Зинаида Гиппиус
Чудеса

– Скорее вылезай! Пора!

К пруду они побежали кружной левой дорожкой. Она не тенистая, на ней светлее. Леша два раза споткнулся, так скоро мчалась вниз, таща его за руку, запыхавшаяся Анна (будто не вниз, а на гору только что взбежала).

Вот и берег. По берегу надо к мостику уже без дорожки. Но совсем светло здесь, и пруд светлый: должно быть, луна, еще невидная, подымается. На узком мостике они точно на прудовой середине: со всех сторон вода.

– Отцепляй! Палку, палку сначала от перил отвяжи! Потом тащи.

Леша отвязал палку. Что-то темное взметнулось в воздухе на конце мокрой веревки и шлепнулось о доски плота.

– Я знал, я знал, – взвизгнул Леша, задыхаясь и присел на корточки рассмотреть, что такое поймалось.

– Рак! – в восхищении произнес он. – Не рыба, целый рак! Правда, Анна? И уж не живой.

– Ну и лучше, что не живой, – сказала Анна, быстро сцепив рака со шпильки. – А то подумай, убивать, жалко было бы.

– И какой красивый, – продолжал Леша, рассматривая рака в посветлевшем воздухе.

Рак был красный.

– Я знал, что не могло не пойматься. Сегодня – он, значит завтра, или потом, и рыба!

– Постой, а ты не подумал, куда мы его? – сказала Анна. – Ведь он чудесный, значит священный, значит есть его нельзя. Это мы простых нынче ели. Я тебе вот что предлагаю…

– Что?

– Зароем его около жасминной беседки, в углу; а сверху камень положим побольше. Потом на камне надпись даже сделать можно, мы придумаем, хочешь?

Так и решили. Понесли рака бережно к беседке, ямку Леша вырыл палкой хорошую; а камень, какой нужно, будто нарочно рядом лежал. Луна выплыла из-за елок, и все вокруг стало серебряное.

У Леши глаза блестели. Радовался, к Анне приставал:

– Ты рада ведь? Рада? Значит, горчичное-то? Зерно-то! Было, а?

– Да-а!.. Я ра-ада… – протянула Анна, с каким-то, впрочем, безвесельем в голосе. И вдруг прибавила сурово:

– Смотри, возгордиться – страшный грех. И вообще искушение всегда близко, ты знаешь. Бесы всегда около бродят.

Но Леша не испугался бесов. Ничто, казалось, не могло нарушить его тихой радости: он весь ею точно светился. Анна торопила домой, – пора, пора, довольно, по ночам гулять – еще достанется. Ей и вправду хотелось домой. Леше она почти не отвечала и от детски блаженного лица его старалась отвертываться.

4

Дело было в том, что маленькая взрослая Анна в Бога очень верила, а в чудеса не верила.

Должно быть, уж давно не верила, но этого не знала; просто в голову не приходило, случая не было об этом подумать. Когда случай явился, в виде Леши, тут и оказалось, что она в чудеса не верит. Разве стала бы она так над Лешей, хоть и глупым, потешаться, если бы сама хоть чуточку, хоть в какое-нибудь чудо, верила?

Но ведь Бог велит в чудеса верить. Значит, она отступница, и на исповеди надо покаяться, то есть обещать верить; а как это обещать? И про Лешу сказать надо, ведь обман; обман же всегда нехорошо, и недаром сегодня, когда он вареному раку поверил, радовался, ей так стало его жалко-жалко…

Не спалось. Голова даже заболела. Анна высвободила из-под легкого одеяла тонкую, худую руку, облокотилась на подушку. В углу, перед образом, теплилась, дрожа, малиновая лампадка, – еще бабушкина. «Господи, – подумала Анна. – Какая я гадкая. Но пусть гадкая. Если Тебе непременно нужно, чтобы я в чудеса верила, покажи мне хоть чуточное, что Тебе стоит!».

Испугалась такой молитвы, спряталась под одеяло: «Что я? доказательств, как для теоремы, требую! Надо прямо веры просить». Но тут же почувствовала, что ей вовсе и не хочется такой веры, вроде Лешиной, например, чтобы рак вареный, по молитве, на шпильку мог действительно пойматься.

К утру она заснула, решив кое-как, начерно, главное: про неверие на исповеди скажет, но неверие у нее не такое большое: про древние времена, – это не касается. Там чудеса могли быть. Только теперь, и уж давно, никаких не бывает и быть не может. Гора по слову не станет двигаться, ни за что. Хоть сам митрополит ей скажи. Да ведь это и в учебнике «Истории Церкви» написано: «Когда же благодатные дары в церкви прекратились…». Прекратились.