Зинаида Гиппиус
Парижские фотографии

Но противник не унимался.

– Так ты думаешь, церкви-то людей не портят? А вот я недавно вошел в собор. Сумрак. Вдали статуя Богородицы, освещенная голубым. Мне даже стало жутко. Да спроси меня тогда сразу, как меня зовут, – я бы, наверно, заикаясь, начал лепетать: П-п-ер, П-п-ерь… Нет, голубчик. Уж коли мы за свободу, за вольных людей, так уж надо все эти наваждения с корнем вырвать. Не попов одних вон, а и церкви их дурацкие!

– А ты бы подальше от лампы, – вмешался молодой рабочий с миловидным, смуглым лицом. – Алкоголики иногда вдруг вспыхивают.

И он по-ребячьи расхохотался, сверкнув белыми зубами.

Но спор закипал. Вековая ненависть к церкви, духовенству, ко всему, что называлось религией, душила этих людей, туманила сознание. Поп, капиталист, солдат, христианство, метафизика – все это, казалось им, были только бесчисленные лапы одного и того же чудовища, которое сосет кровь измученного, уставшего, доведенного до отчаяния народа.

Хозяин, Андрэ, – издатель анархического ежемесячника, не чуждого и вопросам метафизики. Чтобы примирить спорщиков, Андрэ начал что-то вяло говорить о символах, о прекрасном, о свободе искусства. Жалкая, бесполезная риторика! Ее и не услышит глухая ненависть, издавна накопленная, ищущая выхода; и никакой метафизикой не остановить волны гнева, которая затопит рано или поздно старую культуру.

Постучались. Вошел бледный, туповатый, белокурый интеллигент, с портфелем под мышкой. В портфеле у него был реферат о строении мозга.

Хозяин обрадовался: своего реферата он так и не нашел – вечер грозил пройти без анархического поучения.

Лектору дали грифельную доску и мел. Русский еврейчик разлил черный, как пиво, чай в маленькие кофейные чашки без блюдечек. Все пили вприкуску, точно в России.

Кто-то сказал с детским вздохом:

– А вот когда мы собираемся у другого товарища, в кафе, так там дают кофе, un bon cafie bien sucre!^[5]

Интеллигент важно оглядел аудиторию и начал. Прежде всего сказал, что, конечно, он отбрасывает всякую мистику, все неясности о душе и прочие prejuges^[6] как несуществующие, детские вещи; а затем перешел, немного сбиваясь и глотая слова, к объяснению строения мозга.

«Материя и энергия», «мысль – функция мозга», «рефлекс – подобен электрической искре», «клеточка и клеточка»… Застучали старые, давно знакомые слова. Это все, конечно, очень хорошо, полезно и доступно пониманию аудитории. Это, наверно, читается все и у нас и читалось где-нибудь в воскресной вечерней школе за заставой. Но при чем же тут собрание «либертэров», проповедь самодовлеющей свободной личности, общество «Всемирной гармонии», наконец?

Хозяин пытался возражать, указывал на какие-то противоречия – тщетно. Лектор был неуязвим и беззаботно строил свой анархизм на клеточках, энергии и материи и твердо рисовал на грифельной доске узоры «нейронов» с таким видом, что в них именно и открывается вся новая глубина анархизма.

Становилось душно. Синие волны дыма ходили по комнате. Замазанного мелом окна хозяин не открывал. Как ни приспособлена была лекция к пониманию слушателей – они устали. Молодой рабочий, враг алкоголя, задремал и встряхнулся только тогда, когда лектор стал объяснять, что такое опьянение.