Зинаида Гиппиус
Чудеса
1
– Правда, что твоя мама сумасшедшая? – спросила Анна.
Леша медленно повернул к ней коричневые глаза с немного воспаленными белками. Проговорил без интереса:
– Не знаю. Почему?
– Потому тебя дядя и увез к бабушке. От бабушки на лето к нам, а к маме уж не повезет.
Анна сняла парусиновую сандалию, деловито постучала ею о садовую скамейку, чтобы вытряхнуть камешки, и снова обула тонкую, как палочка, голую ногу. Смуглые руки были у нее такие же тонкие, а длинная шейка, на которой сидела выстриженная шариком черная голова, – совсем точно стебелек. Никто не сказал бы, что Анне скоро четырнадцать лет. Разве приглядевшись, по выражению лица. Такое было оно подчас серьезное и важное.
– Я все знаю, – продолжала она. – Говорят, что мама делает дяде невозможные сцены. Например, всю ночь кричит на него, в истерике, а если он не отвечает – даже за нос его дергает. До болезни его довела. Умер бы, если бы не уехал.
Помолчала, скривив презрительно губы, и прибавила:
– Это ужасно, эти истерички. Достоевщина какая-то. И ты бы окончательно свихнулся в этой атмосфере. Хорошо, что тебя к бабушке увезли.
– Я люблю у бабушки, – вдруг оживился мальчик, слушавший Анну до сих пор безучастно. Он был гораздо моложе, щуплый, с цыплячьими лапками. Совсем детское, курносое лицо выглядело как-то странно: не то задумчиво, не то глуповато.
Качались деревья. Под зеленой горкой блестел, сквозь тополя, длинный пруд.
– Я знаю, как у бабушки, – сказала опять Анна. – Бабушка ведь прежде с нами жила. Да теперь я ее давно не видала. Все так складывается плохо, – прибавила она рассеянно, по-взрослому, точно про себя. – Тут я заболела, тут выдумали заграницу эту, на целых два месяца. Ничего интересного, дома хоть книги есть. И дачу люблю.
– У нас в соборе мощи скоро откроются, – сказал Леша. – Бабушка говорила, теперь они под спудом, а потом откроются. Чудеса будут. Мы с бабушкой каждый Божий день в собор ходим. Только иногда к Иоанну Предтече. Там хорошо поют. Там «Птичку» знаешь?
– Какую птичку?
– Отче Наш такой, так называется. А еще есть Бортнянский; я Херувимскую знаю.
– Это что ты вчера наигрывал?
– Да, и другое…
Леша всякую свободную минутку подсаживался к дачному пианино и, нерешительно нащупывая клавиши маленькими, цепкими пальцами, извлекал удивительно верные, стройные звуки. И голосок у него был верный, чистый. При всем сознании своего превосходства, Анна тут Леше немного завидовала: была менее музыкальна.
– Ну, пойдем вниз, – сказала она, вставая. – Хочешь, покатаю на лодке? Не боишься?
– Нет, покатай.
– А ты умеешь грести?
– Нет.
– А плавать умеешь?
Мальчик покачал головой.
– Вот и я не умею. Мне давно купаться не позволяют. Вредно. Зато гребу хорошо, увидишь. Давай, побежим.
Схватились за руки и помчались к пруду, вниз, как самые настоящие дети, – оба. Живя постоянно между взрослыми, Анна привыкла и на себя смотреть, как на взрослую; ведь и книги она давно читала, какие хотела, с учителями рассуждала, как равная. Конечно, новоявленный двоюродный брат, смешной и глупенький, мог ее лишь забавлять…
Но вдруг вся важная взрослость точно слетала с Анны; вот и сейчас: бегут, смеются, одинаково ни о чем не думая, кроме веселого своего бега!
