Зинаида Гиппиус
Чудеса
– Хорошо, – с готовностью согласился Леша и тотчас стал привязывать палку к перилам мостика. – Мы вечером… А до того будем еще сегодня молиться в даче.
Анна покачала головой.
– Нельзя. У нас огарков больше нет. Как же без свечек?
– Без свечек нельзя молебна, – испугался Леша и чуть не впал в уныние. Растерянно поглядел на Анну. Она сидела на узких перилах, качая длинными, тонкими ногами. Вдруг спрыгнула.
– Ну, пойдем. Все равно, сейчас обедать позовут. Ты все-таки неразумный. Надо прозревать.
Леша поплелся за ней, по крутой тенистой аллее, к дому. У самого цветника Анна остановилась, обернулась. Но смотрела на него молча.
– А, может, есть свечки, Анна? – сказал он робко.
– Ты же сам помнишь, догорели последние. Нету.
– А, может… если с верой… так окажутся. Ничего, что догорели.
И просиял весь надеждой.
– Ну… это с чем пойдешь. Ты пойди туда после обеда, чуть смеркнется, один. А я потом приду.
3
Еще было светло, когда кончили обедать. Леша сбежал со ступенек балкона, подпрыгнул, было, – и сам испугался: разве так можно? Не торопясь, надо, приготовление души надо, – сама Анна говорила.
Исполняя должное, он мерным шагом направился – не туда, к пустой даче, а в противоположную сторону. В липовую аллею, что вела к церкви.
В узкой ограде никого. Тихо. Леша взошел на паперть, остановился перед глухо запертой дверью, крестясь и стараясь помышлять о грехах. Под сводом паперти уже темнело, и большого образа над дверью рассмотреть было нельзя; но Леша видел его раньше, каждый день видал и знал, что он – непрерывное чудо. Анна показала: если справа зайти, – на нем Бог Отец. Слева – Иисус Христос. А глядеть прямо – на нем же один Дух Святой, голубь, и никого больше.
Леша вглядывался, крестясь, и как будто разглядел в темноте широкие крылья. Еще покрестился и сошел со ступеней. Липы стояли уже черные, между ними зеленело небо. Пора. Стараясь не торопиться, все тем же мерным шагом, Леша направился через парк, в обход, к заветной даче, заросшей акациями. Завидев ее, не удержался, побежал.
Влез в маленькое, припертое снаружи, окно. Там, в белой комнатке, все было на своих местах. На стене образки, – бумажные, правда, но хорошие; на гвоздике, сбоку, – «одеяния»: Аннин белый капот, тальма для Леши.
А на четырехугольном столике посередине, покрытом старой ковровой скатертью и маминой кружевной салфеткой, стояло в ряд целых семь больших стеариновых огарков. Целых семь. И около – даже спички.
Леша не удивился. Если бы удивился – значит, не верил бы. А он с верой шел, что явятся.
Когда зашуршали кусты, и в то же окно влезла Анна, все огарки уже были зажжены. Позолота на образках так и сияла.
Отпели молебен, даже два, один за другим. Разоблачились, Леша растроганным шепотом сказал:
– Теперь идти?
– Куда? – позабыв, рассеянно спросила Анна. Уж очень хорошо они молебствовали, и Леша так пел хорошо.
Но спохватилась:
– На мостик.
– Ну да же. Там поймалась. Посмотреть, что поймалось.
– Нет, Леша, погоди, – зашептала Анна. – Раньше надо так: я и ты, мы оба должны еще в уединении молча побдеть. Лучше всего на коленях. Ты побди здесь, потуши свечки, и один. В молчании. Понимаешь. А я внизу, под акациями. Когда довольно – я тебе постучу в окно, и мы побежим.
– Хорошо, – сейчас же согласился Леша и двумя пальцами стал тушить стеариновые огарки. Он знал, что ночное бдение – очень важно.
Анна легко спрыгнула в кусты, в теплую, почти жаркую, темную ночь, и приперла окно. От звезд, впрочем, в комнате совсем темно не было; привыкнув, Леша уже различал пятно стола и синеватый оконный четырехугольник.
Сначала Леша стоял на коленях, но потом как-то незаметно сел на пятки и замер. Он не очень хорошо знал, о чем надо думать при ночном бдении; а потому вышло, что совсем перестал думать, просто сидел, не двигаясь и не замечая времени. Но вот стукнуло окошко, и Анна прерывистым шепотом позвала:
