюта, аккуратности. И под диваном, и на диване – всюду книги. Статуэтки и вазы, которыми когда-то гордился профессор, – он собирал их по всей России и Европе и любил показывать гостям, – теперь стояли высоко на шкафах, так, что и не достанешь. Редкие миниатюры знаменитых художников или висели криво, или совсем сняты. Только фикус вырос не меньше дерева и пальма вытянулась до потолка. Под их ветвями всё ещё стоял стол… письменный стол Мансура. Но на стол был поставлен телевизор.
Пока у женщин шёл разговор, обычный при первой встрече, Абузар Гиреевич вышел в коридор, позвонил кому-то из своих приятелей, видимо, тоже книголюбу, похвастался тем, что сегодня наконец-то приобрёл «Воспоминания» Шаляпина. Потом долго пили чай. Абузар Гиреевич, оказывается, до сих пор пьёт из маленькой узорчатой чашки. У него и чайная ложка всё та же, изящная, серебряная, с витой ручкой, – подарок друзей к пятидесятилетию. Фатихаттай заваривает чай ему по-прежнему отдельно – в маленьком чайнике – и сахар колет заранее. Абузар Гиреевич пьёт вприкуску, – так, говорит, вкуснее.
Абузар Гиреевич за чаем любил шутки, весёлый разговор. Сегодня настроение у него как-то странно менялось: то оживится, то вдруг сделается задумчив, смотрит вниз и рассеянно отвечает на вопросы.
– Друг мой, уж не захворал ли ты? – встревожилась Мадина-ханум.
– Спасибо, друг мой, я здоров… – Помолчал и объяснил: – У нас сегодня… человек умер…
Профессор, сгорбившись, ушёл к себе в кабинет. А женщины, расспросив у Гульшагиды, кто скончался, погоревали, сколько положено, и опять повернули разговор на свой лад. Хотя Гульшагиде не очень хотелось рассказывать о своей прежней жизни в Акъяре, но пришлось уступить расспросам. Не чувствуя ни скрытых осуждений, ни затаённых насмешек у своих собеседниц, она до конца разоткровенничалась:
– Говорят, у мужчин всё хорошее в будущем, а вот у женщин, кажется, в прошлом. Я в свои двадцать шесть лет частенько тоскую о прошлом, – призналась Гульшагида.
– А что за человек был твой муж? – всё же полюбопытствовала Фатихаттай.
– Человек он был вроде бы неплохой. Агроном. Знал своё дело… Но у нас, врачей, особая профессия – ни днём, ни ночью нет покоя. И в дождь, и в буран, из гостей, среди ночи могут вызвать к больному. Уедешь – и сама не знаешь, когда вернёшься домой. Сперва муж вроде жалел, потом начал хмуриться, а в конце концов заявил: «Мне не нравится эта жизнь, выбирай одно из двух: или я, или больница…»
– Ребёночка-то нет?
– Нет, – тихо ответила Гульшагида.
Теперь, когда открыла свою душу, Гульшагида очень захотела узнать: а что Мансур, как и где он живёт, счастлив ли, есть ли у него дети? Откуда взялся слух, будто бы вернулся домой? Однако она не могла так запросто, как старшие её собеседницы, задать очень уж деликатные, мучавшие её вопросы. А сами они – ни Мадина-ханум, ни Фатихаттай – почему-то не заводили речь о Мансуре.
Гульшагида собралась было домой, но её не отпустили: мол, не всё ещё переговорили, заночуй у нас. К тому же, тётя Аксюша, к которой все так привыкли, вчера уехала в Тулу, поэтому в доме чувствуется какая-то пустота.
– Пожалей немного и Абузара, ему с тобой легче, – сказала Фатихаттай. – Он, по всему видно, очень тяжело переживает несчастье, случившееся в больнице. Он всегда так. А на людях-то, милая Гульшагида, горе легче переносится.
Абузар Гиреевич словно дожидался этого разговора, пригласил Гульшагиду к себе в кабинет. Он вынул из ящика стола какой-то журнал. Но разговор начал не о журнале, а о гибели Анисы Чиберкеевой.
– Её можно было спасти… Вскрытие полностью подтвердило моё предположение – Аниса умерла от отравления. Надо же было случиться этому именно в больнице, где сёстры, сиделки, врачи!.. – Профессор вздрогнул всем телом. – Такого я ещё не переживал, сколько ни работал в больницах. Уму непостижимо!.. Я уже думал, что мы с Магирой-ханум близки были к тому, чтобы найти ключ к сердцу Анисы… И вдруг такая резкая перемена, полное недоверие к нам… – Профессор покачал седой головой. – Тут должна быть какая-то скрытая причина… Больше всего, Гульшагида, меня возмущает Салах. Под белым халатом – каменное сердце!.. Это ведь страшно для врача. Люди доверяют ему жизнь, счастье, семью, доверяют свою судьбу, а он… Каюсь, я не раз проявлял излишнюю мягкость к Салахетдину. А теперь вот жестоко расплачиваюсь за всё. Эти укоры совести, Гульшагида, для меня тяжелее тысячи других упрёков… – Профессор, обхватив голову руками, облокотился о стол и несколько раз сокрушённо вздохнул.
Гульшагида пыталась утешить его, но Абузар Гиреевич только качал головой.
– Нет, не утешайте, Гульшагида, это наказание мне на всю жизнь. И поделом.
Профессор как бы нечаянно взял в руки лежавший на столе номер медицинского журнала за прошлый год, долго смотрел на него, словно раздумывая, зачем он лежит здесь, потом вспомнил, поднял голову.
– Я и раньше читал вашу статью, а вчера пробежал ещё раз… Ваши наблюдения и выводы, Гульшагида, достойны внимания. В них есть интересные зародыши для более серьёзной разработки вопроса. Вам следует поступить в аспирантуру…
Материалом для этой небольшой статьи послужили наблюдения Гульшагиды в сельской больнице над болезнями сердечно-сосудистой системы. В своё время Гульшагида получила немало откликов врачей на эту статью. Но личная жизнь складывалась так трудно, что было не до статьи, не до писем. Да, она всё же смалодушничала тогда. Надо было копить и копить материалы. А профессор – подумать только! – не забыл! Мало того – ещё заметил «интересные зародыши». Этого Гульшагида никак не ожидала.
– Нет, я уж теперь не мечтаю об аспирантуре, Абузар Гиреевич, – сказала она смущённо.
– А сколько вам лет? – сухо и резко спросил он.
– Двадцать шесть, – уже совсем безнадёжно ответила Гульшагида.
– В этом возрасте вы хотите отказаться от научной деятельности?! И вам не стыдно?! – продолжал Тагиров. – Я вот почти в три раза старше, но – работаю и работаю. До ста доживу – не перестану. Если человек перестал работать, стремиться к достижениям, значит, он не живёт. Не смейте больше повторять мне ваши жалобы! Я верю – в тридцать пять лет вы приметесь за докторскую диссертацию. Так оно и будет!
– Это уже слишком, Абузар Гиреевич! Нет, я теперь вряд ли дотяну…
– Полноте! – перебил профессор. – К будущему году готовьтесь в аспирантуру. Вот так! Мы ещё особо поговорим об этом. В частности, я прошу вас внимательно наблюдать за Асиёй. Это очень пригодится вам в будущем. Рано или поздно мы должны победить заболевания сердечно-сосудистой системы.
Разговор этот встряхнул Гульшагиду. Ночью она почти не сомкнула глаз. За несколько минут вся её, казалось, привычно сложившаяся жизнь перевернулась. Неужели ещё не всё потеряно? Неужели это возможно? Так внезапно воспрянуть духом, так окрылиться!.. А если у неё всё же не хватит сил и она упадёт потом с этой высоты?..
Гульшагида лежала на диване в комнате Фатихаттай. И в зале, и в кабинете, и в спальне Абузара Гиреевича свет был погашен. Но вот старинные часы мягко пробили три часа. В одной из комнат зажглась настольная лампа, послышались шаги. Потом всё стихло. Но свет продолжал гореть.
– Это Абузар, – зашептала проснувшаяся Фатихаттай. – Когда ему не спится, он зажигает свет на столе Мансура и смотрит сквозь листья фикуса. «Мне, говорит, кажется, будто за столом сидит Мансур». Утешается этим, бедняга. Он очень скучает по Мансуру…
Гульшагида отвернулась к стене и, закусив угол подушки, неслышно заплакала.
2
Глядя на зелёный абажур на письменном столе, между саблевидными листьями пальмы и широкими лопухами фикуса, вспоминая детские годы Мансура, Абузар Гиреевич незаметно забылся. Сон его был неспокоен. Вообще за последние годы он редко спал глубоко и безмятежно. Или только дремал, или в полусне занимался всю ночь своими дневными делами. Если ему удавалось заснуть по-настоящему, он после этой счастливой ночи чувствовал себя очень хорошо: и голова не болит, и в теле лёгкость. Именно в такие ночи, как бы обновляющие его организм, иной раз он с такой ясностью увидит во сне решение того или иного научного вопроса, над которым столько времени безуспешно ломал голову, или так чётко сложится мысль, которая наяву никак не давалась, что остаётся только, проснувшись, быстро записать всё на бумаге, а потом – удивляться тончайшему устройству человеческого мозга.
Сегодня Абузар Гиреевич видел совсем простые, спокойные сны. Казалось, незачем было просыпаться и зажигать лампу… Будто они с Мансуром сидят на берегу Волги. Мансуру лет пять или шесть, – босоногий, загорелый, живой, как ртуть, озорной мальчишка в коротких штанишках.
Мансур был сыном родной сестры Мадины-ханум. Его родители внезапно умерли при кратковременной эпидемической вспышке в одном из окраинных районов Башкирии. Мадина-ханум привезла четырёхлетнего сиротку-племянника в Казань, и они с Абузаром Гиреевичем усыновили его. Профессор очень любил детей, а своих не было, и они с Мансуром быстро подружились.
– Дау-ати-и-и![12] – звонко кричит загорелый мальчишка. – Давай поплывём на тот берег.
И они рядом переплывают реку. Вода тёплая, тихая.
А вот Абузар Гиреевич с двустволкой за плечами отправляется на охоту. Широкие излучины, кустарники на берегу Камы, мелкие озёрца, – картины одна другой красивей. Светает. Над камышами белёсый туман. Актырнак, любимая охотничья собака Абузара Гиреевича, исчезает в тумане и, сделав невидимый круг, возвращается обратно. Вот, как изваяние, застыл умный пёс, навострив уши и подняв переднюю лапу. Стая уток взмыла в воздух. Абузар Гиреевич вскидывает ружьё. Гремит выстрел, но – неудача, мимо. Из кустов с палкой в руке выбегает огорчённый Мансур.
– Ах, дау-ати! – говорит он. – Так близко были – и ты не попал! Я мог бы даже палкой сбить.
У Абузара Гиреевича задета охотничья гордость, он стоит, смущённо опустив голову. Ведь мальчишке не повесишь замок на губы, он всем расскажет, как его дау-ати в нескольких шагах промазал мимо цели…
Нет, они не на охоте, а на Рижском взморье. Идут, взявшись за руки, по берегу моря, по белому песку. На Мансуре матроска. Он идёт отмелью, шлёпая по воде босыми ногами. Волны тихо подкатывают, играют, шурша песком. Абузар Гиреевич шагает чуть поодаль. Здесь песок слежался, точно асфальт, нога не проваливается. Вечер. Заходит солнце. Море простирается до самого горизонта, отливая перламутром. В одном месте причудливо отражены розовато-белые облака, в другом – радужно преломлённые солнечные лучи. Посреди моря словно зажжён огромный костёр. Алым цветом окрашены и прибрежные деревья, они как бы грустят, расставаясь с солнцем. Ослепительно пылают окна кафе на пляже. Над водой летают чайки. Отдыхающие бросают им кусочки хлеба. Мансур тоже просит у своего дау-ати хлеб. Абузар Гиреевич вынимает из кармана ломтик, завёрнутый в бумажку. Раскрошив, мальчик бросает его в воздух. Чайки с неуловимым проворством подхватывают кусочки на лету. О птицах, что проявляют особую быстроту, Абузар Гиреевич одобрительно говорит:
– Эта молодчина, Мансур, – видишь, как ловко схватила!
Мансур весело смеётся.
– А вон та растяпа, верно, дау-ати? – говорит он, показывая на другую птицу. – Из клюва уронила.
Снам не препятствует ни время, ни расстояние. Абузар Гиреевич и Мансур уже у себя на даче, в Займище, едят горячие оладьи со сметаной. Фатихаттай продолжает подносить всё новые и новые порции.
– Не торопись, это неприлично. Могут сказать: «Вот невоспитанный мальчик», – наставляет приёмного сына Мадина-ханум.
– Да ведь горячо! – возражает Мансур.
– Пусть остынут немного.
– Есть очень хочется.
В Займище они почти ежегодно выезжали ещё в мае и не возвращались вплоть до осенних дождей. Абузар Гиреевич по-особенному любил Займище. У самой деревни плещется Волга. Если при утренней заре или вечером, перед заходом солнца, сядешь на крутом берегу и заглядишься на могучую реку, от восторга перед её красотой и величием наворачиваются слёзы на глаза. Как хороши и эта зеркальная гладь воды, и белые, лёгкие, словно девичий кисейный шарф, туманы, и поросшие кустарником острова, подобные зелёным шапкам на воде, и слетающиеся на них дикие гуси, и бесшумно, величаво плывущие вдали белоснежные пароходы, низкие, похожие на жучков буксиры, длинные, медлительные баржи, плоты… Напротив, на том берегу, село Пустые Моркваши, правее – Набережные Моркваши, а ещё правее, вдали, можно различить в синеватом тумане Свияжскую крепость. Ночью на Волге начинается своеобразная, таинственная жизнь: то появятся, то погаснут, то зажгутся, то вновь погаснут зелёно-красно-жёлтые огоньки. Всю ночь они перемигиваются о чём-то. А когда рассветает, они словно прячутся в прибрежных пещерках, с тем чтобы потом, с наступлением темноты, снова всю ночь перемигиваться.
Ах, этот сон!.. Вот уже Абузар Гиреевич, босой, в соломенной шляпе, в подвёрнутых до колен брюках, с вёслами и удочками на плече, спускается к Волге, рыбачить…
Нет, Абузар Гиреевич не на реке – он уже у себя в больнице. Вот он стремительно идёт по коридору с развевающимися полами белого халата. За ним следует группа иностранных врачей, какая-то делегация.
– …Не верите? Думаете, неправда? Думаете, пропаганда? – Профессор распахивает двери одной палаты, другой, третьей, четвёртой. – Смотрите, удивляйтесь! Палаты почти пустые, в каждой занято две-три койки, не больше. Спросите, куда девались больные? Пожалуй, скажете: «Не могут лечь, потому что плата велика». Нет, мы всех лечим бесплатно. И все палаты пустуют. Чудо? Нет, господа, хотя это и похоже на чудо, но это – прекрасный результат профилактической работы, охватывающей всё население…
…Ой, кто это так пронзительно свистит? Наверно, Мансур-озорник. Фатихаттай вчера принесла с базара глиняную лошадку. Вот и свистит без конца, негодный мальчишка!
…Абузар Гиреевич проснулся. Звонил телефон. Профессор быстро встал, накинул на плечи халат, сунул ноги в чувяки, направился в прихожую. По пути кинул удивлённый взгляд на зелёный свет на столе Мансура, – он забыл, что сам зажёг лампу ночью и заснул, глядя на этот зелёный свет.
– Да, слушаю, – тихо говорит он, прикрыв ладонью трубку, чтобы не разбудить спящих. – Да… Какие приняли меры? Ну… Результат?.. Пришлите машину. Сейчас же!
Гульшагида, задремавшая в слезах, проснулась, разбуженная голосом профессора. Она услышала тревогу в его голосе, а потом слова: «Пришлите машину». Значит, в больнице у кого-то ухудшилось состояние? У кого? Перед глазами Гульшагиды один за другим проходят больные. Затем она прислушалась к вою ветра на улице. Стёкла окон мокрые, – идёт то ли снег, то ли дождь. Взглянула на часы. Было начало пятого.
Когда Гульшагида вышла в переднюю, профессор уже надевал пальто.
– Я тоже с вами, Абузар Гиреевич. Уж очень темно и непогодливо на улице.
– Не надо, поспите, – ответил профессор.
– Нет, нет, теперь уже не засну. Поеду с вами, Абузар Гиреевич. – Гульшагида надела пальто, повязала платок. – Не отпущу вас одного в такую погоду…
Профессор не стал больше противиться. Они тихонько закрыли дверь и вышли на лестницу. Здесь был полумрак, тихо и прохладно. Вдруг Гульшагида вцепилась в руку профессора, испуганно вскрикнула:
– Кто это?!
Человек, сидевший на маленьком чемодане, прислонясь спиной к батарее, вскинул голову, быстро встал на ноги. Высокий, плечистый мужчина в пальто с поднятым воротником и в меховой, низко надвинутой шапке.
– Это я!
Гульшагида сразу узнала голос Мансура, – по фигуре и одежде его трудно было узнать. Абузар Гиреевич тоже вздрогнул при звуке этого голоса.
– Это ты, Мансур? – Он протянул навстречу сыну обе руки. – Ты почему тут? Почему не идёшь в квартиру?
– Поезд запоздал… Я не хотел беспокоить вас…
– У порога родного дома никогда не бывает поздно. Сейчас же иди домой… А нас, прости, вызывают в больницу.
– Здравствуйте, – сказал Мансур побледневшей Гульшагиде. – Я, кажется, напугал вас?
Она не нашлась что ответить.
На улице сильный гололёд. Машина скользит из стороны в сторону. Того гляди или врежется в какой-нибудь столб, или свалится в канаву. Темно. Идёт дождь вперемежку со снегом. А там, на мрачной лестнице, остался неведомо откуда и неизвестно зачем приехавший и близкий, и чужой, и какой-то странный Мансур. А в больнице сейчас, возможно, кто-то умирает. Сложно устроена жизнь. Мысли Гульшагиды, как молнии, мечутся между этими двумя точками – от лестницы в больницу, от больницы к лестнице. И она, пожалуй, не могла бы сейчас сказать точно, о чём больше и беспокойней думает.
И зачем она пошла сегодня к профессору? Какая неведомая сила потянула её туда? Если бы ушла к себе в общежитие, не было бы ни этих мучительных воспоминаний, ни слёз ночью, ни этой загадочной ночной встречи. А теперь что?.. Опять из ран начнёт сочиться кровь. Кому нужны эти муки? Почему Гульшагида не осталась сейчас с ним, на лестнице? Ведь это возможно было. Нет, отрезанный ломоть не приклеишь. Мансур для её сердца отрезанный ломоть. Но почему же тогда так больно ноет сердце? Почему ей так хочется плакать?..
Профессор сидит, свесив голову на грудь. О чём он думает? Может, и у него мысли мечутся от больницы к тёмной лестнице?
Вдруг профессор встрепенулся, посмотрел на часы.
– Очень медленно едем, Кузьмич!
– Да ведь дорога какая, Абузар Гиреевич! Можно загубить машину.
– О человеке надо думать, Кузьмич!
Шофёр хотел сказать, что и в машине люди, но удержался. Он хорошо знал характер старого профессора.
– У кого ухудшилось состояние? – спросила Гульшагида.
– У Исмагила.
Гульшагида знала, что Исмагил уже не жилец на этом свете, что медицина ничем не в силах помочь ему. Можно было только временно заглушать нестерпимые боли. Это сумеет сделать каждый врач, каждая сестра. А профессор, невзирая на непогоду и неурочное время, всё же едет к Исмагилу. На что он надеется?
Вдруг машина остановилась. При свете фар показалась больничная ограда. Когда они вышли из машины, Гульшагида взяла профессора под руку.
В парадном она сама раздела Абузара Гиреевича. Санитарка подала им халаты, и профессор, даже не застегнувшись, торопливо стал подниматься по лестнице. В тихом и тускло освёщенном коридоре их встретили Магира-ханум и дежурный врач. Уже по их виду было ясно, что ничего утешительного нет.
– Умер… – тихо сказала Магира-ханум.
Исмагил был накрыт белой простынёй. Профессор приподнял край материи. Лицо умершего было спокойным и торжественным. Казалось, он в первый раз после долгих лет страданий сладко уснул.
Гульшагида лучше, чем другие, понимала состояние профессора. Если бы не задержала на две-три минуты неожиданная встреча на лестнице и если бы дорога не была такой скверной, они ещё успели бы. Ведь опоздали всего на десять-пятнадцать минут. Но и небольшое опоздание врача бывает роковым для больного.
– Поезжайте домой, Абузар Гиреевич, – сказала Магира-ханум, тревожась за профессора.
Он тяжело поднялся с места.
– Жене Исмагила я скажу сам.
Внизу ему помогли одеться.
– А вы? – спросил профессор Гульшагиду.
– Я уж не поеду, Абузар Гиреевич, скоро шесть часов. Вон Магира-апа едет домой, она проводит вас.
– Нет, Гульшагида, идёмте. Вы сейчас очень нужны нам. Очень!
Гульшагида, поколебавшись, надела пальто. Она и хотела увидеть Мансура, и боялась с ним встретиться.
