Юрий Теплов
Второй вариант
– Что случилось?
– Ничего, товарищ Синицын. Беспокоимся о вас. Ждем.
Давлетов взглянул на часы, будто укорил: долго. Скомандовал:
– Заводи!
Заводить было нечего, все двигатели и так работали на холостом ходу. Бросив костер догорать, с лихорадочной поспешностью заняли места. Дрыхлин ушел в голову, а Давлетов – на замыкающий тягач. Тронулись.
Сто раз был прав Дрыхлин, когда советовал не терять времени. Уже в сумерки встретились еще с одной наледью, метров триста длиной. Она-то и подстроила ловушку. У самого ее конца КрАЗ с вагоном угодил в промоину. Машина клюнула передом и плавно погрузила капот в воду. Крепления вагона ослабли, он наполз на кабину и, казалось, вот-вот уйдет под лед.
– Вылазьте, вылазьте! – услышал Савин крик Давлетова и сам перемахнул через борт прямо в наледь.
Идеалович и старший машины уже были на льду. Лед на обочине колеи держал человека.
Вокруг КрАЗа собрались все. Валенки поблескивали, схваченные морозом, звякали об лед, как колодки.
– Цепляйте сзади тросом, – скомандовал Давлетов.
– Товарищ подполковник, – сказал Синицын, – нельзя сзади, вагон сползет. И упора для тягача нет.
– Синицын прав, Халиул Давлетович, – вмешался Дрыхлин, – тащить надо вперед. Впереди валунник – значит, неглубоко.
И опять, как само собой разумеющееся, Дрыхлин все взял в свои руки. Советовался только с Синицыным, но каждый раз, уже приняв решение, обращался к Давлетову:
– Как вы считаете, Халиул Давлетович?
Тот устало отвечал: да, да. И Савин в какой-то момент опять обнаружил, что его начальник – далеко не молод, да и опыта работы в таких условиях, видно, нет. Не для него такие дороги, ему бы в штаб куда-нибудь, в управление, чтоб командовать бумагами. Но военные люди дорогу не выбирают. Надо – и точка.
Дрыхлин распоряжался, и все, независимо от рангов и званий, делали какую-то работу. Вдвоем с Васьком Савин протянул от переднего тягача, уже миновавшего наледь, длинный трос к берегу. К ним на помощь пришел Давлетов, и они тащили стальную змею по метровому сугробу, пыхтя и задыхаясь. На берегу намотали трос на комель лиственницы. Узел давался с трудом, и, если бы не медвежья сила Васька, они вряд ли бы заплели конец в восьмерку и затянули его двойной петлей.
Но главное прошло мимо Савина. Когда они вернулись к краю наледи, то он увидел два костра на льду, а между ними на матрасе, брошенном на лед, стоял Идеалович в ватных брюках, в накинутой прямо на белье шубе и накручивал на ноги сухие портянки.
– Что произошло, товарищ Синицын? – спросил Давлетов.
Ответил Дрыхлин:
– Ничего особенного, Халиул Давлетович. Человек лазил в воду, трос цеплял на КрАЗ…
Надев валенки и затянувшись в меховую амуницию, Насибуллин тут же, на матрасе, стал приседать и размахивать руками. Странно и нереально это выглядело в свете двух костров. Савин тоже хотел бы так нырнуть, а потом делать на матрасе физзарядку прямо в шубе. Ему по рангу положено пример показывать. Но с примером все как-то не получалось – он даже приметил, что все героическое почему-то достается другим, а не ему.
Между тем все вели себя так, словно ничего и не произошло, словно и не нырял человек в ледяную воду. Дрыхлин приказал распустить лебедку переднего тягача. Вроде бы все делалось быстро, а уже и ночь легла, исполосованная светом фар.
Дела Савину в этот момент не оказалось. Он стоял рядом с Давлетовым, чувствуя, что начинает замерзать, что валенки, хоть и схватились ледяной коркой, изрядно промокли. Липкое тепло было ненадежным: стоило постоять на месте, как озноб тотчас прогонял его.
Как бы то ни было, но пирамиду выстроили. Используя береговой трос как растяжку, передний тягач распустил лебедку ко второму, а он в свою очередь протянул к КрАЗу лебедочный трос, тот самый, что цеплял, погружаясь в воду, Идеалович.
– Натяжечку-у-у! – звонко закричал Дрыхлин. Зашевелились на снегу змеи-канаты, превратились в струны.
– Всем отойти на безопасное расстояние, – распорядился Давлетов.
– Натяжечку-у-у!
Впечатление было такое, что КрАЗ стал погружаться в воду. Задняя часть вместе с вагоном медленно оседала, но, выровнявшись, чуть заметно стала подаваться вперед. Затем движение на какие-то секунды застопорилось. Еще мгновение – и трос не выдержит напряжения, оборвется. Савин почти услышал резкий чвок лопнувшего металла. Но тут же увидел, как показался из воды темный лоб автомобиля и вся машина вместе с вагоном, дрогнув, поползла вперед и вверх…
Переобулись в кабинах. Двинулись с КрАЗом на буксире. Пошли по Туюну. Километров через шесть-семь, там, где русло уходит на север, должны были выйти на берег. В том месте планировался ночлег.
Но не проехали и километра, как снова остановились. Река в этом месте была совсем узкой и сплошь перегорожена огромным заломом, оставшимся от летнего паводка. Прорубаться в темноте сквозь него, пропиливать в нем проход не было ни сил, ни желания. Здесь и пришлось заночевать.
Дрыхлин распорядился, чтобы водители спали в кабинах. Давлетов заикнулся было, что это нарушение техники безопасности: можно угореть при включенных двигателях.
– Назначьте дежурных, Халиул Давлетович, – возразил ему Дрыхлин. – Пусть каждый час делают обход. А водители должны выспаться.
Составив в ряд технику, отгородившись ею от ветра, развели кострище, набросали на лед матрасов, укрылись палаточным брезентом. Не спали, а дремали вполглаза. Давлетов беспокойно ворочался рядом с Савиным, вздыхал, кряхтел. Наконец не выдержал, спросил:
– Вы спите, товарищ Савин?
– Нет.
– Я вот думаю: зачем с нами поехал представитель заказчика? Совсем не его это дело.
– По-моему, хорошо, что поехал, – ответил Савин.
– Да. Бывалый человек.
6
Ольга молчала, нахмурив брови. Потом прошлась по его лицу пристальным взглядом, как будто сомневаясь в чем-то. Стала строгой и недоступной.
– Оля! – позвал он.
– Ты когда-нибудь видел волков, Женя?
– Не видел. Читал, что они – санитары леса. Очищают его от слабых особей.
– Нам в педучилище один грамотный человек тоже говорил, что они санитары. Однако сам он не видел волков. Я видела. Весной. Когда идет мокрый снег, а потом мороз. Когда копытному зверю приходится совсем худо. Снег твердый, как лед. Зверь корм достать не может. Убежать от волков не может. Ему наст ноги до крови режет. Я видела кабанье стадо. За ним все время шли три волка. Всех порезали. А сколько надо волку, чтобы сытым быть?…
Савин слушал ее внимательно и в то же время в половину сознания. Из головы не выходила подкова. Он слушал и одновременно прикидывал, что надо сделать, чтобы прямо теперь, пока они здесь, лучше увидеть новый вариант дороги, как убедительнее обосновать его: и короче, и с землей будет проще. Галечная коса с тальником – идеальный карьер. И плечо возки минимальное. Подумал про карьер и сразу вспомнил Ольгины слова, сказанные в зимовье о том, что речки болеют. Вот она, Эльга, укрылась подо льдом и не знает, что человек уже пришел и готовится взрыть ее берега.
– Ты не слушаешь меня, Женя?
– Слушаю. – Он отогнал мысли. Не отбросил прочь, а именно отогнал с усилием, вернее, отодвинул их на потом.
– Волк – жестокий санитар, Женя. Сильный, ловкий, осторожный. Но очень жестокий. И Дрыхлин такой же. Я узнала его.
– Разве ты встречала его раньше?
– Нет. Я видела его следы около дядиного зимовья.
– Какие следы?
– Четыре дня назад, когда кто-то унес из зимовья шкурки.
– Не может этого быть!
– Я видела. Дядя хотел исполнить закон тайги. Я отговорила его.
– Я ничего не понимаю, Оля. Какой закон?
– Вор должен умереть. Это старый закон, злой закон. И справедливый. Сейчас законы добрые. Особенно в городе. Если человек украдет, ему объявляют выговор.
– Оля, а ты не могла ошибиться?
У Савина смутилась душа, все в ней перевернулось и смешалось. Ну не мог, никак не мог согласиться он, что Дрыхлин – вор. Это не укладывалось в голове, противоречило тому, что он чувствовал и видел. Ведь от Дрыхлина он впервые услышал про законы тайги и поверил в них, поверил ему самому, выстроив на этом свое убеждение. И вот теперь все рушилось, вызывая чувство, близкое к отчаянию.
– Ты всегда веришь людям, я знаю, – сказала Ольга.
– А ты?
– Я тоже верю. Но мои глаза видят лучше.
– Может быть, ты все-таки ошиблась? – повторил вопрос Савин, пытаясь задержать разваливающееся здание и в то же время видя, как оно уже рушится.
– Не верь Дрыхлину, Женя. И не отдавай ему Эльгу.
И вдруг словно просветилось сознание Савина. Как при вспышке, он увидел летний день, коротеевский карьер на галечной косе. Они с Хурцилавой уезжали к Синицыну. Коротеев инструктировал своего «лейтенанта быстрого реагирования», как вести с Синицыным переговоры насчет запчастей, когда тот прервал его:
– Чтоб я никогда не увидел гор, если это не Паук пожаловал.
Савин успел только заметить невысокого полного человека, спускавшегося к реке. Да ведь это же был Дрыхлин! Недаром облик его показался знакомым Савину, когда они встретились перед выездом сюда. Но почему «Паук»? И почему засуетился Коротеев?
Что-то наматывалось на один клубок, но все какие-то обрывки. Паук… соболь… украл шкурки…
– Ты говоришь, это четыре дня назад было, Оля?
– Да…
Четыре дня назад они строили палатку – жилье для механизаторов, для тех, кто будет разрабатывать карьер. Командовал Синицын, солдаты и офицеры валили деревья для сруба, таскали их поближе к вертолетной площадке. Давлетов взялся было делать замеры, но Синицын очень вежливо попросил его несколько изменить стандарты, предложил сделать два окна прямо в срубе.
– Не понял вас, – сказал Давлетов. – Есть два окна в брезентовой крыше.
– Из-за того в палатке всегда полумрак, – возразил Синицын.
Его поддержал Дрыхлин:
– Какой разговор, Халиул Давлетович! Вам что, оконного стекла жалко?
– Дело не в стекле, а в тепле.
– Двойные рамы – то же самое.
– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал Давлетов. – Я не возражаю.
Дрыхлин таскал вместе со всеми бревна. Кинул, как и все, свой полушубок на снег, оставшись в меховой душегрейке. Звонко командовал: «Раз, два – и ух!» – чтобы одновременно сбросить бревно всем шестерым. Оно глухо шлепалось на землю, и Давлетов каждый раз говорил Дрыхлину:
– Ну что вы? Зачем сами-то? Пусть молодежь потрудится. А вы бы отдохнули.
Вот тогда вечером Дрыхлин и сказал:
– Точка, Давлетов. Уговорили. Завтра с утра ружьишком побалуюсь.
И ушел с рассветом. А вернулся под вечер. Видно было, что запарился в тайге, даже с лица чуть спал. Но был бодр, и глаза, как всегда, поблескивали остро и весело.
Когда он вошел, в палатке уже топилась печка, вдоль стенок стояли шесть двухъярусных кроватей. Все сидели за только что сколоченным столом.
– Плохо, – сказал Дрыхлин и бросил на лапник четырех рябчиков.
– Очень даже хорошо, – ответил Давлетов. – Вы – настоящий охотник.
– Куда мне? – стянул с плеч тощий рюкзачок, небрежно швырнул в угол палатки.
Пока он потрошил дичь, рюкзак так и валялся на сваленных в углу разобранных кроватях. Потом, когда поужинали и стали собирать кровати, Дрыхлин положил рюкзак в изголовье своей постели. Вчера он тоже был с ним, когда выехали утром к зимовью. В него же затолкал буханку мерзлого хлеба и несколько банок консервов – это позже, когда они стояли возле заглохшего тягача, перед тем как отправиться в путь пешком…
Если шкурки были, то только в рюкзаке. Больше их некуда деть.
Савин чувствовал себя обманутым, обиженным за свое восхищение Дрыхлиным, за Ольгу, за ее дядю, за глухаря Кешку, И себя винил, не зная за что.
– Не думай о нем, – сказала Ольга.
Но он не мог не думать. Вместе с обидой в нем поднималась злость, он затвердел лицом, представив, как вечером встретится с Дрыхлиным.
– Я прошу, Женя, не думай больше о нем, – повторила Ольга, – и пойдем в зимовье.
7
Грустным было их расставание. Он говорил, что они обязательно еще увидятся, и она согласно кивала. Положил ей голову на колени, она перебирала пальцами его волосы, гладила брови.
– Я приеду к тебе, только ты не уходи надолго отсюда.
– Ладно, Женя.
– А потом я познакомлю тебя с Иваном Сверябой. Это мой сосед по вагончику. Он терпеть не может женщин.
– Я боюсь его.
– Тебя он полюбит. Тебя нельзя не любить. Он перейдет жить в общежитие, и у нас с тобой будет целых полвагона. Дом на полозьях. Мы выбросим спальные топчаны и поставим кровать. Нам ведь не будет тесно, правда?
– Правда.
– У нас в поселке есть школа-восьмилетка, и ты станешь там учить первоклашек.
– Хорошо, Женя.
– А потом поедем в отпуск далеко-далеко. К Черному морю, хочешь?
– Хочу, Женя.
– Будем целый день валяться под солнцем на пляже и плавать.
– Я не умею плавать.
– Научу. Это совсем нетрудно. Особенно в соленой воде.
Потрескивали и сыпались дрова в печке. На нарах лежали два разноцветных, разнолоскутных одеяла, укрывавших их ночью. День продолжал сереть.
– Тебе пора, Женя.
Она приподняла с колен его голову, прижалась щекой к щеке.
– Идем…
Глухаря Кешки уже не было на своем месте. Покормился и исчез по неотложным птичьим делам, чтобы завтра вернуться на обгорелую и расщепленную лиственницу. Стоп! А ведь, та лиственница, к которой вчера подкрадывался с ружьем Дрыхлин, тоже была обгорелой. Так, может быть, на ней сидел Кешка, не знающий страха перед человеком? Может быть, дурной крик Савина «брысь!» спас ему жизнь? Бог ты мой, неужели сердце уже тогда предчувствовало встречу с Ольгой?
Она, как и вчера вечером, шла впереди. Ольхон рыскал вдоль лыжни. Поджидая Савина, глядел на него грустным взглядом, и тому чудилась укоризна в собачьих глазах: ну что же ты уходишь, хозяйкин друг?…
Шли по неглубокому распадку, петляя среди закуржавелых лесных подростков. Ольга не оглядывалась, привычно и легко скользя на своих широких лыжах. Вчера, когда она появилась на пороге зимовья, они все трое приняли ее за юного охотника. Она и сейчас, со спины, в своей оленьей куртке и рыжей шапке была похожа на мальчишку. Залетело тальниковое семя в распадок, проросло тонкой лозинкой – гнется под ветром, омывается снегом и стоит на удивление могучим, но слабым лиственницам.
Савин вспомнил ее слова, что завтра у нее в груди поселится дятел. И только сейчас понял их до конца. Потому что в его сердце дятел уже начал стучать, и от этого было не по себе. У него было такое чувство, будто он уходит из дома. Залетел на побывку, и снова дела позвали в дорогу. Где она кончится, на каком перекрестке будет обратный поворот, он не знал. Но надеялся, что поворот этот обязательно случится и он вернется по своим же, пусть и запорошенным снегом, следам.
Потянулся густой лиственничник и оборвался как-то вдруг. На этом месте споткнулся давний пожар, потому что дальше сплошь лежала горелая тайга. Сколько хватало глаз, виднелись мертвые голые столбы, оставшиеся от зеленых лиственниц. Словно кто-то бездумно и беспорядочно назабивал их, забыв подогнать по размеру.
Здесь Ольга остановилась:
– Я не пойду дальше, Женя.
«Почему?» – спросил он глазами. И она так же, глазами, ответила. Но Савин не понял, не разобрал ответа. И через мгновенье ощутил холодок в ее взгляде; и даже не холодок, а что-то такое, что разделяло, отодвигало их друг от друга. И слова ее показались Савину совсем не прощальными – суховатыми, будничными:
– Здесь близко. Полчаса идти. Все время вдоль черного леса. Возле ручья повернешь налево. Иди – и увидишь своих.
– А лыжи?
Она помолчала. Ольхон сидел рядом, взглядывая поочередно на обоих. Уши его настороженно подрагивали.
– Иди, Женя.
– Я скоро приеду, – сказал он, – и привезу лыжи.
– Когда солнце зашло, Женя, не надо бежать за ним вдогонку, как говорит мой дядя.
– Ты меня жди.
– Хорошо.
Он потянулся к ней, коснулся губами холодной неподвижной щеки.
– Пусть добрые духи пошлют тебе удачу, Женя.
И он пошел, поминутно оглядываясь. Она стояла недвижно, застывшая в лесном безмолвии, в том месте, где кончалась живая тайга. И Ольхон у ее ног был похож на изваяние. Вдруг он сорвался с места и помчался к нему. Встал на лыжне, загородив дорогу.
Ах ты, собака милая, откуда же у тебя такое человеческое сердце? Ну, что ты учуяла там, за последним поворотом? Ты даже не знаешь, какие у тебя умные, преданные глаза…
– Ольхон! – вскрикнула Ольга.
Голос ее был совсем нетребовательным, слабым. Пес прянул ушами, еле слышно тявкнул, как будто почувствовал недоумение или обиду, и потрусил к хозяйке.
Савин уходил и опять оглядывался. И вдруг, обернувшись, он не увидел ее. Она исчезла, растворилась в воздухе вместе с Ольхоном. Это было так неожиданно, что он не помня себя побежал обратно. Вот и место, где они распрощались. Снег изрисован широкими полосами от лыж. Но ее не было. Она будто растаяла в тумане, которого тоже не было.
* * *
Ах, Эльга, Эльга, ледяная струя! Непонятная и чистая, как черные глаза нездешней девушки. Ах, Эльга, Эльга, ледяная дорога, расчерченная косыми тенями лиственниц! Нетронутый мягкий снег укрывал черные галечные косы, которым время уготовило судьбу быть искромсанными ножом бульдозера.
Я видел эту реку, Она крутой дугой обогнула лиственничный яр, на котором стояло аккуратное, как женщина, зимовье. К низенькому дверному косяку была прибита двумя гвоздями старая подкова, символ надежды на счастье. Внизу, у самого спуска к реке, курился над водой дымок – неспокойная струя рвалась наружу и замирала, укладываясь поверху зеленоватыми наледями.
В зимовье стоял смолистый дух. Он шел от неошкуренных стен, от широких, в пол-избушки, нар, на которых лежала потертая сохатиная шкура. Только глухаря Кешки, к сожалению, не видел. Зато веселого дятла слышал. Отыскивая короедов, он издолбил своим железным клювом почти всю старую лиственницу.
И зимовье, и реку я видел также другими. Как, впрочем, и мой герой, Женька Савин. Но не будем забегать вперед, тем более что автор и сам пока не обо всем догадывается. Знает лишь, что никак ему не уйти от того, что случилось, случается и еще случится.
Глава третья. Короче ли прямая?
1
– Прибыли, значит, – сказал Давлетов.
Он сидел за столом в палатке. На улице тарахтел движок, давая неровный электрический свет.
– Значит, прибыли, – сказал еще раз, коротко взглянув на Савина, и тяжело вздохнул. Побарабанил по столу пальцами. Помолчал. Заворошил бумаги на столе. – Ну что ж, товарищ Савин. Вот вам журнал учета. Составьте сводную ведомость. Округленно.
– Халиул Давлетович! У меня есть к вам очень серьезный разговор.
– Думаю, сейчас не время.
– Я не могу составить ведомость и все подытожить без этого разговора.
– Ну что ж, слушаю вас.
– Прежде всего, вам привет от Ольги…
Давлетов не дослушал:
– Разговор служебный или личный?
– Служебный.
– Продолжайте.
– Ольга показала мне прямую, которая соединит основания подковы.
Давлетов поднял глаза на Савина:
– Так вы за этим ушли с ней?
– Нет. Но такая прямая есть.
– Хорошо. Рассказывайте.
Рассказ получился коротким, занял ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы набросать на листке бумаги приблизительный чертеж. Савин даже удивился этому, когда понял, что все уже выложил. Давлетов глядел на него сочувственно и вроде бы даже жалостливо. Савин ничего не понимал. Зная Давлетова, он ожидал услышать от него какие-то возражения. Хоть и сомневался, но был даже готов к тому, что тот согласится со всеми его доводами, загорится, как загорелся он сам, и торжественно пожмет руку. Но Давлетов не произнес ни слова, опустил свою лобастую голову с седым ежиком волос. Молча положил журнал с записями на кипу бумаг.
– Я внимательно вас выслушал, товарищ Савин. А сейчас отдыхайте. Завтра будет вертолет в поселок. Там и продолжим разговор.
– Но ведь мы здесь, Халиул Давлетович! Можем задержаться на несколько дней и все обстоятельно уточнить.
– Нет, товарищ Савин. Так это не делается, во-первых. Во-вторых, мы уже выбились на сутки из графика. А в-третьих, нам вряд ли кто позволит ломать проект.
Ничего не изменилось: ливень не хлынул и гром не грянул. Подрагивала светом подвешенная над столом электрическая лампочка, светила розовым жаром двухметровая труба, горизонтально соединяющая топку и вытяжку. Дежурный истопник дремал, сидя на табуретке возле печной дверцы.
Савин почувствовал себя оглушенным ровным голосом Давлетова, опустошенным из-за отсутствия у того мало-мальской заинтересованности и равнодушия к тому, что он рассказал. Мгновенно возникшее состояние было сродни тому, что появилось после Ольгиного сообщения о Дрыхлине. Недоумение, обида и злость – все смешалось, требовало действия, разрядки.
– Как же так! – сдерживаясь, проговорил он. – Как же так, товарищ подполковник! – Голос его, готовый сорваться, дрогнул. – Не надо арифмометров, чтобы подсчитать удешевление трассы! Это же как дважды два для ученика начальных классов!
– У меня высшее образование, товарищ Савин. И не горячитесь. Мы успеем поговорить на эту тему.
Савин крутнулся через левое плечо, не спросив разрешения выйти. Давлетов опять тяжело вздохнул. И уже в дверях Савина настиг его голос:
– Вами интересовался товарищ Дрыхлин. Он возле походной кухни.
Савин выскочил наружу и сразу окунулся в беззвездную неморозную ночь. По времени был еще вечер, еще не настал по распорядку час ужина, но темень зимой в тайге сваливается на землю почти без подготовки, обволакивает все вокруг, сливается с чащей, так что деревья только угадываются – по шороху, по треску, по сонному шелестению.
«Значит, Дрыхлин интересовался? – зло думал Савин. – Соболей ждет! Ладно. Мы тоже интересуемся Дрыхлиным. Я интересуюсь!»
Темноту вспарывало одно-единственное желто-белое пятно: возле кухни горел могучий костер, выхватывая из ночи шевелящиеся фигуры людей. Савин пошел прямо на свет, натыкаясь на пеньки. Услышал голос Дрыхлина, который весело и бойко что-то рассказывал солдатам про своего давнего старшину. Он умел рассказывать, и старшина у него все время выглядел, как бетонный столб, какой не своротишь ни вправо, ни влево от границы устава.
Увидев Савина, Дрыхлин прервался, поспешил навстречу:
– А я уже соскучился по вас, Женя. Рад видеть здравым и довольным. Ну как?
Савин отступил на шаг, отодвинувшись от полосы света. Дрыхлин подошел совсем близко, снова спросил:
– Ну как?
– Поговорить надо, – сказал Савин.
– Да, да, – ответил Дрыхлин. – Пойдемте в палатку. Хотя нет, там Давлет-паша. Идемте лучше в сторонку.
Их разделяла темнота, хоть они и остановились в метре друг от друга.
– Так что же вы мне хотели сообщить, Женя?
Савин ничего не хотел сообщить Дрыхлину. И даже ни о чем не хотел спрашивать. Только уличать, обличать на весь лагерь – вот он, глядите, нарушитель законов тайги! И в то же время понимал, что надо быть спокойным, потому что кричит тот, кто не уверен в себе.
– Что вы там говорили насчет таежных законов? – спросил он и почувствовал, что сорвался.
– Вы волнуетесь, Женя?
– Нет, это вы волнуетесь! Вы зачем украли шкурки в зимовье?
– Какие шкурки? В каком зимовье, Женя?
– В зимовье у дяди Кеши. За Тураном.
– Опомнитесь, Женя!
Но Савин и не собирался опомниться. Все в нем свилось в стальную пружину и теперь распрямлялось. Он даже не заметил, что стал называть на «ты» человека много старше себя по возрасту, на которого еще совсем недавно хотел походить.
– Ты зачем лазишь по чердакам, Дрыхлин? Чем ты набил свой мешок?
– Вы с ума сошли, Женя! Вас что, та шаманка заколдовала?
– Я все знаю! Теперь я тебя понял, Дрыхлин! Мы вытряхнем мешок и посмотрим, что у тебя там! Я не буду молчать.
Дрыхлин приблизился к нему, взял за отвороты шубы, и Савин ощутил крепость его руки. Перехватил ее, пытаясь оторвать, но тот не отпускал и надвигался все ближе.
– Послушай, неблагодарный мальчик. Ты меня оскорбил. Ты обидел человека, который был к тебе расположен. – Голос его стал жестким и острым, как обрезок жести. – Извинись сейчас же!
Напружинившись, Савин толкнул его, и тот отпустил лацканы, проговорил с раздражением и вроде бы с сожалением:
– Ну, ладно. Иди за мной!
Сказал, как приказал, и, повернувшись, пошел к палатке. Савин заторопился за ним. Дрыхлин рывком распахнул дверь, прошел мимо Давлетова, удивленно поглядевшего на обоих. Подошел к своей кровати на втором ярусе, достал в изголовье рюкзак, бросил к ногам Савина.
– Только не опозорься!
– Что случилось, товарищи? – Давлетов торопливо поднялся со своего места, подошел к ним.
Дрыхлин плотно стоял на дощатом полу в своих амчурах. Полушубок у него распахнулся, обнажив мохнатый коричневый свитер. Глаза-щелки совсем сузились, и нос тупым бугорком выпирал из мясистых щек.
– Объясните, что случилось? – вновь спросил Давлетов.
– Пусть объяснит, – показал на Савина Дрыхлин, и голос его прозвучал беззаботно и как бы равнодушно. Так, во всяком случае, показалось Савину.
Дрыхлин устало присел на табурет, пошарил по карманам, нащупывая сигареты, закурил. Некурящий Дрыхлин закурил! Это тоже отметил Савин. Давлетов поморщился, помня о своем запрещении не курить в палатке. Но смолчал, продолжая выжидательно глядеть на Савина. И Дрыхлин смотрел на него, затем едва уловимо, даже с какой-то горечью усмехнулся:
– Ну, что же вы стоите, бойе? Проверяйте.
Савина словно ударило это слово. Он увидел Ольгу там, на берегу реки. И снег, который после оттепели превращается в наст. Где-то далеко проскользнули темными тенями три волка-санитара, преследующие беспомощное кабанье стадо.
Савин и сам почувствовал себя беспомощным, с трудом выдирающим ноги из снежного наста.
У ног его лежал рюкзак, в котором, он понял, или вообще ничего не было, или уже не было. Понял и другое, вернее, сообразил, что Дрыхлин мог предвидеть, да и наверняка предвидел такой оборот. Где-то запрятал шкурки, может быть, в лесу, а может быть, даже здесь, среди их беспорядочного хозяйства из досок, щитов, тюков, матрасов.
– Объясните, в чем дело, товарищ Савин! – потребовал Давлетов.
– Ни в чем, – хмуро ответил тот.
Дрыхлин сожалеюще покачал головой:
– Эх, Женя, Женя, – и Давлетову: – Будем считать, что все в порядке, Халиул Давлетович. Конфликт на личной основе – не обращайте внимания. А мы еще помиримся и снова подружимся. Верно, Женя?
