Эмиль Золя
Дамское счастье
– Я могу только предложить вам, мадемуазель, вернуться в нашу фирму, – сказал он. – Разумеется, если вы сами пожелаете…
– Я не могу, сударь… – с лихорадочной поспешностью перебила она его. – Я вам очень благодарна, но я уже поступила на другое место.
Он знал это, ему недавно сказали, что она служит у Робино. Спокойно беседуя с нею как с равной, он заговорил о Робино; он воздавал ему должное: это человек очень способный, только слишком нервный. Он кончит катастрофой. Гожан взвалил на него крайне тяжелое дело, и оба они разорятся. Подкупленная этой непринужденностью, Дениза осмелела и дала понять, что сама она на стороне больших магазинов в той борьбе, которая завязалась между ними и мелкой торговлей; воодушевившись, она привела несколько примеров и выказала себя при этом знатоком дела и сторонницей новых широких идей. Муре слушал ее с удивлением и восторгом. Он обернулся к ней, стараясь в сгущающихся сумерках различить ее черты. С виду она была все та же, в простом платье, с кротким лицом; но от этой скромности исходило пленительное благоухание, могущество которого он остро ощущал. По-видимому, парижский воздух благотворно повлиял на малютку: она превращалась в женщину, и в женщину волнующую. Как рассудительна! Что за волосы, что за избыток нежности!
– Но если вы наша сторонница, – сказал он, смеясь, – зачем же вы служите у моих противников?.. Кстати, мне говорили, что вы снимаете комнату у Бурра?
– Бурра – человек вполне достойный, – прошептала Дениза.
– Ну, оставьте! Это старый дурак, сумасшедший; он вынудит меня пустить его по миру, в то время как я хотел бы избавиться от него, дав ему целое состояние!.. Кроме того, вам у Бурра совсем не место, его дом пользуется дурной славой, он сдает комнаты таким особам… – Но, почувствовав ее смущение, он поспешил прибавить: – Впрочем, можно остаться честной везде; в этом даже еще больше заслуги, если человек не богат.
Они снова прошли несколько шагов молча. Пепе слушал их внимательно, как преждевременно развившийся ребенок. Иногда он поднимал глаза на сестру, удивляясь, что ее пылающая рука слегка дрожит.
– Послушайте, – весело сказал Муре, – не хотите ли быть моим посланником? Я готов еще увеличить сумму и намереваюсь завтра предложить Бурра восемьдесят тысяч франков… Заговорите с ним об этом первая, объясните ему, что он совершает самоубийство… Быть может, он вас послушается, раз он расположен к вам; вы же окажете ему этим настоящую услугу.
– Хорошо! – ответила Дениза, тоже улыбаясь. – Я выполню поручение, только сомневаюсь в успехе.
Снова наступило молчание. Ни тот, ни другая не знали, что бы еще сказать. Он попытался было спросить ее о дяде Бодю, но замолчал, заметив, что это ей неприятно. Продолжая идти друг подле друга, они вышли наконец к улице Риволи, в аллею, где было еще светло. Выйдя из мрака, царившего под деревьями, они словно внезапно проснулись. Он понял, что не следует ее больше задерживать.
– Прощайте, мадемуазель.
– Прощайте, сударь.
Но он не уходил. Подняв глаза, Муре увидел перед собой угол улицы Альже и освещенные окна ожидавшей его г-жи Дефорж. И он перевел взгляд на Денизу; теперь в бледных сумерках он отлично видел ее: она казалась положительно жалкой по сравнению с Анриеттой; почему же так воспламенилось его сердце? Это просто глупый каприз.
– Мальчик устал, – заметил он, чтобы сказать еще что-нибудь. – Так запомните хорошенько: двери нашей фирмы для вас всегда открыты. Вам достаточно только обратиться к нам, и все ваши пожелания будут удовлетворены… Прощайте, мадемуазель.
– Прощайте, сударь.
Когда Муре отошел, Дениза вернулась под каштаны, в густой мрак. Она долго шла без цели среди громадных стволов; щеки ее пылали, в голове стоял беспорядочный шум. Пепе, все еще держась за ее руку, семенил крохотными ножками, изо всех сил стараясь поспеть за нею. Она забыла о малыше. Наконец он сказал:
– Ты идешь слишком шибко, мамочка.
Тогда она села на скамью, и уставший мальчуган заснул у нее на коленях. Она держала ребенка, прижимая его к девственной груди, а глаза ее блуждали в бездонном мраке. Когда час спустя она тихонько возвратилась с ним на улицу Мишодьер, она казалась спокойной и рассудительной, как всегда.
– Гром небесный! – закричал ей еще издали Бурра. – Удар нанесен… Мерзавец Муре купил мой дом.
Он был вне себя, он бесновался в своей лавке, жестикулировал, как сумасшедший, и думалось, вот-вот разобьет витрину.
– Ах, негодяй!.. Мне об этом написал фруктовщик. И знаете, за сколько этот подлец продал мой дом? За полтораста тысяч, вчетверо дороже того, что он стоит!.. Вот тоже жулик!.. Представьте, он козырнул моей отделкой; да, он упирал на то, что дом заново отремонтирован… Долго ли они будут надо мной издеваться?
Мысль, что деньги, израсходованные им на ремонт и окраску, принесли доход фруктовщику, приводила его в отчаяние. А теперь его хозяином стал Муре; ему он должен будет платить деньги, у него, у этого ненавистного конкурента, должен отныне жить! От этой мысли старик окончательно приходил в бешенство.
– Я слышу, как они буравят стену… Теперь они уже здесь и едят чуть ли не из моей тарелки!
Он так колотил кулаком по прилавку, что пол сотрясался, а зонты и трости ходили ходуном.
Испуганная Дениза не смела вымолвить ни слова. Она стояла не шевелясь, ожидая конца припадка, а Пепе от усталости задремал на стуле. Наконец, когда Бурра чуточку успокоился, она решилась выполнить поручение Муре; конечно, старик сейчас взбешен, но самое неистовство его и безвыходное положение, в котором он оказался, могут привести его к внезапной сговорчивости.
– Я как раз встретила одного человека… – начала она. – Да, одного человека из «Счастья», человека, очень хорошо осведомленного… Кажется, они собираются предложить вам завтра восемьдесят тысяч…
– Восемьдесят тысяч! – прервал ее громовым возгласом Бурра. – Восемьдесят тысяч! Да я теперь и за миллион не сдамся!
Она хотела было урезонить его. Но дверь лавки отворилась, и Дениза отступила, побледнев и лишившись речи. То был дядюшка Бодю, сильно постаревший, с желтым лицом. Бурра схватил соседа за пуговицу пальто и закричал ему в лицо, не давая вымолвить ни слова и только еще больше горячась от его присутствия:
– Вы знаете, что им взбрело на ум предложить мне? Восемьдесят тысяч! Вот до чего дошли, разбойники! Они воображают, что меня можно купить, как уличную девку. Они купили дом и думают, что я в их руках! Нет, дудки, ничего не получат! Конечно, я, может быть, и уступил бы, но раз дом уже принадлежит им, пусть-ка попробуют его взять!
– Так, значит, это правда? – спросил Бодю как всегда тягучим голосом. – Меня уверяли в этом, но я пришел сам удостовериться.
– Восемьдесят тысяч франков! – повторял Бурра. – Почему не все сто? Эта сумма меня прямо-таки выводит из себя! Уж не думают ли они, что я пойду на мошенничество ради их денег?.. Нет, гром небесный, они его не получат! Никогда, слышите, никогда!
Дениза решила вмешаться и спокойно промолвила:
– Они получат его через девять лет, когда истечет срок вашей аренды.
И, несмотря на присутствие дяди, она принялась убеждать старика принять предложение. Дальше продолжать борьбу немыслимо, он бьется против неодолимой силы и не должен, если он не безумец, пренебрегать состоянием, которое ему предлагают. Но старик по-прежнему отвечал отказом. Он рассчитывает, что за девять лет успеет умереть и не увидит торжества своих врагов.
– Слышите, господин Бодю? – продолжал он. – Ваша племянница заодно с ними, они поручили ей сломить меня… Клянусь, она заодно с этими разбойниками!
До сих пор дядя, казалось, не замечал Денизы. Он поднял голову так же угрюмо, как и всегда, когда Дениза заставала его на пороге лавки. Только теперь он медленно повернулся и взглянул на нее. Толстые губы его дрогнули.
– Я это знаю, – сказал он чуть слышно.
Он продолжал смотреть на нее. Дениза была взволнована до слез: она заметила, что горе сильно его изменило. А старик, глухо раскаиваясь в том, что не пришел ей на помощь, думал, быть может, о нищенской жизни, которою она живет. При виде Пепе, уснувшего на стуле под крик спорящих, он, видимо, совсем смягчился.
– Дениза, – сказал он просто, – приходи завтра с малышом обедать… Жена и Женевьева просили меня пригласить тебя, когда мы встретимся.
Она сильно покраснела и обняла его. А когда он вышел, Бурра, радуясь их примирению, крикнул ему вслед:
– Вразумите ее, она неплохая… Что же касается меня, то пусть мой дом хоть рухнет – меня найдут под развалинами!..
– Наши дома уже рушатся, сосед, – мрачно ответил Бодю. – Все мы окажемся под развалинами.
VIII
Весь квартал гудел от толков: между новой Оперой и Биржей собираются проложить большую улицу и дать ей название улицы Десятого декабря. Отчуждение собственности было уже произведено, и два отряда рабочих взялись за дело с двух концов: один приступил к сносу старых особняков на улице Луи-ле-Гран, другой разрушал тонкие стены бывшего «Водевиля»; удары кирок обеих партий сближались все больше и больше; улицы Шуазель и Мишодьер горько оплакивали обреченные дома. Не пройдет и двух недель, как пробоина распорет их тела, образуя широкую рану, полную солнца и оглушительного шума.
Но еще больше волновали обывателей работы, предпринятые «Дамским счастьем». Шли толки о значительных расширениях, о гигантском магазине, который будет выходить сразу на три улицы – на улицу Мишодьер, Нев-Сент-Огюстен и Монсиньи. Передавали, будто Муре заключил договор с бароном Гартманом, председателем «Ипотечного кредита», и собирается занять всю группу домов, за исключением здания, которое выйдет на будущую улицу Десятого декабря, где барон намерен построить гостиницу – конкурента Гранд-отелю. «Счастье» скупало все договоры на аренду; лавки закрывались; жильцы съезжали с квартир; в опустевших зданиях целая армия рабочих, в облаках строительной пыли, приступала к переделкам. Среди всех этих потрясений одна только тесная лачуга старого Бурра оставалась нетронутой, упрямо лепясь к высоким стенам, усеянным каменщиками.
Когда на следующий день Дениза с Пепе отправились к дядюшке Бодю, улица была забита целой вереницей тачек, подвозивших кирпич к старинному особняку Дювиллара. Дядюшка Бодю стоял на пороге своей лавки и угрюмо взирал на все это. По мере того как «Дамское счастье» расширялось, «Старый Эльбёф» становился словно все меньше и меньше. Девушке показалось, что витрины его еще более помрачнели, что теперь они еще сильнее придавлены низкими антресолями, узкие окна которых сообщали дому сходство с тюрьмой. Сырость еще больше обесцветила старую зеленую вывеску, и от посеревшего и словно съежившегося фасада веяло отчаянием.
– Вот и вы, – сказал Бодю. – Осторожно, как бы они вас не раздавили.
Когда Дениза вошла в лавку, у нее вновь сжалось сердце. Она нашла ее потемневшей, разрушенной и еще глубже погруженной в дрему; пустые углы зияли темными ямами, прилавки и ящики покрылись пылью, от залежавшихся тюков сукна пахло сыростью и известкой. Г-жа Бодю с Женевьевой неподвижно и молча сидели у кассы, в уединенном уголке, где их никто не тревожил. Мать подрубала тряпки. Дочь, опустив руки на колени, устремила взор в пространство.
– Здравствуйте, тетушка, – сказала Дениза. – Я очень рада снова вас видеть. Если я причинила вам неприятность, простите меня, пожалуйста.
Растроганная г-жа Бодю обняла ее.
– Дорогая моя девочка, – ответила она, – не будь у меня других забот, я была бы куда веселее.
– Добрый вечер, кузина, – продолжала Дениза, здороваясь с Женевьевой и первая целуя ее в щеку.
Женевьева очнулась. Она тоже поцеловала Денизу, но не могла произнести ни слова. Затем обе женщины обняли Пепе, который протягивал им ручонки. Примирение было полное.
– Ну что же, шесть часов, пора за стол, – сказал Бодю. – А почему ты не привела Жана?
– Он собирался прийти, – ответила Дениза в замешательстве. – Я видела его утром, и он сказал, что придет… Но ждать его не стоит; может быть, его задержал хозяин.
Дениза боялась, не приключилось ли с Жаном опять какой-нибудь из ряда вон выходящей истории, и заблаговременно пыталась найти ему оправдание.
– Тогда сядемте за стол, – повторил дядя.
Он повернулся к тонувшей в темноте лавке.
– Коломбан, можете обедать вместе с нами. Все равно никто не придет.
Дениза еще не заметила приказчика. Тетка объяснила ей, что им пришлось рассчитать младшего приказчика и продавщицу. Дела идут так плохо, что достаточно одного Коломбана, да и он-то проводит целые часы в праздности и от безделья иной раз даже засыпает с открытыми глазами.
В столовой горел газ, хотя стояли светлые летние дни. Войдя в столовую, Дениза вздрогнула: плечи ее пронизал холод, которым веяло от стен. Опять увидела она круглый стол, приборы, расставленные на клеенке, окно, пропускавшее немного воздуха и света из глубокой вонючей щели, именуемой внутренним двориком. Ей показалось, что, как и лавка, столовая тоже помрачнела и словно плачет.
– Отец, – сказала Женевьева, застеснявшись перед Денизой, – позвольте, я затворю окно, нехорошо пахнет.
Бодю этого не чувствовал.
– Затвори, если хочешь, – удивленно ответил он. – Только будет душно.
И действительно, стало очень душно. Обед был самый простой. Когда после супа служанка подала вареную говядину, дядя вернулся к неизбежному разговору о «Дамском счастье». Сначала он выказал большую терпимость; он допускал, что у племянницы может быть свой собственный взгляд на вещи.
– Боже мой, никто не препятствует тебе защищать эти огромные торговые махины… Каждый думает по-своему, дитя мое… Раз ты не возмутилась, когда тебя так гнусно вышвырнули за дверь, значит, у тебя имеются серьезные основания любить их. И знаешь, даже если бы ты опять вернулась туда, я вовсе не рассердился бы… Никто из нас не будет на нее сердиться за это, не правда ли?
– Конечно, – прошептала г-жа Бодю.
Дениза, не торопясь, изложила свои доводы, как ей уже не раз приходилось излагать их Робино: естественное развитие торговли, современные потребности, величие новых фирм и, наконец, растущее благосостояние публики. Бодю слушал ее, вытаращив глаза, выпятив губы, и видно было, что он напряженно размышляет. Когда она кончила, он покачал головой:
– Все это одни бредни. Торговля остается торговлей, ничего тут больше не придумаешь… Да, я согласен, успеха они добились, но – только и всего. Долгое время я надеялся, что они сломят себе шею, – да, я ждал этого, я терпел, ты ведь помнишь. Так нет же! Теперь, как видно, только воры богатеют, а честным людям суждено подыхать на соломе… Вот что получилось, и мне остается только склониться перед фактами. Я и склонюсь, ей-богу, склонюсь…
В нем понемногу накипал глухой гнев. Вдруг он потряс в воздухе вилкой.
– Но «Старый Эльбёф» никогда не пойдет на уступки… Знаешь, я сказал Бурра: «Сосед, вы вошли в соглашение с шарлатанами, ваша безвкусная мазня – срам!»
– Кушай же, – прервала его г-жа Бодю; она с беспокойством замечала, что он начинает волноваться.
– Подожди, я хочу, чтобы племянница как следует поняла мою точку зрения… Слушай, дитя мое! Я, как этот графин, с места не двигаюсь. Они преуспевают, ну и черт с ними! Я протестую, вот и все.
Служанка подала жареную телятину. Бодю дрожащими руками разрезал мясо; у него уже не было ни верного глаза, ни ловкости при отмеривании порций. Сознание собственного поражения лишало его, всеми уважаемого хозяина, прежней уверенности в себе. Пепе вообразил, что дядя рассердился, и, чтобы успокоить мальчугана, пришлось дать ему десерт – лежавшее перед ним печенье. Тогда Бодю понизил голос и попробовал было переменить тему разговора. Он стал толковать о домах, обреченных на слом, одобрительно отзывался о проекте проложить улицу Десятого декабря, которая, несомненно, оживит торговлю в их квартале. Но тут он снова вернулся к «Дамскому счастью»: все его помыслы сходились здесь – это было какое-то болезненное наваждение. С тех пор как подводы с материалами запрудили всю улицу, торговля прекратилась, и все гниет от известки. К тому же здание будет до нелепости огромным: покупательницы в нем заблудятся. Уж соорудили бы просто еще один крытый рынок! И, не обращая внимания на умоляющие взгляды жены, он не удержался и перешел от строительных работ к оборотам магазина. Менее чем за четыре года они успели увеличить оборот в пять раз, мыслимо ли это? Их годовая выручка, недавно составлявшая восемь миллионов, доходит, судя по последним данным, до сорока! Словом, это нечто невиданное, это какое-то сумасшествие, и бороться с ним уже нельзя. Они все жиреют и жиреют, в их магазине насчитывается целая тысяча служащих, и уже объявлено, что теперь у них будет двадцать восемь отделов. Эти двадцать восемь отделов особенно выводили Бодю из себя. По-видимому, некоторые из них не что иное, как прежние отделы, разделенные надвое, но были и совершенно новые: например, мебельный и отдел дешевых парижских новинок. Виданное ли это дело? Дешевые парижские новинки! Да, уж что говорить, люди негордые; еще немного, и начнут торговать рыбой. Как ни старался Бодю относиться с уважением к взглядам Денизы, он все же постепенно перешел к назиданиям:
– Положа руку на сердце, ты никак не можешь их защищать. Представь себе, что при своем суконном деле я вдруг открыл бы отдел кастрюль… Ведь ты бы сказала, что я с ума спятил… Ну, признайся же по крайней мере, что ты их не уважаешь.
Девушка ограничилась улыбкой, не зная, что сказать; она сознавала, что все здравые доводы бесполезны. Старик же продолжал:
– Короче говоря, ты – за них. Не будем больше говорить об этом: не стоит из-за них ссориться. Недостает еще, чтобы они стали между мною и моей семьей… Возвращайся к ним, если тебе угодно, но я запрещаю тебе впредь терзать мне уши рассказами об их вертепе.
Воцарилось молчание. Прежнее неистовство Бодю перешло теперь в лихорадочную сдержанность. В тесной комнате, согретой газовым рожком, стало так душно, что служанка снова отворила окно; со двора потянуло сыростью и зловонием. Появилась жареная картошка. Все медленно клали ее себе на тарелки, не произнося ни слова.
– А взгляни-ка на них, – снова начал Бодю, указывая ножом на Женевьеву и Коломбана. – Спроси-ка их, любят ли они твое «Дамское счастье».
Сидя друг подле друга, на обычном месте, где они встречались дважды в день в продолжение целых двенадцати лет, Коломбан и Женевьева степенно ели. Они не проронили ни слова. Молодой человек старался придать своему лицу выражение величайшего добродушия, но за опущенными веками скрывался сжигавший его внутренний огонь; она же, еще ниже склонив голову под тяжестью роскошных волос, словно забылась, отдавшись во власть губительных тайных страданий.
– Минувший год был неудачный, – объяснил дядя. – Свадьбу пришлось отложить… Нет, доставь мне удовольствие, спроси их, что они думают о твоих приятелях.
В угоду ему Денизе пришлось задать молодым людям этот вопрос.
– Мне не за что любить их, кузина, – ответила Женевьева. – Но будьте покойны, их ненавидят далеко не все.
И она взглянула на Коломбана, который с сосредоточенным видом скатывал шарик из хлебного мякиша. Почувствовав на себе взгляд девушки, он неистово выпалил:
– Гнусная лавчонка!.. Мошенник на мошеннике!.. Настоящая зараза в нашем квартале!..
– Слышите, слышите? – восклицал восхищенный Бодю. – Вот уже его-то им никогда не залучить!.. Да, Коломбан, ты один такой остался, такие, как ты, перевелись!
Но Женевьева, суровая и печальная, не спускала с Коломбана глаз. Под этим взглядом, проникавшим ему в самое сердце, он смутился и стал еще пуще поносить «Счастье». Г-жа Бодю, молча сидевшая против них, с беспокойством переводила взгляд с одного на другого, словно угадывая какую-то новую беду. С некоторого времени печаль Женевьевы страшила ее; она чувствовала, что дочь умирает.
– В лавке никого нет, – произнесла она и встала из-за стола, чтобы положить конец этой сцене. – Посмотрите, Коломбан: мне послышалось, что кто-то вошел.
Обед кончился, все поднялись с мест. Бодю и Коломбан отправились поговорить с маклером, который явился за приказаниями. Г-жа Бодю увела Пепе, чтобы показать ему картинки. Служанка быстро убрала со стола, а Дениза задумчиво стояла у окошка и рассматривала двор. Вдруг, обернувшись, она увидела, что Женевьева по-прежнему сидит за столом, уставившись на клеенку, еще влажную после мытья губкой.
– Вам нездоровится, кузина? – спросила она.
Женевьева не отвечала; она пристально рассматривала какую-то складку клеенки и, казалось, была всецело погружена в свои думы. Наконец она с трудом подняла голову и взглянула в склонившееся к ней полное сочувствия лицо Денизы. Так, значит, все уже ушли? Что же она сидит тут? И вдруг ее стали душить рыдания, подступившие к горлу; голова ее упала на стол. Она заплакала, слезы так и капали ей на рукав.
– Боже мой, что с вами? – воскликнула потрясенная Дениза. – Не позвать ли кого-нибудь?
Женевьева судорожно вцепилась в руку двоюродной сестры и, не отпуская ее, залепетала:
– Нет, нет, останьтесь со мной… Мама не должна знать об этом! При вас это ничего, но не при других, только не при других! Клянусь вам, это вышло невольно!.. Мне показалось, что я одна. Не уходите… Мне лучше, я уже не плачу…
Но припадок возобновился, длительные содрогания сотрясали хрупкое тело Женевьевы. Казалось, тяжелая масса волос вот-вот раздавит ей затылок. Девушка колотилась наболевшей головой о сложенные руки; из прически выскочила шпилька, и волосы рассыпались по шее, окутав ее темной пеленой. Дениза пыталась потихоньку утешить Женевьеву – так, чтобы не привлекать внимания. Сердце Денизы буквально облилось кровью, когда, расстегнув платье двоюродной сестры, она увидела ее болезненную худобу: у бедняжки была впалая детская грудь и недоразвитое тело, изнуренное малокровием. Обеими руками собрала Дениза ее волосы, роскошные волосы, которые, казалось, высасывали всю жизнь из хилого тела девушки, и туго заплела их в косы, чтобы ей было легче дышать.
– Благодарю вас, вы так добры, – сказала Женевьева. – Да, я не отличаюсь полнотой, не правда ли? Я была куда толще, но все ушло… Застегните мне платье, а то мама увидит мои плечи. Я прячу их по возможности… Боже мой, я совсем, совсем расхворалась…
Тем временем припадок утих. В полном изнеможении девушка продолжала сидеть, пристально глядя на Денизу. Наконец она прервала молчание и спросила:
– Скажите мне правду: он влюблен в нее?
Дениза почувствовала, как краска заливает ей щеки. Она отлично поняла, что речь идет о Коломбане и Кларе, но притворилась удивленной:
– Вы о ком, дорогая?
Женевьева недоверчиво покачала головой:
– Не обманывайте меня, прошу вас. Окажите мне эту услугу, чтобы я наконец уже не сомневалась… Вам все известно, я чувствую это. Да, эта женщина была вашей подругой, и я видела, как Коломбан бежал за вами, как он шепотом говорил вам что-то. Он давал вам поручения к ней, не правда ли?.. О, сжальтесь, скажите мне правду! Клянусь вам, мне станет легче.
Никогда еще Дениза не была в таком затруднительном положении. Она потупила глаза перед этой девушкой, которая постоянно молчала и все угадывала. У Денизы, однако, хватило силы еще раз обмануть кузину.
– Но ведь он любит вас!
Женевьева сделала безнадежный жест.
– Значит, вы не хотите сказать… Впрочем, все равно, я сама их видела. Он то и дело выходит на улицу, чтобы посмотреть на нее. А та наверху у себя смеется, как дурочка… Они, конечно, где-нибудь встречаются.
– Насчет этого, клянусь вам, вы ошибаетесь! – воскликнула Дениза, забываясь и искренне желая утешить страдалицу хоть этим.
Девушка глубоко вздохнула. Она вяло улыбнулась и проговорила слабым голосом, как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни:
– Мне хотелось бы воды… Извините, что я вас беспокою. Вон там, в буфете.
И, взяв графин, она выпила залпом целый стакан, отстраняя рукой Денизу, которая боялась, как бы ей не сделалось дурно.
– Нет, нет, оставьте, меня вечно мучит жажда. Я и по ночам встаю, чтобы пить. – Помолчав немного, она тихо продолжала: – Поймите, что за десять лет я привыкла к мысли об этом браке. Я еще ходила в коротких платьицах, а Коломбан был уже предназначен мне… Я даже не помню, как все это случилось. Мы всегда жили вместе, взаперти, никогда не разлучались, между нами никогда не бывало размолвок, и я в конце концов раньше времени привыкла считать его своим мужем. Я и не знала, люблю ли его; я была его женой, вот и все… А теперь он хочет уйти к другой! У меня сердце разрывается! Таких мук я еще не знала. От них ноет грудь и голова, и боль распространяется повсюду: она убивает меня.
На глазах у нее снова выступили слезы. Дениза тоже чуть не плакала от жалости; она спросила:
– А тетя не догадывается?
– Думаю, что догадывается… Что касается папы, то он слишком издерган и не подозревает, какое причиняет мне мучение, откладывая свадьбу… Мама сколько раз расспрашивала меня. Она так беспокоится, она видит, что я чахну. Она ведь и сама никогда не была крепкой. Часто посмотрит на меня и скажет: «Девочка ты моя бедная, не очень-то здоровой я тебя родила». Да в этих лавках здоровой и не вырастешь. Но мама, конечно, заметила, что я уж слишком худею… Посмотрите на мои руки, мыслимо ли это?
Дрожащей рукой она снова взялась за графин. Дениза хотела было помешать ей.
– Нет, уж очень хочется пить! Дайте я попью!
Послышался голос суконщика. В сердечном порыве Дениза опустилась на колени и ласково, как сестра, обняла Женевьеву. Она целовала ее, уверяла, что все устроится, что та выйдет замуж за Коломбана, выздоровеет и будет счастлива. Затем Дениза живо поднялась. Дядя звал ее.
– Жан пришел, иди сюда!
Это действительно был Жан, он прибежал впопыхах к обеду. Когда ему сказали, что уже восемь часов, он в изумлении разинул рот. Не может быть! Он только что от хозяина. Над ним стали подтрунивать: он, видно, шел сюда через Венсенский лес! Но как только ему удалось подойти к сестре, он тихонько шепнул ей:
– Я задержался из-за одной девушки, прачки, она относила белье… У меня там извозчик; я нанял его на два часа. Дай мне сто су.
Он на минуту выскочил и вернулся обедать, потому что г-жа Бодю во что бы то ни стало требовала, чтобы он хоть супа поел. Снова появилась Женевьева; она была, как обычно, молчалива и сумрачна. Коломбан дремал за прилавком. Вечер тянулся томительно, нудно; дядюшка Бодю прохаживался взад и вперед по пустой лавке. Горел одинокий газовый рожок, и с низкого потолка широкими пластами спускалась тень, – так осыпается в могилу черная земля.
Прошло несколько месяцев. Почти каждый день Дениза на минуту заходила к дядюшке развлечь Женевьеву. Но в семье Бодю становилось все мрачнее. Производившиеся напротив работы являлись для Бодю вечной мукой и напоминанием об их собственных неудачах. Даже в часы надежды или неожиданной радости все мог испортить грохот тачки с кирпичами, лязг пилы или просто возглас какого-нибудь каменщика. Да и весь квартал был взбудоражен. Из-за дощатого забора, тянувшегося вдоль трех улиц, слышался гул лихорадочной работы. Хотя архитектор и пользовался существующими зданиями, он со всех сторон вскрыл их для перестроек; в середине же, в проходе, образованном дворами, строили центральную галерею, просторную как церковь. Она должна была заканчиваться главным подъездом с улицы Нев-Сент-Огюстен, в центре фасада. Когда приступили к сооружению подвальных этажей, встретились большие трудности, потому что пришлось бороться с просачиванием воды из сточных канав, а, кроме того, в почве оказалось множество человеческих костей. Новым событием, привлекшим внимание обитателей соседних домов, явилось бурение скважины для колодца в сто метров глубиной, который должен был давать по пятьсот литров воды в минуту. Теперь стены уже поднялись до высоты второго этажа; леса и подмостки опоясали весь квартал; слышен был безостановочный скрежет кранов, поднимающих обтесанные камни, внезапный грохот выгружаемых железных балок, крики множества рабочих, сопровождаемые стуком кирок и молотов. Но самым оглушительным был гул и грохот машин; все здесь делалось с помощью пара; резкие свистки раздирали воздух; при малейшем порыве ветра поднимались целые тучи известки, которая оседала на окружающих крышах, словно снег. Семейство Бодю в отчаянии смотрело, как эта неумолимая пыль проникает повсюду, забирается даже в запертые шкафы, пачкает материи в лавке, попадает в постели. Мысль о том, что они принуждены ею дышать, что она в конце концов сведет их в могилу, отравляла им существование.
Но их положению суждено было еще ухудшиться. В сентябре у архитектора возникло опасение, что он не успеет вовремя закончить постройку; поэтому решили работать и по ночам. Кругом были установлены мощные электрические лампы, и шум не прекращался круглые сутки: наряды рабочих следовали один за другим, молотки стучали беспрерывно, машины свистели не переставая, непрекращавшийся гам, казалось, вздымал и развеивал известку. Теперь Бодю были в полном отчаянии: их лишили даже возможности сомкнуть глаза; по ночам они вздрагивали в своем алькове, а когда усталость брала верх и они начинали засыпать, доносившийся с улицы грохот превращался в кошмар. И они босиком вставали с кровати, не находя себе покоя; но если им случалось поднять занавеску, они замирали, охваченные ужасом при виде «Дамского счастья», которое пылало во мраке, как гигантская кузница, где выковывалось их разорение. Среди наполовину возведенных стен, которые зияли пустыми отверстиями окон и дверей, электрические лампы бросали голубые лучи ослепительно яркого света. Било два часа утра, потом три, четыре. И когда квартал забывался наконец тяжелым сном, эта громадная верфь, работавшая при свете, напоминавшем лунный, преображалась во что-то колоссальное, причудливое, кишащее черными тенями горластых рабочих, силуэты которых копошились на ярко-белом фоне только что возведенных стен.
Как и предсказывал дядюшка Бодю, мелкой торговле соседних улиц вновь был нанесен ужасный удар. Всякий раз, когда в «Дамском счастье» открывался новый отдел, это отзывалось катастрофой в окрестных лавочках. Разорение их приобретало все больший размах; трещали даже самые старинные фирмы. Мадемуазель Татен, торговавшая бельем в проезде Шуазель, была на днях объявлена несостоятельной; перчаточник Кинет мог продержаться еще только каких-нибудь полгода; меховщики Ванпуй вынуждены были сдать внаем часть своих лавок; если Бедоре с сестрой, чулочники с улицы Гайон, еще держались, то, очевидно, только за счет ранее полученных доходов. А теперь к этим давно уже предвиденным разорениям прибавлялись новые банкротства: отдел дешевых парижских новинок угрожал существованию торговца безделушками с улицы Сен-Рок, толстого сангвиника Делиньера; а мебельный отдел наносил удар Пио и Ривуару, лавки которых дремали во мраке улицы Сент-Анн. Опасались даже, что Делиньера хватит апоплексический удар – он никак не мог прийти в себя с тех пор, как увидел объявление «Дамского счастья» о том, что кошельки будут продаваться со скидкою в тридцать процентов. Торговцы мебелью, люди более спокойные, делали вид, будто потешаются над аршинниками, которые суются в торговлю столами и шкафами; но покупательницы постепенно уходили от них, и деятельность мебельного отдела «Дамского счастья» начиналась с чудовищного успеха. Конечно, надо покориться! После них будут сметены другие, и уже нет никаких оснований сомневаться в том, что и все остальные торговцы будут постепенно согнаны с насиженных мест. Настанет день, когда кровля «Счастья» нависнет над всем кварталом.
