Эмиль Золя
Дамское счастье

Полная версия

Она поздоровалась с гостями и спросила у Анриетты:

– Что это? Вы нанимаете новую горничную?

– Нет, – удивленно отвечала та, – почему вы спрашиваете?

– А у вас в передней какая-то девушка…

Анриетта с усмешкой прервала ее:

– Не правда ли, до чего все продавщицы похожи на горничных?.. Это действительно приказчица, она пришла поправить мне манто.

Муре, у которого при этих словах шевельнулось подозрение, пристально взглянул на Анриетту, а она с деланой веселостью продолжала рассказывать, как на прошлой неделе купила себе в «Дамском счастье» готовое манто.

– Неужели? – воскликнула г-жа Марти. – Значит, вы больше не шьете у Совер?

– Конечно, шью, дорогая; просто мне вздумалось попробовать. К тому же я осталась очень довольна своей первой покупкой, дорожным манто… Но на этот раз вышло крайне неудачно. Что ни говорите, в наших больших магазинах хорошо одеться нельзя. О, я не стесняясь говорю это в присутствии господина Муре… Вы никогда не сумеете как следует одеть элегантную женщину.

Муре не стал защищать свою фирму. Он не спускал глаз с Анриетты, стараясь разубедить себя, считая, что она не осмелится на такой шаг. Вступиться за «Дамское счастье» пришлось Бутмону.

– Если бы все светские женщины, которые у нас одеваются, стали этим хвастаться, – весело заметил он, – вы, конечно, очень удивились бы составу нашей клиентуры… Попробуйте сделать у нас что-нибудь на заказ, и вы получите вещь не хуже, чем у Совер; разница только в том, что у нас вы заплатите вдвое дешевле. Но именно потому, что вещь дешевле, все и считают, что она хуже.

– Значит, манто плохо сидит? – продолжала г-жа де Бов. – Теперь я припоминаю эту девушку… У вас в передней довольно темно.

– Да, – добавила г-жа Марти, – я тоже сначала никак не могла вспомнить, где я видела эту фигурку… Так идите же, милочка, не задерживайтесь из-за нас.

– Успеется, спешить некуда, – ответила Анриетта с пренебрежительно беспечным жестом.

Дамы снова завели разговор о вещах из больших магазинов. Затем г-жа де Бов заговорила о муже: по ее словам, он уехал на ревизию конного завода в Сен-Ло; а Анриетта сообщила, что г-же Гибаль пришлось вчера уехать во Франш-Конте к заболевшей тетке. Она не рассчитывает сегодня и на г-жу Бурделе, потому что та в конце месяца всегда запирается дома с белошвейкой и пересматривает белье своей детворы. Между тем г-жу Марти, казалось, снедала тайная тревога. Положение ее мужа в лицее Бонапарта сильно пошатнулось: дело в том, что нужда заставила беднягу давать уроки в каких-то подозрительных учебных заведениях, где шла открытая торговля бакалаврскими дипломами; он всеми способами старался добывать деньги, чтобы покрыть безумные траты, разорявшие его хозяйство. Застав его однажды вечером в слезах – так он боялся получить отставку, – г-жа Марти решила попросить Анриетту походатайствовать за мужа у одного из ее знакомых – чиновника из министерства народного просвещения. Анриетта успокоила ее с одного слова. Впрочем, г-н Марти собирается лично зайти сегодня, чтобы узнать о своей судьбе и выразить благодарность.

– Вам, кажется, нездоровится, господин Муре? – заметила г-жа де Бов.

– Все дела, – повторил Валаньоск с присущей ему флегматической иронией.

Муре быстро поднялся, раздосадованный тем, что позволил себе настолько забыться. Он поспешил занять обычное место среди дам и снова обрел присущую ему обходительность. Его занимали теперь зимние моды, и он заговорил о прибытии крупной партии кружев. Г-жа де Бов осведомилась у него о цене на алансонские кружева, – быть может, они ей понадобятся. В последнее время она вынуждена была экономить даже тридцать су на извозчика; а если ей случалось остановиться перед витриной магазина, она возвращалась домой совершенно больная. Манто она носила уже третий год, но мысленно примеряла на своих царственных плечах все дорогие ткани, которые попадались на глаза; ей казалось, что с нее содрали их вместе с кожей, когда, очнувшись, она видела на себе одно из своих старых, поношенных платьев и сознавала, что нет никакой надежды когда-либо удовлетворить свою страсть.

– Барон Гартман, – доложил лакей.

Анриетта заметила, как обрадовался Муре появлению гостя. Эльзасец раскланялся с дамами и взглянул на молодого человека с тем лукавством, которое порою озаряло его полную физиономию.

– Все о тряпках, – проворчал он, улыбаясь. И как свой человек в доме, позволил себе добавить: – В передней у вас какая-то премиленькая девушка. Кто это?

– Да так, никто, – со злостью в голосе ответила г-жа Дефорж. – Приказчица из магазина.

Пока лакей накрывал стол к чаю, дверь в переднюю оставалась приотворенной. Он то и дело входил и снова выходил, расставляя на столике китайские чашки и тарелки с сандвичами и печеньем. Яркий свет, несколько смягченный зеленью тропических растений, отражался на бронзовых украшениях просторной гостиной и с ласковым задором переливался на полупарчовой обивке мебели; и всякий раз как открывалась дверь, в просвете виднелся уголок темной передней, освещавшейся через матовые стекла. В этом полумраке можно было различить черную женскую фигуру, неподвижно и терпеливо стоявшую на одном месте. Хотя тут была скамеечка, обитая кожей, Дениза из гордости не желала сесть, предпочитая ждать стоя. Она чувствовала, что ее хотят унизить. Уже целых полчаса стояла она так, не проронив ни слова, не сделав ни одного движения; дамы и барон пристально оглядели ее, когда проходили мимо; теперь голоса из гостиной доносились до Денизы, словно легкие дуновения; вся эта светская роскошь оскорбляла ее своим равнодушием; но девушка все-таки не шевелилась. Неожиданно в распахнувшуюся дверь она увидела Муре; а он наконец догадался, кто это.

– Это одна из ваших приказчиц? – спросил барон Гартман.

Муре удалось скрыть охватившее его смущение, но голос его задрожал:

– Да, но не знаю, кто именно.

– Это молоденькая блондинка из отдела готовых вещей, – поспешила ответить г-жа Марти. – Кажется, она помощница заведующей.

Анриетта тоже смотрела на Муре.

– А! – просто сказал он.

И чтобы переменить разговор, начал рассказывать о празднествах в честь прусского короля, который накануне прибыл в Париж. Но барон не без задней мысли снова завел речь о продавщицах из больших магазинов. Делая вид, будто его это очень интересует, он стал расспрашивать: откуда они в основном набираются? Действительно ли они так распущенны, как говорят? Разгорелся целый спор.

– Вы в самом деле считаете их добродетельными? – допытывался барон.

Муре принялся отстаивать добронравие своих продавщиц с таким пылом, что Валаньоск расхохотался. Тогда, чтобы выручить патрона, в разговор вмешался Бутмон. Право же, среди них бывают всякие: и развратные, и честные. Впрочем, теперь они в целом отличаются более высокими нравственными устоями. В прежнее время в большие магазины шли только подонки торгового мира – девицы сомнительной репутации, без всяких средств; сейчас же многие семьи с улицы Севр воспитывают своих дочерей с расчетом определить их на службу в «Бон-Марше». Во всяком случае, если приказчицы хотят вести честный образ жизни, это зависит только от них самих, потому что им уже не нужно, как простым работницам, искать пропитания и крова на парижских тротуарах; у них имеется готовый стол и квартира, их существование – само по себе, конечно, очень тяжелое – как-никак обеспечено. Всего печальнее, разумеется, неопределенность их общественного положения, ибо это и не лавочницы, и не барышни. Живя в роскоши, но часто не имея даже начального образования, они представляют собой некий обособленный, безыменный класс. Этими обусловливаются их невзгоды и пороки.

– Что касается меня, – сказала графиня де Бов, – я не знаю более неприятных существ… Иной раз так и хочется побить их.

И дамы начали изливать накопившееся раздражение. Ибо за каждым прилавком идет вечная борьба, женщина пожирает женщину, соперничая из-за денег и красоты. Продавщицы всегда полны затаенной зависти по отношению к хорошо одетым покупательницам, к дамам, манеры которых они стараются перенять; а у бедно одетых покупательниц из среды мелкой буржуазии появляется еще более острая зависть по отношению к продавщицам, разодетым в шелк, и, покупая на каких-нибудь десять су, они требуют от продавщицы раболепия горничной.

– Ах, оставьте, все эти «бедняжки» так же продажны, как и их товары, – заключила Анриетта.

Муре принудил себя улыбнуться. Барон наблюдал за ним, восхищенный легкостью, с какою тот сдерживал себя. И барон переменил разговор, вернувшись к обсуждению предстоящих празднеств в честь прусского короля: они будут великолепны, парижский торговый мир изрядно наживется на них. Анриетта молчала и, видимо, соображала что-то: ей хотелось подольше продержать Денизу в передней, и в то же время она опасалась, как бы Муре, который теперь все знает, не ушел. В конце концов она поднялась с кресла.

– Вы извините меня?

– Конечно, дорогая, – сказала г-жа Марти. – Я похозяйничаю вместо вас.

Она встала, взяла чайник и наполнила чашки. Анриетта повернулась к барону Гартману:

– Вы побудете еще немного?

– Да, мне нужно поговорить с господином Муре; мы уединимся в маленькую гостиную.

Анриетта вышла, и ее черное шелковое платье прошелестело в дверях, словно змея, ускользающая в кусты.

Оставив дам на попечение Бутмона и Валаньоска, барон тотчас же поспешил увести Муре. Они стали у окна соседней гостиной и заговорили вполголоса. Имелось в виду новое предприятие. Уже давно Муре лелеял мечту – захватить под «Дамское счастье» весь квартал, от улицы Монсиньи до улицы Мишодьер и от Нев-Сент-Огюстен до улицы Десятого декабря. Среди массива домов на этой улице имелся обширный угловой участок, которым фирма еще не владела, – это-то обстоятельство и препятствовало осуществлению затеи Муре; его мучило желание завершить победу, воздвигнув здесь, как апофеоз, здание с монументальным фасадом. До тех пор пока главный вход в магазин будет с улицы Нев-Сент-Огюстен, с одной из темных улиц старого Парижа, замысел Муре останется незавершенным, не имеющим логического смысла. Муре хотел, чтобы «Дамское счастье» предстало перед лицом нового Парижа на одной из недавно проложенных улиц, где под яркими лучами солнца кипит современная сутолока. Мысленно он уже видел, как этот исполинский дворец торговли господствует над городом и отбрасывает больше тени, чем сам древний Лувр. До сих пор Муре наталкивался на упорство «Ипотечного кредита», руководители которого неизменно держались своей первоначальной мысли: создать на этом угловом участке конкурента Гранд-отелю. Проект был уже готов, и, чтобы приступить к закладке фундамента, ждали только окончательной расчистки улицы Десятого декабря. Но Муре предпринял еще несколько усилий и почти убедил барона Гартмана отказаться от этих планов.

– У нас вчера опять было совещание, – начал барон, – и я пришел сюда в надежде встретить вас и осведомить обо всем… Они все еще упорствуют.

У молодого человека вырвался нетерпеливый жест.

– Как неразумно!.. Что же они говорят?

– Да то же самое, что и я вам говорил и о чем и теперь еще подумываю… Ваш фасад, в сущности, одно украшение: новое здание увеличит площадь магазина не более чем на одну десятую, а это значит бросить весьма крупные суммы просто на рекламу.

Муре вспылил:

– Реклама! Реклама!.. Да ведь эта реклама будет из гранита и всех нас переживет. Поймите, что обороты у нас удесятерятся. В два года мы вернем весь затраченный капитал. Ну что из того, что, как вы выражаетесь, зря пропадет участок земли, если в конечном счете он принесет огромный барыш? Вы увидите, какая тут будет толпа, когда наши покупательницы перестанут душить друг друга в тесноте улицы Нев-Сент-Огюстен, а свободно ринутся по широкой мостовой, где легко может проехать шесть экипажей в ряд.

– Конечно, – сказал смеясь барон. – Но повторяю: вы в своем роде поэт. А наши акционеры считают, что дальнейшее расширение вашего дела просто рискованно. Они хотят быть осторожными ради вас же самих.

– Как! Осторожными? Ничего не понимаю… Ведь цифры у вас перед глазами, и эти цифры свидетельствуют о неуклонном росте нашего дела. Сначала с капиталом в пятьсот тысяч франков я делал оборот на два миллиона. Капитал оборачивался четыре раза. Затем он вырос до четырех миллионов, обернулся десять раз и дал прибыль, как если бы составлял сорок миллионов. Наконец, после ряда новых пополнений капитала, при составлении последнего баланса я установил, что наш оборот в этом году достиг восьмидесяти миллионов; основной капитал, правда, не очень вырос – он составляет всего-навсего шесть миллионов, но он более двенадцати раз обернулся в товарах, которые прошли через магазин.

Муре повысил голос и ударял пальцами правой руки по ладони левой, словно стряхивая миллионы, как скорлупу расколотого ореха.

– Знаю, знаю… – прервал его барон. – Но неужели вы рассчитываете на то, что этот рост будет бесконечен?

– Отчего же нет? – наивно возразил Муре. – Нет никаких оснований думать, что он остановится. Капитал может обернуться и пятнадцать раз, я это давно предсказывал. А в некоторых отделах он обернется и двадцать пять, даже тридцать раз… Потом… Ну что ж? Потом мы найдем какой-нибудь новый способ еще более увеличить обороты.

– Значит, кончится тем; что вы высосете из Парижа все деньги, как выпивают стакан воды?

– Разумеется. Ведь Париж принадлежит женщинам, а женщины принадлежат нам!

Барон положил ему обе руки на плечи и отечески посмотрел на него.

– Право, вы славный малый, вы мне нравитесь… Перечить вам невозможно. Мы еще раз серьезно изучим этот вопрос, и, надеюсь, мне удастся их переубедить. До сих пор мы могли только хвалиться вами. Своими дивидендами вы изумляете биржу… Видимо, вы правы, и, пожалуй, лучше вложить еще денег в вашу машину, чем рисковать, затевая конкуренцию с Гранд-отелем, которая как-никак еще весьма сомнительна.

Возбуждение Муре улеглось; он стал благодарить барона, но без присущего ему пыла, и тот заметил, что Муре бросил взгляд на дверь в соседнюю комнату, вновь охваченный глухим беспокойством, которое все время старался скрыть. Тут, поняв, что они перестали говорить о делах, к ним подошел Валаньоск. В эту минуту барон шепнул Муре с игривым видом старого прожигателя жизни:

– Скажите: они, кажется, мстят?

– Кто? – спросил в замешательстве Муре.

– Да женщины… Им надоедает быть в вашей власти, дорогой мой, теперь вы принадлежите им: перемена справедливая!

Он стал шутить; ему были известны бурные любовные похождения молодого человека. Особняк, купленный для закулисной потаскушки, крупные суммы денег, ушедшие на кокоток, подобранных в отдельных кабинетах, – все это забавляло барона, словно оправдывало его собственные былые шалости. За свою долгую жизнь он сам прошел через все это.

– Право же, я не понимаю, – повторял Муре.

– Э, отлично все понимаете! Последнее слово всегда за ними… Я так и думал: невозможно это, он просто хвастается, не настолько уж он силен! Вот вы и попались! Вытягивайте из женщины все, что можно, эксплуатируйте ее, как угольную шахту! Но все это кончится тем, что эксплуатировать вас примется она, да еще поставит на колени!.. Будьте же осторожны, а то она высосет из вас гораздо больше денег и крови, чем вам удалось высосать из нее.

Он засмеялся еще громче, а рядом с ним, не произнося ни слова, хихикал Валаньоск.

– Что же, нужно всего отведать, – согласился наконец Муре, делая вид, что и ему очень весело. – К чему деньги, если их не тратить?

– Вот за это хвалю, – продолжал барон. – Веселитесь, дорогой мой. Не мне читать вам мораль или дрожать за капитал, который мы вам доверили. Каждому нужно перебеситься; после этого голова делается свежее… А вдобавок не так уж неприятно промотать состояние, когда можешь нажить его снова… Но если деньги – ничто, так ведь есть такие мучения…

Он не договорил и рассмеялся грустным смехом; в его скептической иронии звучали былые горести. Он из любопытства следил за поединком Муре и Анриетты; его еще занимали чужие любовные драмы; он явно чувствовал, что наступил кризис, и понимал всю трагичность положения, так как был знаком с историей Денизы, которую только что видел в передней.

– Ну, что касается страданий, это не по моей части, – самоуверенно сказал Муре. – С меня достаточно того, что я плачу.

Барон молча смотрел на него несколько секунд, затем не особенно настойчиво, не спеша добавил:

– Не старайтесь казаться хуже, чем вы на самом деле… Вы поплатитесь большим, чем деньги. Да, друг мой, поплатитесь частицей самого себя. – Он помолчал, потом шутливо спросил: – Не правда ли, господин Валаньоск, так ведь это бывает?

– Говорят, барон, что так, – отвечал тот просто.

В эту минуту дверь в соседнюю комнату распахнулась, и Муре, только что собравшийся возразить, слегка вздрогнул. Все трое обернулись. Это была г-жа Дефорж. Она кокетливо высунулась из-за портьеры и торопливо позвала:

– Господин Муре! Господин Муре!

Заметив барона и Валаньоска, она извинилась:

– Позвольте, господа, на минуту похитить у вас господина Муре. Раз он мне продал негодное манто, пусть по крайней мере поможет советом. Эта девица такая дурочка, что не в состоянии ничего придумать… Жду вас, господин Муре.

Муре заколебался, желая избежать сцены, которую заранее предвидел. Но делать было нечего – пришлось повиноваться. А барон сказал ему полуотечески-полунасмешливо:

– Идите же, идите, дорогой мой, госпоже Дефорж нужна ваша помощь.

Тогда Муре последовал за ней. Дверь затворилась, и сквозь портьеры ему послышалось хихиканье Валаньоска. Муре и без того начинал терять мужество с тех пор, как Анриетта ушла из гостиной; зная, что Дениза здесь, в одной из дальних комнат, во власти ревнивой соперницы, он чувствовал все возрастающее беспокойство; страшное волнение охватило его, он беспрестанно прислушивался, и порою ему чудились доносящиеся издали рыдания. Что могла придумать эта женщина, чтобы помучить Денизу? И вся его любовь, любовь, которая его самого изумляла, устремилась к этой девушке, неся ей утешение и опору. Никогда еще он не любил так горячо и не переживал такой могучей прелести страдания. Все привязанности этого делового человека, в том числе и Анриетта, такая изящная и красивая, обладание которой так льстило его самолюбию, были, в сущности, только приятным времяпрепровождением, иногда следствием расчета, – он искал лишь выгоды для себя. Он всегда спокойно уходил от своих любовниц и возвращался ночевать домой, наслаждаясь холостяцкой независимостью и не ведая ни забот, ни сожаления. Теперь же его сердце билось в тоске, вся его жизнь была во власти захватившего его чувства, и он уже не мог забыться сном в своей большой одинокой постели. Дениза владела всеми его помыслами. Даже в эту минуту он думал только о ней; следуя за Анриеттой и опасаясь тягостной сцены, он подумал, что ему все-таки лучше быть там, чтобы иметь возможность защитить девушку.

Они миновали безмолвную, пустую спальню, и г-жа Дефорж вошла в гардеробную, куда за ней последовал Муре. Это была просторная комната, обитая красным штофом; здесь стоял мраморный туалетный столик и трехстворчатый шкаф с большими зеркалами. Окно выходило во двор, поэтому в комнате было уже темно и горели два газовых рожка, никелированные кронштейны которых торчали по сторонам шкафа.

– Ну теперь, может быть, дело пойдет лучше, – сказала Анриетта.

Войдя, Муре увидел Денизу; очень бледная, она стояла выпрямившись под ослепительным светом. На ней была скромная кашемировая жакетка в талию и простая черная шляпка; через руку у нее было перекинуто манто, купленное в «Дамском счастье». Когда она увидела молодого человека, руки ее слегка задрожали.

– Я хочу, чтобы господин Муре сам посмотрел, – сказала Анриетта. – Помогите мне, мадемуазель.

Денизе пришлось подойти и подать манто. При первой примерке она уже наколола булавками плечи, потому что они сидели плохо. Анриетта поворачивалась во все стороны, смотрясь в зеркало.

– Скажите откровенно, куда это годится?

– Действительно, сударыня, манто неудачное, – согласился Муре, думая разом покончить дело. – Но беда невелика: мадемуазель снимет с вас мерку, и мы сделаем вам другое.

– Нет, нет, я хочу именно это, и оно мне нужно немедленно, – живо возразила г-жа Дефорж. – Но оно узко в груди, а вот здесь, в плечах, собирается мешком. Если вы, мадемуазель, будете только глядеть на меня, это не поправит дела! – продолжала она сухо. – Ищите, придумайте что-нибудь. Это ваша обязанность.

Дениза, не раскрывая рта, снова принялась накалывать булавки. Это продолжалось долго: девушка переходила от одного плеча к другому; наступил момент, когда ей пришлось нагнуться, даже чуть ли не стать на колени, чтобы одернуть манто спереди. Г-жа Дефорж стояла над нею, отдавшись ее заботам; лицо Анриетты было жестко и черство, как бывает у барыни, которой трудно угодить. Она радовалась, что унижает девушку, требуя от нее услуг горничной; она отдавала ей краткие приказания и в то же время ловила на лице Муре малейшие нервные подергивания.

– Вколите булавку сюда. Да нет же, вот сюда, ближе к рукаву. Да вы не понимаете, что ли?.. Опять плохо, опять мешок… И будьте поосторожней, вы меня колете.

Муре еще раза два попытался вмешаться и положить конец этой сцене, но тщетно. От такого унижения его любви сердце его готово было разорваться: он любил теперь Денизу еще сильнее и был глубоко растроган ее благородным молчанием. Руки у девушки все еще слегка дрожали оттого, что с нею так обращались в его присутствии, но она с горделивой покорностью и мужеством исполняла все, что от нее требовалось. Г-жа Дефорж, поняв, что они не выдадут себя, придумала другое испытание и принялась улыбаться Муре, афишируя свою близость с ним. Когда не хватило булавок, она промолвила:

– Пожалуйста, друг мой, посмотрите в коробочке из слоновой кости, на туалетном столике… Пустая? Неужели? Тогда, будьте любезны, взгляните в спальне на камине; знаете, в углу, у зеркала…

Она обращалась с ним, как с человеком, который находится у себя дома, и всячески подчеркивала, что он ночует здесь и знает, где лежат такие вещи, как щетки и гребенки. Когда он принес ей булавки, она стала брать их у него по одной, нарочно заставляя его стоять перед нею. Она не спускала с него глаз и вполголоса говорила ему:

– Ведь я, кажется, не горбатая… Пощупайте плечи. Неужели я так плохо сложена?

Дениза медленно подняла глаза, еще больше побледнела и снова стала молча накалывать булавки. Муре видел только ее тяжелые белокурые волосы, собранные на нежном затылке; но по тому, как вздрагивала ее склоненная голова, он угадывал, какое смущение и стыд написаны на ее лице. Теперь она окончательно отвергнет его, отошлет к этой женщине, которая даже при посторонних не скрывает своей связи с ним. И он чувствовал, что кулаки его сжимаются от злобы, он готов был ударить Анриетту. Как заставить ее замолчать? Как уверить Денизу, что он обожает ее, что отныне она одна существует для него и что он готов принести ей в жертву все свои мимолетные привязанности? Даже продажная девка не позволила бы себе такой двусмысленной фамильярности, как эта дама! Он отнял руку и повторил:

– Вы напрасно упорствуете, сударыня; ведь я и сам нахожу, что манто неудачно.

Один из газовых рожков свистел, и в спертом влажном воздухе теперь слышен был только этот резкий звук. Зеркала на дверцах шкафа отсвечивали широкими полосами яркого света, ложившимися на красные штофные обои, где мелькали две женские тени. Флакон духов вербены, который забыли закупорить, издавал неопределенный и грустный запах вянущих цветов.

– Вот, сударыня, все, что я могу сделать, – сказала наконец Дениза, поднимаясь.

Она чувствовала, что силы изменяют ей. Два раза она вонзила себе в руку булавку, словно слепая; в глазах у нее мутилось. Неужели и он участвует в заговоре? Неужели он нарочно послал ее сюда, чтобы отомстить за отказ и показать, как его любят другие женщины? Эта мысль леденила ее. Она не помнила, чтобы когда-либо в жизни от нее требовалось столько мужества, даже в те ужасные дни, когда у нее не было хлеба. Но это унижение было еще ничто в сравнении с тем, что она переживала, видя его чуть ли не в объятиях другой, которая вела себя так, словно Денизы тут и не было.

Анриетта погляделась в зеркало и снова заметила резким тоном:

– Вы, право, шутите, мадемуазель! Теперь еще хуже прежнего… Смотрите, как стягивает грудь. Я похожа на кормилицу.

Тут Дениза, совершенно выведенная из терпения, неосторожно ответила:

– Вы несколько полны, сударыня. Не можем же мы уменьшить вашу полноту.

– Полны, полны! – повторила Анриетта, тоже бледнея. – Вы, однако, начинаете дерзить, мадемуазель. Я советовала бы вам избрать для критики кого-нибудь другого.

Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга, дрожа от волнения. Тут уже не было ни светской дамы, ни приказчицы. Были две женщины, равные в соперничестве. Одна яростно сорвала с себя манто и швырнула его на стул, другая, не глядя, бросила на туалетный столик несколько булавок, оставшихся у нее в руке.

– Меня удивляет, – продолжала Анриетта, – что господин Муре терпит такую наглость… Я думала, сударь, вы более требовательны в выборе служащих.

– Если господин Муре держит меня на службе, значит, ему не в чем меня упрекнуть. Я даже готова извиниться перед вами, если он потребует.

Муре был так ошеломлен этой стычкой, что слушал, не зная, как положить ей конец. Он приходил в ужас от женских передряг, их грубость оскорбляла его прирожденное стремление к изящному. Анриетте хотелось вырвать у него хоть слово осуждения по адресу девушки. А так как он колебался и продолжал молчать, Анриетта решила доконать его еще одним оскорблением:

– Видно, сударь, вам угодно, чтобы я выслушивала в своем доме дерзости от ваших любовниц!.. От девки, подобранной неизвестно где.

Две крупных слезы скатились из глаз Денизы. Она давно удерживала их, но это оскорбление лишило ее последних сил. Видя, что она отнюдь не собирается отвечать какою-либо резкостью, а только молча плачет, сохраняя полное достоинство, Муре перестал колебаться: все существо его устремилось к ней в порыве безграничной нежности. Он взял ее за руки и прошептал:

– Уходите скорее, дитя мое, забудьте этот дом.

Анриетта смотрела на них в оцепенении, задыхаясь от гнева.

– Погодите, – сказал он, собственноручно свертывая манто, – захватите с собой эту вещь. Госпожа Дефорж купит себе где-нибудь другое… И не плачьте, прошу вас. Вы знаете, как я вас уважаю.

Он проводил Денизу и затворил за нею дверь. Девушка не произнесла ни слова, только щеки ее зарделись, а на глаза опять набежали слезы, – на этот раз упоительно-сладостные.

Анриетта задыхалась; она вынула носовой платок и крепко прижала его к губам. Рухнули все ее расчеты, она сама попалась в ловушку, которую готовила для них. Она была в отчаянии, что под влиянием ревности зашла так далеко. Быть брошенной ради такой твари! Быть униженной в ее присутствии! Самолюбие страдало в ней больше, чем любовь.

– Так это та самая девушка, в которую вы влюблены? – с трудом произнесла она, когда они остались одни.

Муре ответил не сразу; он шагал от окна к двери, силясь совладать с охватившим его волнением. Наконец он остановился и очень вежливо и просто сказал, стараясь придать своему голосу жесткость:

– Да, сударыня.

Газовый рожок все свистел, в гардеробной было душно. Теперь на отражениях зеркал уже не плясали тени, комната казалась пустой, погруженной в гнетущую печаль. Анриетта порывисто опустилась на стул; лихорадочно комкая в руках платок, она повторяла сквозь слезы:

– Боже мой, как я несчастна!

Он несколько мгновений смотрел на нее не двигаясь, потом спокойно вышел из комнаты. Оставшись одна, она молча зарыдала. На туалетном столике и на полу валялось бесчисленное множество булавок.

Когда Муре снова вошел в маленькую гостиную, он застал там одного Валаньоска: барон вернулся к дамам. Чувствуя себя совсем разбитым, Муре сел на диван, а его приятель, видя, что ему нехорошо, стал перед ним, чтобы заслонить его от любопытных взоров. Сначала они глядели друг на друга, не говоря ни слова. Валаньоск в глубине души, видимо, забавлялся смущением Муре; наконец он насмешливо спросил:

– Итак, веселишься?

Муре сразу не понял. Но, вспомнив их недавний разговор о пустоте и нелепости жизни, о бесцельности человеческих страданий, ответил:

– Не скрою, мне никогда еще не приходилось столько переживать… Ах, старина, не смейся: часов, отведенных страданиям, в жизни человеческой все-таки меньше, чем других.

Он понизил голос и уже весело продолжал, хотя ему и хотелось плакать:

– Ты ведь все знаешь, не правда ли? Они сейчас вдвоем растерзали мне сердце. Но и раны, которые наносят женщины, приятны, поверь, почти так же приятны, как и ласки… Я весь разбит, совсем изнемогаю; но что из того? Ты и представить себе не можешь, как я люблю жизнь! И эта девочка, которая все еще противится, в конце концов будет моею!

– Ну а дальше?

– Дальше? Да она же будет моею! Разве этого недостаточно?.. Ты воображаешь себя сильным, потому что не хочешь делать нелепостей и страдать! Глубоко заблуждаешься, дорогой мой, – вот и все!.. Попробуй-ка пожелать женщину и добиться ее: один миг вознаградит тебя за все страдания.

Валаньоск стал развивать свои пессимистические теории. К чему так много работать, раз деньги не дают полного счастья? Если бы он в один прекрасный день убедился, что и за миллионы не купить желанной женщины, он просто закрыл бы лавочку и растянулся на спине, чтобы и пальцем не шевелить. Слушая его, Муре задумался. Но вскоре принялся страстно возражать, полный веры во всемогущество своей воли:

– Я хочу ее, и она будет моей!.. А если она от меня ускользнет, вот увидишь, какую я выстрою махину, чтоб исцелиться. И это тоже будет великолепно. Ты, старина, этого не понимаешь, иначе ты знал бы, что деятельность уже в себе самой содержит награду. Действовать, создавать, сражаться с обстоятельствами, побеждать или быть побежденным – вот в чем вся радость, вся жизнь здорового человека!

– Это только способ забыться, – тихо возразил тот.

– В таком случае я предпочитаю забыться… Издыхать, так издыхать, но, по-моему, лучше издохнуть от любви, чем от скуки!

Они рассмеялись: им вспомнились их былые споры на школьной скамье. Валаньоск вяло заговорил о пошлости жизни. Он несколько рисовался бездельем и пустотой своего существования. Да, завтра в министерстве он будет скучать так же, как скучал накануне; за три года ему прибавили шестьсот франков – теперь он получает три тысячи шестьсот, а этих денег не может хватить и на мало-мальски сносные сигары; положение становится все нелепее, и если он не кончает с собой, так только из лени и во избежание лишних хлопот. Когда Муре спросил о его браке с мадемуазель де Бов, он ответил, что, невзирая на упрямство тетки, которая никак не желает умирать, дело решено окончательно; во всяком случае, он так думает, потому что родители дали согласие, сам же он делает вид, что все зависит от них. Зачем хотеть или не хотеть, раз никогда не выходит так, как хочешь? Он привел в пример своего будущего тестя, который рассчитывал найти в лице г-жи Гибаль томную блондинку, мимолетный каприз, а она вот уже сколько времени погоняет его, как старую клячу, из которой выжимают последние силы. Все тут считают, что граф поехал в Сен-Ло на ревизию конного завода, а на самом деле она разоряет его в домике, который он нанял для нее в Версале.