Абдурахман Абсалямов
Избранные произведения. Том 1
Всё ещё смотря в окно, Гульшагида увидела трёх человек, не похожих ни на студентов, ни на слушателей курсов. Слева шла пожилая женщина в потёртом плюшевом пальто, жёлтых ичигах с калошами и в белом вязаном платке; в середине – молоденький морской офицер; справа от него – худенькая девушка в лёгком жакете. У парадного входа девушка приостановилась, недоумённо посмотрела на верхушки деревьев, – и ветра нет, а листья всё падают и падают. Крупный, оранжево окрашенный кленовый лист опустился ей на плечо. Она сняла его, с любопытством подержала в руке и отдала моряку, а сама заторопилась войти в подъезд.
В полукруглом вестибюле с высоким потолком и кафельным полом, куда спустилась Гульшагида, чтобы встретить своих товарищей, она снова увидела этих людей. Девушка уже сняла жакет, набросила на плечи халат. Вот она приблизилась к моряку, тихо сказала:
– Ты иди, Ильдар, иди…
И, не дожидаясь ответа, зашагала вверх по лестнице.
– Асия! – позвал моряк.
Девушка в замешательстве остановилась. Минуту-другую постояла с опущенной головой и наконец обернулась. Тёмно-карие глаза её влажно блестели. Моряк направился было к ней, но она быстро-быстро замахала худенькими руками, всем своим видом говоря: «Нет, нет, не надо!»
Тут вмешалась сопровождавшая их женщина:
– Доченька, попрощалась бы с Ильдаром как следует. Как знать… с болезнью не шутят.
– Мама, пожалуйста!.. – крикнула девушка.
В голосе её прозвучала такая боль, что Гульшагида вздрогнула, невольно взглянула на моряка. Тот сорвался с места, вмиг очутился рядом с девушкой.
– Ты чего-то скрываешь от меня? – с тревогой спрашивал он. – Что с тобой, Асия? Скажи, не таись!..
– Э, сынок, что нам скрывать от тебя… – отозвалась женщина. – Просто мы не успели тебе сказать – ты приехал неожиданно, в последнюю минуту… Мы уже договорились с профессором. Он назначил точное время…
– Асия, не скрывай от меня ничего! – просил моряк. – Твоя боль – моя боль…
– Я здорова! – отчаянно выкрикнула девушка. Её тонкие ноздри трепетали. Но тут же она обессиленно проговорила другое: – Оставь меня, Ильдар! Не будет тебе счастья со мной. Я очень, очень больна! У меня комбинированный порок!.. Я… – уткнувшись лицом в перила, она заплакала. – Я не жилец на этом свете… Ты не надейся понапрасну. Уходи, уходи!..
5
Профессор Абузар Тагиров – не только в Казани – считался одним из крупнейших специалистов по сердечно-сосудистым заболеваниям. Сотни людей приезжали из разных городов и сёл, чтобы показаться ему. Велики были его авторитет и добрая слава в народе. Он был одним из первых татарских врачей. Медицинский факультет Казанского университета он окончил в тысяча девятьсот одиннадцатом году. Ещё в молодости Тагиров по праву считался способнейшим учеником знаменитого медика Казем-бека, славившегося в Казани и в Казанской губернии. Возраст, опыт, многолетняя врачебная работа сделали имя Тагирова очень популярным. Не только в самой Казани, но и в республике было немало семей, в которых говорили: «О, Абузар-абзы лечил ещё нашего деда» или «Он вылечил наших родителей». Его частенько называли «мастером здоровья». В Татарии и в соседних автономных республиках врачевали сотни его учеников, благодарные ему за науку. Наконец, он был весьма заметным общественным и государственным деятелем; многократно участвовал в международных конференциях и конгрессах, выступая с программными докладами; охотно читал лекции местному населению, публиковал статьи в газетах и журналах, выступал по радио и телевидению.
Отец Абузара-абзы носил распространённое татарское имя – Гарай. Но в России это имя ещё со времён Пушкина произносилось – Гирей, и Абузар с гимназических лет писал своё отчество – Гиреевич. Впоследствии и русские и татары величали его Гиреевичем.
Вчерашние волнения, видимо, ещё беспокоили профессора – он выглядел бледнее обычного. Однако он был, как всегда, обходительным и приветливым. По обыкновению своему, первым здоровался с врачами, сёстрами, санитарками. Встретив в коридоре выздоравливающего, спрашивал о самочувствии. Во всех его движениях чувствовались энергия и деловитость. Но, войдя в кабинет, он первым делом почти неосознанно и чуть растерянно взглянул через окно на расцветшие кусты шиповника… И вчера, разговаривая с тётей Аксюшей, и сейчас он всё думал о Галине Петровне…
Ему было что вспомнить. Когда командование приказало партизанам переправить больного врача Тагирова на Большую землю, Галина Петровна, накрыв плечи тёплым платком, проводила его до самолёта. Простая, самоотверженная русская женщина с озабоченным, порою даже суровым выражением на исхудавшем лице. Седеющие каштановые волосы, тёмно-синие глаза, скромность и сдержанность. Такой он и запомнил навсегда Галину Петровну. В час его отлёта она грустно смотрела на заходящее солнце…
Со вчерашнего дня сердце профессора ныло от горького раскаяния. Где же его обещания не забывать Галину Петровну, писать?.. Если бы не святая душа тётя Аксюша, он, возможно, так и не выполнил бы своего долга перед Галиной Петровной.
Было рискованно тревожить тяжелобольную, но Абузар Гиреевич, взвесив все обстоятельства, решил вызвать Галину Петровну в Казань. Пусть сегодня же Аксинья Алексеевна отправится домой и передаст вызов. Конечно, Абузар Гиреевич не онколог, но он посоветуется с коллегами, сделает всё возможное…
Пока профессор стоял в задумчивости у окна, вошла ассистентка Вера Павловна с лечащим врачом Магирой Хабировной. Сегодня был день консультации. Профессор посмотрел на часы, кивнул.
– Что же, начнём, Магира-ханум. Вы говорили о какой-то девушке…
– Она здесь, Абузар Гиреевич. Девятнадцатилетняя студентка.
– Сердце?
– Да, комбинированный порок. Не раз лежала в больницах, но лечение не дало результатов.
– У кого лечилась? Когда?..
Магира-ханум обстоятельно ответила на все вопросы.
– Тогда пусть войдёт.
Вся настороженная, девушка остановилась в дверях кабинета. Профессор пошёл ей навстречу.
– Пожалуйста, садитесь вот сюда, – показал он на стул, нарочно поставленный подальше от двери. – Не стесняйтесь, садитесь удобней. Вот так. – И сам, взяв стул, сел напротив. – Как вас зовут?
– Асия.
– Ну, Асия, вы любите осень?
В ответ на такой вопрос девушка только покачала головой.
– А мы, старики, Асия, очень любим осеннюю пору. Осень – это изобилие. Человек пожинает плоды своих трудов. А весна – это только цветочки. – Профессор улыбался, переводя взгляд то на девушку, то на Веру Павловну, то на Магиру-ханум. Улыбка его была мягкой, располагающей. – Ну, Асия, рассказывайте, что беспокоит вас.
– Да вот захворала немного, – сказала Асия, потупясь.
В действительности же вся её жизнь состояла из нескончаемых мучительных приступов болезни, усиливавшихся изо дня в день. Начиналось с того, что всё тело сводили ужасные судороги; потом нестерпимо болели спина, сердце, суставы, казалось – кости дробятся, дышать становилось нечем, она задыхалась, руки и ноги холодели, лицо покрывалось бледностью, губы синели, а глаза готовы были выскочить из орбит. Не помогали ни уколы, ни порошки, ни микстуры. Иногда боли держались неделями, чуть отпускали, а потом снова усиливались.
Уже по одному тому, как стояла Асия у дверей, как села, как дышала, профессор понял, чем и в какой степени больна девушка. Но, как всегда, он не спешил с выводами. У каждой болезни свои разновидности, каждый организм болеет по-своему. Индивидуальный характер болезни можно установить лишь по рассказам самого больного и по наблюдениям. Некоторые врачи полагают, что в наше время главное – анализы. Но профессор Тагиров считал, что какой бы умной ни была диагностическая машина, она никогда не заменит мышление врача, его опыт.
Профессор задавал девушке самые разнообразные и неожиданные по своей простоте вопросы. И девушка давала столь же простые и прямые ответы.
– Вы играли в детстве с мальчишками, Асия?
– Конечно, играла.
– Они дразнились, эти мальчишки?
– Ну, мальчишки, да чтоб не дразниться!
– Всё же, как они прозвали вас?
– Ну… Цыплёнком звали.
– Вы любите мороженое? – профессор улыбнулся.
– Да. Кто ж его не любит.
– А горло? Горло не болит после мороженого?
– Если заболит, мама даёт мне горячее молоко.
– Значит, ангиной болеете частенько… А в театр ходите, Асия?
– Если уже и в театр не ходить… Конечно, когда здорова, – поправилась она.
– Разумеется, в капроновых чулочках?.. И зимой тоже?
– Не могу же я пойти в театр в домашних шерстяных чулках.
– Ноги ломит после этого?
– Ну, это можно стерпеть.
Профессор осмотрел у неё суставы рук и ног.
– Часто температурите?
– Мама причитает, что я всё время в огне горю.
Стоило профессору ненадолго задуматься, Асия сама принялась донимать его вопросами: отчего у неё температура, почему болят ноги… Потом вытащила из кармана целую пачку бумажек – справки, рецепты, анализы. Но профессор мягко отстранил её руку.
– Я не собираюсь лечить вас бумагами, они мало что скажут мне. А вот вы, если захотите, можете многое сказать. Выздоравливает лишь тот, кто хочет выздороветь. Ещё в старину один восточный врач сказал больному: «Нас трое – ты, я и болезнь. Если мы с тобой будем заодно, нас уже двое, вдвоём мы как-нибудь одолеем одну болезнь». Поняли? – опять улыбнулся профессор. Он старался успокоить эту измученную, напуганную девушку, которая видела впереди лишь одни страдания и уже перестала верить в счастье.
Выяснилось, что лет до шести-семи Асия часто болела всякими недугами. Её возили к врачам, к знахаркам и даже к какому-то «святому старцу». А потом она вроде бы поправилась, хорошо училась в школе. Каждое лето ездила с матерью в деревню, много ела мёду, сушёного творога, пила парное молоко.
Отвечая на очередной вопрос профессора, девушка призналась:
– Да, я люблю музыку и песни, сама играю на гармонике. Даже мечтала поступить в консерваторию, да уж где…
– А после игры суставы пальцев не болят?
– Иногда болят.
– Вы раньше танцевали?
– И сейчас танцую, если болезнь отпускает.
– Я, Асия, люблю смотреть на танцы. Что это за девушка, если не умеет танцевать! Правильно, Вера Павловна?.. А не бывает, Асия, так, что во время танца вдруг кольнёт сердце?
Оказывается, нередко случалось, что девушка, с трудом окончив танец, уходила в другую комнату и сидела там, согнувшись от боли. Но рассказывать об этом ей не хотелось. Подружки, ревнуя к ней своих ребят, с досады прозвали её «дохлятиной».
– Проходите вот сюда, – профессор показал за ширму.
Вера Павловна отвела Асию за ширму и велела раздеться. В такие минуты Асия каждый раз готова была провалиться сквозь землю от стыда. Вот и сейчас, едва профессор приблизился к ширме, Асия схватила только что снятую кофточку, съёжилась, глаза у неё расширились.
– Послушайте, – спокойно убеждал профессор, – вы пришли в больницу, на приём к врачу. Здесь нет ни мужчин, ни женщин, только доктора и больные.
Закончив осмотр, Абузар Гиреевич велел одеться. Он вымыл руки, сел за стол, положив на стекло сплетённые пальцы.
Асия, не в силах поднять глаз, вышла из-за ширмы. Профессор показал ей на стул возле стола, он наблюдал за каждым её движением. Наконец, прямо глядя ей в глаза, твёрдо сказал:
– Асия, надо лечь в больницу… на исследование.
Она, не удержавшись, крикнула:
– Сколько уж исследовали меня – душу только не вынимали! – В её голосе прозвенела боль, отчаяние.
– Надо ещё полежать, Асия, – вздохнул профессор. И повернулся к Магире-ханум: – В вашем отделении есть койка?
– Только что освободилась.
– Тогда прошу положить Асию.
Асия непроизвольно оглянулась на дверь.
– Вас там ждут? – спросил профессор, перехватив взгляд девушки.
– Мама, – тихо ответила Асия, опустив голову.
– С вашей мамой я сам поговорю.
Явилась вызванная звонком Диляфруз, увела Асию. Тагиров, заложив руки за спину, ходил по кабинету.
– Многие полагают, что ревматизм калечит только руки и ноги. А на самом деле он прежде всего бьёт по сердцу и другим внутренним органам, бьёт по нервной системе. Тысячу раз был прав один французский врач, который сказал, что ревматизм не только лижет шершавым языком суставы, но и кусает сердце. Кусает! – повторил профессор, сделав рукой схватывающее движение.
– Вы считаете, что порок у этой девушки – следствие ревматизма? – спросила Магира-ханум. – Но ведь от ревматизма её нигде не лечили.
– Вся беда в этом, – вздохнул профессор. – Очень часто наши коллеги берутся лечить не саму болезнь, а её последствия, что не приносит пользы больному. И к вам, Магира-ханум, и к вам, Вера Павловна, у меня одна просьба: будьте чутки к этой девушке. Как говорили древние римляне, она больше всего нуждается, чтобы ей dixi et animam levavi[2]. Её душа полна волнениями и страхами, надо успокоить эту истерзанную душу, освободить от депрессии. Вы обратили внимание на её слова: «Душу только не вынимали»? Эта девушка очень настрадалась, и вера в медицину у неё шаткая… У вас и без того много работы, – добавил профессор, подумав. – Можете привлечь в помощь Гульшагиду. Вот ей и практика, и материал для доклада. К какому сроку она должна приготовить доклад, Вера Павловна?.. Вот-вот, времени у неё ещё хватит. Прошу позвать ко мне мать Асии…
* * *
Приняв ванну, переодевшись в вылинявший от многочисленных стирок халат, обувшись в тапочки разного цвета – одна зелёная, другая красная, – Асия вслед за Диляфруз вошла в палату. На неё со всех сторон уставились любопытные взгляды. Девушка, не смотря ни на кого, прошла к свободной койке у окна и легла, устремив глаза в потолок. Никому ни слова, ни капли внимания, будто глухонемая. Только на Диляфруз она покосилась краешком глаза.
Асия не лишена была характерных черт, свойственных большинству женщин. Она не признавала красоты других, выискивала у них какие-либо изъяны и, обнаружив эти изъяны, немного успокаивалась. У Диляфруз, по мнению Асии, брови были слишком уж густые, а глаза чуть косили! Но губы… губы вызвали у Асии зависть: так изящно, так тонко очерчены, что диву даёшься. У Асии губы тоже без малейшего изъяна, но они какие-то невыразительные, не придают живости её лицу.
Диляфруз положила на тумбочку порошок.
– Это вам, апа. Выпейте сейчас же!
Асия промолчала. «Пусть попробует привязаться ко мне!» – зло подумала она. Ей вдруг захотелось сделать что-нибудь неприятное этой девушке с красивыми губами. Почему она здорова, а Асия больна? Почему эта девушка счастлива с самого рождения, а Асия должна лучшие годы своей молодости валяться на жёстких больничных койках? Разве это справедливо?..
Диляфруз достала из кармана халата сложенную бумажку, передала девушке.
– Вот вам оставили записочку.
Влажные глаза Асии недружелюбно блеснули.
В ответ на это Диляфруз приветливо улыбнулась красивыми губами. На щеках у неё образовались ямочки, какие бывают у детей. Словно желая сказать: «Вот я какая!», она взметнула ресницы. Чёрные лучистые глаза её засветились, как две живые звёздочки. Асии стало неприятно. Она зажмурилась и не открыла глаз до тех пор, пока Диляфруз не вышла. Едва сестра скрылась за дверью, Асия моментально схватила записку, быстро пробежала и опять сердито уставилась в потолок: «Зачем он утешает меня?.. Зачем пишет: «Не обижаюсь на тебя»? Разве я по своей воле заболела, чтобы обидеть его?..»
6
Вокруг больницы зимой и летом, осенью и весной веет специфическим, не очень приятным запахом. Его не сравнивают с другими запахами, – должно быть, это невозможно, – просто говорят: «больничный». Кто только не слышал слов: «Терпеть не могу этого больничного запаха».
Однако сегодня в палатах удивительно свежо пахнет яблоками, словно в каждой свалили по возу аниса или антоновки. Больные, как бы умиротворённые этим ароматом, лежат тихо, без стонов. Они уже достаточно натерпелись и физической боли и душевных мук, у некоторых и надежд на выздоровление мало, но в эту минуту они не думают ни о чём грустном, только бы не закрывали окон в яблоневый сад! Правда, в палатах чуть сквозит, но этот запах яблок так сладок, навевает так много воспоминаний, что не чувствуются ни сквозняк, ни излишняя прохлада.
Полы тщательно вымыты, палаты чисто убраны, постели, салфетки – всё белоснежное, сменили больным и бельё. После санитарок палатные сёстры, а потом сама старшая сестра ещё и ещё раз заходили в палаты проверять порядок. Вскоре прекратилась беготня санитарок и сестёр. Всюду установилась почтительная, торжественная тишина, какая бывает только перед профессорским обходом.
Асия, натянув одеяло до подбородка, лежала, не отрывая возбуждённого взгляда от двери. Когда в соседних палатах послышался голос профессора, её охватило ещё большее волнение. Она пришла к профессору с надеждой, а после разговора с ним едва тлеющая надежда стала превращаться в уверенность. Проснётся Асия ночью и сразу вспомнит приём у профессора, снова слышит каждое его слово, представляет каждый его жест, выражение лица… Нет, кажется, профессор не обманывает её, она и вправду поправится. Асие очень, очень хочется выздороветь. Но почему она не рассказала профессору или Магире-ханум всё, что её тревожит? Может быть, сегодня рассказать. И тут мгновенно её глаза наполнились слезами жалости к себе, а щёки зарделись от стыда.
Вот в дверях палаты показалась уже знакомая высокая фигура профессора. У него седые, коротко подстриженные усы, на груди висит фонендоскоп. Профессора сопровождает целая свита врачей – мужчин и женщин. Асия совсем съёжилась.
– О, и здесь, оказывается, пахнет яблоками! – оживлённо воскликнул профессор. – Чудесный запах! Мария Митрофановна, что вы скажете на это? – обратился он к лежавшей на первой кровати пожилой женщине. И тут же перевёл взгляд на её соседку, молоденькую женщину. – Скажите, Карима-апа, какими яблоками пахнет?
– Яблоки пахнут яблоками, – невольно рассмеялась Карима.
– Нет, дорогая! Сорт тоже надо знать. Возьмите антоновку – у неё же свой, неповторимый аромат. Если положить антоновку в бочку с квашеной капустой да съесть после бани… М-м-м! В деревне это яблоко зарывают на зиму в сено. Вынешь из сена в январе или в феврале – антоновка благоухает всеми ароматами лугов.
У Абузара Гиреевича такое весёлое лицо, словно он только о яблоках и думает. А на самом деле его быстрые, внимательные глаза уже успели обежать все койки и определить самочувствие больных. Он внимательно слушал доклад лечащего врача, иногда кивал в знак согласия, иногда погружался в раздумье. Он как-то по-своему осматривал больных, по-особенному выслушивал их объяснения, чуть склонив голову набок. А когда обращался к сопровождающим врачам – горел желанием убедить их в своих заключениях.
И всё же Асие порядком наскучило смотреть на одно и то же. Из всей группы врачей она выделяла одну молодую женщину. Да, да! Это её видела Асия на лестнице в тот день, когда поступила в больницу. Но тогда девушка волновалась и плакала, не могла рассмотреть как следует. Другое дело – сегодня. На первый взгляд эта женщина походит скорее на грузинку, нежели на татарку: слишком густые чёрные волосы, правильный овал лица, ровные, в ниточку брови. Только нос не удлинённый, без горбинки, а прямой, изящный. Если эта девушка и татарка, то она безусловно из окрестностей Нурлата, только там родятся такие красавицы. В прежние времена старики говорили о них: «О, эта благородной кости». Впрочем, этих тонкостей Асия уже не знала.
Профессор направился к её койке. Девушка ещё старательней натянула одеяло, выставив только лоб да глаза.
– Здравствуй, Асенька, – совсем по-домашнему сказал профессор, присаживаясь к ней. – Что ты запряталась? Ну-ка, дай руку… – Он стал считать пульс. – Не надо волноваться, Асенька, – видишь, и пульс участился.
Магира-ханум пустилась было в объяснения, но профессор движением руки остановил её. Вставая, мягко улыбнулся больной, сказал шутливо:
– Эх ты, пугливая лань!
И обратился к молодой женщине, привлёкшей внимание Асии:
– Вам передали моё распоряжение? В таком случае оставляю Асию на ваше попечение, – и перешёл к следующей больной.
Гульшагида склонилась над Асиёй, шепнула:
– Успокойтесь. Я приду к вам. Всё объясню.
В мужском отделении профессор зашёл прежде всего к Исмагилу Хайретдинову. Исмагил уходил на войну здоровенным парнем, настоящим богатырём. Участвовал во многих боях, был бесстрашным воином. Уже в конце войны, форсируя одну из германских рек, он провалился под лёд, захлебнулся. Кто-то всё же успел вытянуть его за ворот шинели, влил в рот спирту и оставил на льду: некогда, если жив – очнётся. Исмагил пришёл в себя только в госпитале. Впоследствии он хоть и поднялся на ноги, но прежнее здоровье не вернулось к нему. Сейчас он страдает несколькими болезнями: кровяное давление не падает ниже двухсот тридцати, душит астма, очень плохо и с почками – одну совсем удалили, другая еле работает. Он мучается уже семнадцать лет и, несмотря на постоянное лечение, тает как свеча. Остаётся только поражаться живучести и терпению этого человека.
«Это страдалец войны», – говорил профессор врачам, когда заходила речь об Исмагиле. Но самого Исмагила профессор неизменно подбадривал: «А ты сегодня совсем молодец!»
Тагиров осматривал не каждого больного, но едва он показывался в палате, все затихали. Слышались только вопросы профессора и негромкие ответы того, кто подвергался осмотру. Пожалуй, только Шайхук держался свободно. Вот и сегодня он шепнул что-то смешное своему соседу. Чуткий Абузар Гиреевич услышал шутку, тоже улыбнулся, но погрозил Шайхуку. Этого старого токаря он знал давно и любил. Однажды, ещё до войны, в больничной лаборатории сломался валик заграничного медицинского аппарата. Каким только мастерам не показывали, – ни один не брался починить. А Шайхук оглядел бегло и сказал:
– Можно выточить валик; почему же нельзя? Заграницей ведь тоже люди делали.
И действительно, выточил с изумительной точностью. Он делал и многое другое для лаборатории Абузара Гиреевича. Профессор, встречаясь с токарём, первым снимал шляпу.
И вот теперь Шайхук попал в больницу – самому понадобился ремонт. На этот раз за дело взялся профессор.
В конце обхода Абузар Гиреевич со всей своей свитой вошёл в палату, где лежали с инфарктом миокарда.
– Ну, здесь-то я уж никак не ожидал увидеть похитителей яблок, – с улыбкой сказал профессор. – Перед яблоками, оказывается, никто не устоит. Ну, здравствуйте!
Если в палате нет тяжелобольных, не надейтесь, что артист Любимов будет лежать прикусив язык. Как только состояние Зиннурова немного улучшилось, так и у Николая Максимовича, которому, как он сам выражался, скука и молчание противопоказаны, развязался язык.
– Против правды не пойдёшь, в картошке кости не найдёшь, Абузар Гиреевич, – сейчас же отозвался артист на шутку профессора. – Чтобы я не бегал в сад, Магира Хабировна велела санитарке отобрать у меня штаны, но ради яблок я не посчитался с такими неудобствами, всё же сиганул в сад.
Профессор от души рассмеялся, а смущённая Магира-ханум укоризненно взглянула на артиста, но тот не переставал сыпать словами:
– Ах, профессор, сколько же красивых женщин вы привели сюда, чтобы показать меня! Тамара Ивановна, – обратился он к врачу-невропатологу, – прикройте, пожалуйста, ваши чёрные глазища. Они могут свести меня с ума. Ах, до чего же я дожил! – глубоко вздохнул шутник. – Ладно, глядите, разрешаю, – перед вами благородный больной. Его юбилей отмечали во всесоюзном масштабе, в награду преподнесли воз адресов, два воза ваз, семь часов и неисправный телевизор.
– Об этом, Николай Максимович, расскажете потом, – остановил профессор. – А сейчас поговорим о вашем сердце.
– Что – сердце? То стучит, то замрёт. Иногда два раза стукнет и встанет. Это, я думаю, верный признак выздоровления. Вон и Гульшагида Бадриевна может подтвердить.
Гульшагида промолчала. Этого говоруна трудно унять.
Магира-ханум протянула профессору ленту последней электрокардиограммы. Разглядывая её на свет, профессор шутливо сказал:
– Ну, что ж вы замолчали?
– О чём тут говорить, – вздохнул артист. – Всё записано в этой всесильной ленте. Кажется, мои дела плохи.
– Да, – не переставал улыбаться профессор, – придётся, пожалуй, вызвать хирурга, чтобы зашить вам рот.
Он передал ленту Магире-ханум, легонько коснулся руки Николая Максимовича. Это был ласковый и ободряющий жест.
– Полежите ещё денька два-три, потом разрешим ходить. Дела у вас идут на поправку.
Профессор пересел к авиаинженеру Андрею Андреевичу Балашову. Большая, наголо бритая голова больного сливалась с белизной подушки.
– Ну, скованный богатырь, как самочувствие? – обратился к нему профессор.
– Сняли бы с меня оковы, Абузар Гиреевич, – улыбнулся инженер; это была улыбка мужественного человека, попавшего в беду.
Профессор приподнял свисавшую с его кровати лямку, попробовал, исправно ли работает замок.
– Очень удобная вещь, – похвалил Тагиров. – Нельзя ли вашим мастерским заказать ещё несколько пар, Андрей Андреевич?
– Почему же нельзя, если не поскупитесь в цене, – пошутил Балашов.
Магира-ханум доложила, что инженер плохо спал ночью, бредил, жаловался на боль в пояснице. Болей в области сердца почти нет, одышка в последние дни не давала о себе знать. Тоны сердца ясные. Больной просит разрешения ложиться на бок. Несмотря на запрет, он всё же работает.
– То есть как работает? – насторожился профессор.
Магира-ханум откинула край одеяла. Под ним лежала стопка книг, справочников. Была даже маленькая чертёжная доска. Карандаш, чтобы не упал, был привязан ниткой к койке.
– Это что, конструкторское бюро? – вскинул брови профессор.
Хорошо ещё, что Магира-ханум не знала о большем нарушении режима: к Балашову регулярно приходили люди с завода; если их не пускали к больному, они ухитрялись проникать через чёрный ход, забирали бумаги с расчётами, которые передавал им Балашов.
– Не могу лежать без работы, Абузар Гиреевич, простите, – покаялся инженер.
Все ожидали вспышки гнева у профессора, а он только предупредил строго, чтобы больной не утомлялся. Любимый труд, объяснил Абузар Гиреевич, самое лучшее лекарство.
– Сколько времени он лежит на спине? – осведомился профессор и, получив ответ, сунул в уши концы трубок фонендоскопа. Он тщательно прослушал Балашова, задал ещё несколько вопросов, затем встал, выпрямился, сказал Магире-ханум: – По-моему, следует разрешить ему лежать на боку.
Этой минуты Балашов ждал с нетерпением. Постоянно лежать на спине было для него ужасным мучением. Грудь словно придавлена тяжёлым камнем, позвоночник как бы оцепенел, повернуться бы на бок хоть на одну минуту, не сесть – где уж там! – просто повернуться на бок, – это желание, казалось, было сильнее жажды в знойной пустыне. Вон Николай Максимович может лежать на боку, сколько душа желает, – и артист представлялся Балашову самым счастливым человеком на свете. И вот настала желанная минута и для Балашова. Но вдруг он оробел, не решался пошевелить ни рукой, ни ногой.
Авиаинженер Балашов немало летал; однажды ему пришлось сажать самолёт на «брюхо» – в воздухе отказал мотор. Спасение в одном – умело приземлиться. Однако с приближением к земле возрастала опасность катастрофы. Хотелось нажать на рычаги и снова поднять самолёт в воздух… Вот и сейчас Балашов переживал столь же мучительное чувство. Лоб его покрылся испариной, он уже хотел просить Абузара Гиреевича, чтобы тот отменил своё решение до следующего обхода. Ведь немало ходило рассказов о том, как больные инфарктом погибали при неосторожной попытке встать или повернуться.
– Ну-ка, братец, давай потихоньку, – сказал профессор и начал осторожно помогать больному. Магира-ханум, Гульшагида, Вера Павловна тоже не остались безучастными. В палате стало тихо-тихо. Казалось, и больные, и врачи затаили дыхание.
Балашов переборол себя, медленно повернулся на правый бок и тут же заулыбался: земля! Но лицо профессора было ещё сосредоточенным, он не выпускал руку больного, потом ещё раз прослушал его сердце и лишь после этого вздохнул с облегчением:
– Вот так!
И в ту же секунду у всех оживились лица. Артист дал волю чувствам – сцепил ладони, потряс ими.
– Андрей Андреевич, поздравляю!
Балашов принялся благодарить врачей, но Абузар Гиреевич перебил:
– Потом, братец, потом, – и вместе со стулом повернулся к соседней койке, на которой лежал Зиннуров: – Как самочувствие, Хайдар?
Это был уже третий или четвёртый осмотр профессором Зиннурова. И каждый раз, когда Абузар Гиреевич садился у изголовья Хайдара, и в голосе его, и в выражении лица, и в движениях рук появлялась какая-то особая теплота, даже нежность, – эту гамму чувств невозможно передать словами.
Состояние Зиннурова по сравнению с первыми днями заметно улучшилось. Боли в области сердца уменьшились, дышать стало легче. Только сон всё не налаживался: больного мучали неприятные сновидения, он бредил, метался. Сегодня ночью невыносимо давило грудь. Лицо, руки до сих пор бледные, пальцы дрожат. Ритм пульса на руке неровный, а пульс сонных артерий не прощупывается. Тоны сердца глухие, и хрипы в легких ещё остались. Но профессор подметил и нечто другое, ободряюще сказал:
– Думаю, что вы уже миновали чёртов мост. – И, слегка коснувшись исхудавшей руки больного, добавил: – Поправитесь, ни о чём плохом не думайте. Мадина-ханум передаёт вам большой привет и ждёт в гости. Фатихаттай готовит варенье из чёрной смородины.
Больного, лежавшего на крайней койке, профессор осматривал в первый раз. Это был странный человек. Через широкий лоб его, от одного уха до другого, как обруч, тянулся красный след. Лицо сумрачное, взгляд тяжёлый. Магира-ханум доложила, что больного после сердечного приступа привезли на машине «скорой помощи», лекарства сняли боль в сердце. Электрокардиограмма была недостаточно выразительна.
«Где я видел этого человека с «красной чалмой»? – пытался вспомнить профессор. И вдруг – словно пелена упала с глаз. 1937 год. Полночь. Профессора подняли с постели и увезли в закрытой машине. Потом вот этот человек с «красной чалмой» допрашивал его. В то время он не был таким седым, истомлённым. Но и сейчас – тяжёлый взгляд, язвительная усмешка остались теми же… Через три месяца профессора выпустили из тюрьмы, взяв с него расписку о невыезде из города. Не прошло и двух месяцев, как его снова забрали и он опять предстал перед этим человеком с «красной чалмой». Но вскоре его отпустили домой и больше никогда не тревожили. И вот сегодня, через столько лет, они встретились снова.
Держа в левой руке часы, профессор стал считать пульс больного. Сто двадцать!.. Значит, он тоже узнал и волнуется.
– Не беспокойтесь, – закончив осмотр, сказал профессор, – сердце у вас хоть изношено, однако, при соблюдении режима, ещё можно жить да жить.
