Юрий Теплов
Второй вариант
© Теплов Ю.Д., 2017
© ООО «Издательство „Вече“», 2017
© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2017
Второй вариант
Глава первая. Юмурчен
1
Лиственница была старой, стояла на отшибе от таежного сплошняка. И глухарь, сидевший на ее вершине, тоже был старым. Его грудь, когда-то бывшая отливом в синь, посветлела от времени. Брови сделались багровыми и отяжелели. Но слух оставался острым и даже в пору токовиных игрищ не подводил старика. Сначала он уловил звук, похожий и на скрип, и на шорох. Не пошевелив головы, насторожился, повел лиловым глазом. И увидел людей.
Один двигался с ружьем вдоль занесенного снегом ручья. А на поваленном дереве сидели еще двое. В той стороне прошлой зимой пролегал путик охотника, заставившего птицу перебороть извечный страх перед ружьем и человеком. Но мудрость подсказывала глухарю: он видел других людей. Тот, что нес ружье, не шел, а катился, быстро перебирая ногами. А двое на бревне глядели в его сторону.
2
«Успеет выстрелить или нет?» – вяло думал Савин.
Он был в каком-то полуоцепенении от усталости, от таежного однообразия. Глядел на приближавшегося к глухарю Дрыхлина, дивясь его двужильности. Тот осторожно и в то же время шустро продвигался на своих несуразно коротких и широких лыжах. Тулку с вкладным стволиком держал наготове. Савин видел его то со спины, то вполоборота. Вот Дрыхлин остановился, переступил с ноги на ногу по рыхлому снегу, словно утрамбовывал его, и стал поднимать ружье.
И тут Савин вышел из оцепенения. Не отдавая себе отчета, что он делает и зачем, поднялся и закричал:
– Брысь! Брысь!
То, что он сначала принял за темное гнездо на старой лиственнице, шевельнулось, отделилось от верхушки. Большая птица словно бы свалилась вниз и шумно захлопала крыльями. Дрыхлин недоуменно обернулся. Сидевший рядом с Савиным подполковник Давлетов то ли кашлянул, то ли усмехнулся.
– Какую кошку вы тут пугали? – спросил возвратившийся к попутчикам по своему следу Дрыхлин.
– Извините, пожалуйста, – виновато ответил Савин, понимая, что совершил глупость, необъяснимую для спутников, и готовясь к упрекам.
Но Дрыхлин вдруг заулыбался, весело взглянул на Давлетова, словно приглашая к пониманию и сочувствию:
– Глухаришку стало жалко, так ведь, Женя?
– Жалко.
– Разделяю. Первая живность на пути – шлеп! – и слопали. Некрасиво! Прощаю, Женя.
– Пора трогаться, – хмуро сказал Давлетов. Не сухо, как обычно, а хмуро. И Савин воспринял это на свой счет: вместо надоевших консервов могли бы полакомиться дичью.
Он поднял вещмешок, накинул на плечи лямки. Черная бамовская спецшуба зашуршала, как брезентовый короб. Дрыхлин покатил вперед, проминая снег. По этой бесконтурной лыжне зашагал за ним Савин в своих казенных, облитых по низу резиной валенках. И сразу же услышал, как знакомо самоварно запыхтел позади немолодой уже его начальник – подполковник Давлетов.
Кругом лежал снег и стояли оголенные стужей стволы редких лиственниц. Да, чахлая была тайга. Совсем не такая, какой она рисовалась в воображении Савина всего полгода назад. Тогда он видел ее сплошной и могучей, с кедрами в три обхвата, с веселым шишкобоем, с добрыми медведями, которые лакомятся брусникой. И обязательно с туманами, чтобы, как в песне, когда беспокойные мальчики едут за таежным запахом. А из туманов, прижатых к земле, торжественно и чинно выплывают гордые сохатиные головы с рогами-вешалками и мудрыми печальными глазами.
Но, оказывается, нет ни птичьих хороводов, ни следов невиданных зверей. Разве что неведомые тропы… А вокруг стояла неживая белая тишина. Потому Савину и подумалось на какой-то миг, что во всем мире осталось лишь трое из всех, кто может дышать, двигаться, чувствовать усталость. Он и сам понимал нелепость такой мысли. И все же продолжал ощущать нереальность происходящего. Ему даже почудилось, что сидит он в теплой комнате и видит на экране телевизора затянувшийся кадр из немого кино, смотрит глазами постороннего на троих разрисованных инеем мужиков, шагающих с грузом по таежной бамовской целине. Впереди – Дрыхлин, коротенький, массивно округлый, с узким, вытянутым на всю спину рюкзаком и двустволкой на груди. Позади – Давлетов, выносливости которого Савин не переставал тихо дивиться, точно так же как и тихо винить его в том, что они обезножили после аварии тягача: топтать сугробы валенками – все равно что хромому двигаться по дороге без костылей. У военных людей все делается по приказу, по распоряжению. Давлетов же то ли забыл распорядиться насчет лыж, то ли понадеялся на множество лошадиных сил двигателя тягача и сравнительно короткий отрезок оставшегося пути. А вот умница Дрыхлин ничего не забыл. Савин даже не заметил, когда он перед выездом успел забросить свои лыжи-снегоступы в кузов.
Выехали они с места последней стоянки у безымянного ручья затемно, оставив других «десантников» достраивать палатки и вертолетную площадку. Намеревались побыстрее добраться до зимовья на Юмурчене. Это название реки Савин впервые услыхал еще полгода назад, чуть ли не в тот день, когда прибыл для дальнейшего прохождения службы в бамовскую железнодорожную часть. Река была этапной границей, куда механизаторы обязаны были дойти при укладке земляного полотна под магистраль. Охотничье зимовье на Юмурчене и стало конечной точкой их двенадцатидневного рекогносцировочного маршрута.
Выехали шестеро. Подполковник Давлетов за старшего, как и положено, в кабине тягача. Остальные разместились в гремящем железном кузове. Савин сидел рядом с сержантом Юрой Бабушкиным. У этого виртуоза-бульдозериста было нежное, как у девушки, лицо и темные, в ссадинах и царапинах, руки. Самым заинтересованным в разведке Юмурчена был командир роты механизации капитан Синицын, молчаливый и ироничный человек: его подчиненным предстояло там жить и осваивать карьер. А самым незаинтересованным – чужой Дрыхлин. Он объявился в их колонне десять дней назад, в самый последний момент перед выходом с базовой станции. Давлетов тогда сказал Савину:
– Дайте место представителю заказчика.
Савин недоумевающе и с неприязнью рассуждал: «Чего он увязался с нами? Дело заказчика – готовая продукция: насыпь, мосты, объекты. А карьеры и выемки – не его забота». И еще отметил про себя, что похож «представитель» на красный резиновый мяч и как будто они уже где-то встречались.
Тот и впрямь был весь какой-то круглый, упругий, краснощекий. В черном полушубке, но не таком, как у бамовцев, а покороче, помягче, полегче и, понятно, без погон. На ногах сохатиные унты с невысокими голенищами – амчуры, на голове лохматая, похоже, из собаки, шапка.
Имя-отчество представитель никому не объявил, так и остался «товарищем Дрыхлиным», как его назвал Давлетов. Наверное, трудно было бы придумать для него более неподходящую фамилию. Чего-чего, а дрыхлей он не был ни в коем разе. Савин убедился в этом вскорости и убеждался потом каждодневно. Хоть и не имел Дрыхлин конкретного дела, но без дела не сидел. На местности ориентировался не хуже местных охотников, на глаз и почти точно определял кубатуру будущих карьеров, подсказывал места ночлега, и, если приходилось ставить походные палатки, они всегда оказывались защищенными от ветра и снегопада. Мастерски управлялся и с бензопилой «Дружба». Когда валили деревья, сам делал взрез и подпил, упирался в дерево толстой рогатиной, которую называл ухватом, и кричал с разбойничьим подвывом:
– Береги-и-и-сь!..
Будь Дрыхлин за старшего – он бы не дал зазеваться механику-водителю. Такой валун даже под снегом трудно не заметить. Савин только услышал, как взвизгнул двигатель, и тут же на них наползла бочка с соляркой, а по железному кузову раскатились консервные банки. Стало пронзительно тихо и неуютно.
– С прибабахом вас! – весело объявил Дрыхлин и первым спрыгнул на снег. Тягач беспомощно завис одним боком на валуне и гусеничная лента, слетевшая с катков, выстелила обнажившийся серый камень. Что лента – ее еще можно было бы поставить на место, стоит лишь заменить лопнувшее звено. Нельзя было починить порванный бак. Грязное пятно от горючего медленно и даже, как почудилось Савину, с шорохом расползалось по чисто-белому снегу.
– Что будем делать, товарищи? – сухо спросил Давлетов. Даже не спросил, потому что не прозвучало вопроса в его словах, а он словно бы отдал дань необходимости посоветоваться.
– Возвращаться, – ответил за всех капитан Синицын.
– А график?
Синицын пожал плечами. Дрыхлин сказал:
– График – бумажка.
– Никак нет, – бесстрастно возразил Давлетов. – Документ.
Затем достал из полевой сумки карту-план, нахмурил брови, сморщил переносицу, отчего нос стал еще больше приплюснутым и ширококрылым. И занялся вслух арифметикой:
– Два и два… Три… Два накинем…
Через плечо начальника Савину было видно, как тот водит по карте указательным пальцем, натыкаясь на тонкие прожилки речушек. На одной из них и стояло зимовье охотника, обозначенное рукой Давлетова большим черным кружком, словно солидный город в географическом атласе.
– Не больше десяти, – подвел начальник итог, решительно затолкал карту в сумку и распорядился, как никто не ожидал: – Я и товарищ Савин движемся вперед своим ходом. Товарищ Синицын с Бабушкиным и механиком-водителем возвращаются к вертолетной площадке.
– Нецелесообразно, – сказал Синицын.
– Как вас понимать?
«А чего понимать? – подумал Савин. – Середина пути. Возвращаться по колее легче и быстрее. Сегодня все равно никаких дел не будет, если пешком добираться. А завтра пораньше взять другой тягач с ремонтниками…»
Савин ждал, что Синицын так и объяснит. Но он тогда не был бы Синицыным.
– Есть, товарищ подполковник! – сказал и замолчал.
И Савин даже порадовался такому обороту. Очень уж ему хотелось скорее повидать Юмурчен. Было в этом слове что-то притягательное. Казалось, что река с таким названием даже и зимой не должна замерзнуть, журчит на перекатах, укутанная туманом.
– А мне что прикажете, Халиул Давлетович? – спросил Дрыхлин.
– Вам я не имею права приказывать, – серьезно ответил тот. – Вы – вышестоящая инстанция.
– Ну, тогда я с вами.
Давлетов снова расстегнул полевую сумку и достал компас.
– Уберите вашу машинку, – сказал Дрыхлин. И Савину, как уже было не раз за эти десять дней, послышалась в его голосе жесткость.
Почти неуловимо, но она временами проглядывала сквозь безукоризненную вежливость и постоянное дрыхлинское «вы». Что-то Савина смущало поначалу в этой вежливости, каким-то образом она не увязывалась с человеком. Но потом стало казаться, что так и надо: вежливость – от воспитания, а жесткость – от опыта, от бывалости. Пораженный этой бывалостью, Савин не раз думал о том, что случай им благоприятствовал, подбросив такого товарища. Вот и тогда, после аварии, Дрыхлин вытянул из кузова свои лыжи, затолкал в вещмешок буханку мороженого хлеба, с пяток консервных банок, обозвал компас машинкой и сказал, как приказал:
– Солнце – в левую щеку, в левый глаз, в лоб. И будем на Юмурчене.
Кинул за спину тулку и, не дожидаясь ответа Давлетова, двинулся на своих коротких лыжах вперед, словно бы уже бывал в этих местах и знал тут каждый камень и упавшую лесину. А они с Давлетовым зашагали по лыжне в валенках, утопая по колено в снегу.
Савин уже не радовался, что скоро увидит речку с красивым названием. Сперва он пытался срезать кривулины лыжни, но натыкался на засугробленные пеньки, отжившие деревья, валежник. Спотыкался и с досадой убеждался, что не всякая прямая короче. Назад не оглядывался, но все время слышал за спиной дыхание Давлетова. Потом и вперед перестал смотреть, глядел только вниз, на лыжню, зная, что оторвавшийся от них Дрыхлин все равно подождет их где-то.
Наконец Савин не просто устал, а прямо изнемог. Помнил только слова Дрыхлина: «Солнце – в левую щеку, в левый глаз…»
Солнце пока оставалось слева, – значит, путь еще долгий, хотя шли, как думалось Савину, уже много часов. Но это «много» выражалось лишь цифрой «три», и Савин перестал поглядывать на свои «Командирские».
Идти было легче, если отвлечься мыслями. И Савин отвлекался, заставлял себя вспоминать что-нибудь приятное. Однако память подставляла всякую ерунду или то, что он хотел бы выбросить из нее начисто. Ему мнились нервно-отзывчивые губы, виделись застывшие голубым льдом глаза и ее лицо – то как у мраморной богини, то как с рекламной этикетки.
Вспоминался вагон Московского метро, в котором было светло, тепло и малолюдно. А на улицах в то время ветер трепал по тротуарам снежные хвосты. Потому, наверное, Савин и обратил внимание на старушку, сидевшую напротив: она была в заношенном болоньевом плаще, с авоськой на коленях, из которой торчали белые тряпки.
Поезд подходил к Таганке, когда Савин встал, наклонился к женщине, спросил:
– Вы куда едете, бабушка?
Она не ответила. Он повторил вопрос.
– Не знаю, сынок.
А поезд уже тормозил, замелькали бронзово-голубоватые рамки с надписью станции.
– Малыш! Нам пора!..
Голос из прошлого прозвучал так близко, что Савин чуть не споткнулся на ровном месте, чуть не крикнул, как крикнул тогда в открывшиеся двери вагона:
– Подожди!
Но она уходила, и он бросился следом:
– Подожди!
– Старуха же пьяная!
Тоннель поглотил голубые вагоны, а Савин все видел перед собой сморщенное женское лицо.
– Она не была пьяной! – переламывая себя, громко сказал он.
– Боже мой! Зачем она тебе нужна?
Наверное, тогда, в тот вечер, шлепнулась с пьедестала мраморная богиня. Нет, не шлепнулась, а стала падать. Но кино было замедленным, и она уцелела, не разбилась. Богини неуязвимы, старятся лишь человеческие дочери, превращаясь в жалких пожилых женщин со сморщенными лицами и нитяными авоськами…
Савин выкинул из головы мраморную богиню с нервно-отзывчивыми губами, вернулся на свою неведомую тропу. И сразу же почувствовал, как отяжелели ноги… К черту ноги! Он что, самый слабый, что ли? Или не самый молодой? Все – кино! И Савин стал вглядываться в разреженную тайгу, пытаясь разобраться, по каким приметам ориентировался Дрыхлин, ведя их к зимовью на Юмурчене. Шли они не по прямой, потому что справа, словно бы в одном и том же месте, все время маячила сопка. Получалось так, что они ее огибали. А сама трасса будущей магистрали осталась еще левее, а может быть, была где-то совсем рядом: не могла же она уходить далеко от сопки, которой суждено было, по предварительным наметкам, стать карьером.
Савин приостановился, чуть отпустил стягивающие лямки вещмешка, оглянулся. Давлетов отстал, и Савин опять подумал, что немолодому начальнику еще тяжелее, чем ему. Подождал, спросил:
– Может, отдохнем, товарищ подполковник? Но тот, отрицательно качнув головой, разлепил запекшиеся губы:
– Вперед, комиссар! – Это прозвучало в устах подполковника естественно, без подтекста, без намека, и Савин воспринял «комиссара» как напоминание о большом деле, в котором нельзя останавливаться. И еще слова Давлетова развернули мысли Савина в другую сторону, подтолкнули память к одному недавнему перекрестку в его служебной биографии.
3
Это было в самом начале лета, в непролазную дорожную грязь. Из маленького аэропорта в поселке Чегдомын Савин добирался до части с попутным уазиком мостостроителей. Автодорога шла сквозь тайгу, сплошь покрытую марями – мелкими болотами, рожденными чуть оттаявшей вечной мерзлотой. Местами дорога была разрушена, и тогда уазик утопал в грязи по брюхо. Пассажиры, все, кроме Савина, в резиновых сапогах, привычно вылезали, чтобы помочь «коню». Савин вывозился так, что, уже выгрузившись, полчаса отмывался в ручье возле шлагбаума под насмешливым взглядом чистенького ефрейтора-дневального.
Был вечер, прохладный и синеватый. Сопка, возле которой располагался штаб, розово полыхала багульником. Штаб Савину не понравился: длинный сборно-щитовой барак, обнесенный забором. Помощник дежурного, цыганистого вида прапорщик по фамилии Волк, проводил его до кабинета командира, задав один-единственный вопрос:
– На гитаре не играете?
– Нет, а что?
– Учиться надо…
В кабинете из-за стола встал приземистый, затянутый в портупею, лобастый, узкоглазый подполковник.
Так состоялась первая встреча с Давлетовым. Тот вежливо и сухо поздоровался с Савиным, предложил стул и, словно по обязанности, произнес:
– Расскажите о себе.
О чем Савин мог рассказать, кроме того, что было в личном деле? Сообщил, что он из двухгодичников, что в армию призвали после института и что два года был командиром учебного взвода.
– В кадрах остались без колебаний?
– Так точно.
– Семьей не собираетесь обзаводиться? – опять сухо, словно и без интереса, спросил Давлетов:
– Нет.
«Нет» прозвучало поспешно, и Давлетов отреагировал на такую поспешность острым взглядом. За этим «нет» в жизни Савина маячила «королева в серебряных туфельках» – так когда-то величали на их курсе одну девушку с нервно-отзывчивыми губами. В ту пору Савин бы ответил на вопрос Давлетова – «да». Но время меняет человеческие планы и заставляет принимать самые неожиданные решения.
– С жильем у нас пока туговато, товарищ Савин, – сказал командир. – Только вагончики. А теперь о ваших обязанностях…
Из того, что начальник счел нужным объяснить, выходило, что главное в обязанностях инженера – вовремя и без ошибок отрабатывать различные документы. Давлетов доставал из ящиков стола бумаги, вручал их поочередно Савину. Посоветовал все изучить и разобраться. Вышел он от начальника, нагруженный инструкциями, графиками, наставлениями. На ознакомление со всей документацией дал ему Давлетов три дня.
На исходе второго Савин постучался к нему в кабинет и доложил, что ознакомился и разобрался.
– Самоуверенность – плохой помощник, – сказал Давлетов. – Доложите в двадцать ноль-ноль завтра.
Савин пробездельничал весь третий день, но срок выдержал и снова явился с докладом. Выслушав, Давлетов удовлетворенно кивнул и стал пространно объяснять важность отработки каждого документа.
– Я хочу на трассу, – сказал Савин.
– У военного человека не может быть слов «хочу» и «не хочу». Он выполняет приказания, проявляя инициативу в их рамках.
Поселили Савина на улице Вагонной. Наверное, старожилам и придумывать не пришлось это название, потому что она сплошь состояла из вагонов, поднятых на чурбаки-подставки. Вот и казалось, что четырехногие серые коробки построились в шеренгу и только ждут команды, чтобы зашагать в таежную глушь.
Первый раз Савин появился в своем вагончике под вечер. Дверь была открыта, хотя второго жильца не видно. Да и вообще никаких запоров, как обнаружилось, жилье не имело. На столе лежала ополовиненная пачка «Дымка». На лежанке, застланной солдатским одеялом, – гитара. Савин не разбирался в этом инструменте, но понял, что гитара из дорогих: она отливала вишневым лаком, хоть глядись, как в зеркало. Ее хозяин не объявился ни к ночи, ни на завтра, ни послезавтра. Увидел его Савин лишь на третий день, когда тот шумно ввалился в вагончик. Был он в кителе нараспашку с капитанскими погонами и с рыжим кутенком в руках.
– Детишкам. У охотника выпросил, – вместо приветствия сказал он. – Я уже слыхал, что у меня сосед появился. Давай знакомиться! Иван. Фамилия – Сверяба.
Минут через десять после его появления в вагон влетели двое белобрысых мальчишек и с порога закричали:
– Привез, дядя Вань?
– Привез, Митька. Держи!
Младший бережно прижал щенка, старший завистливо покосился на него, но смолчал. Спросил, стараясь держаться солидно:
– Настоящая охотничья?
– Настоящая.
– Мальчик или девочка?
– Неужели бы я вам девчонку привез?
Мальчишки убежали, радостно хлопнув дверью. Сверяба объяснил:
– Синицына сыновья. Радости теперь через край.
Он расположил Савина к себе с первых минут. И не только расположил, но и подчинил, такая от него исходила простодушная сила.
– Что, фамилия моя тебе удивительна? – зычно спросил он в тот вечер. – Я и сам ей удивляюсь. Сколько ни кружу по свету, не встречал больше такой. Свер-ряба. Прямо разбойничья фамилия.
Был он весь невозмутимо-бравый, с солидным брюшком и хищным носом. Всегда и про все имел собственное мнение, которое высказывал категорическим басом, приправляя для вескости известным фразеологическим оборотом. И безбожно смолил вонючий «Дымок».
– Дед, – говорил он, – и сюда добралась цивилизация, ядри ее в бочку! Баню, магазинов понастроили. Парник с редиской развели. Не хватало еще свинства в подсобном хозяйстве… А все бабы виноваты! Понаехали! Очередь за шмотками образовали – за сигаретами не пробьешься… А в первую зиму, – вспоминал он, – рябчики на деревьях у самого закрайка сидели. Выйдешь утром из палатки, а они – тут, и человека не пугаются. В палатке жили – красотища! Печка топится, народ анекдоты рассказывает: коллектив!
И Савину страсть хотелось в палаточный коллектив, чтобы спать так же, как первые, – в шубах, валенках и шапках. Но не досталось ему, не выпало по жребию первопроходческого лиха.
Цивилизацию и женщин Сверяба не воспринимал. Терпимо относился разве что к одной – матери счастливых обладателей настоящего охотничьего щенка.
– Нет правил без исключений, – мрачно говорил он и тут же, махнув рукой, добавлял: – И то потому, что она жена Птицы-Синицы.
Мальчишки были у них частыми гостями, благо жили по соседству в сборно-щитовом доме, впрочем, в поселке все жили рядом. Сверяба угощал их конфетами, не переводившимися у него в тумбочке, показывал фокусы и вместо сказок рассказывал про всякие мудреные механизмы, водя корявым пальцем по цветным чертежам, которые сам же и рисовал.
По должности Иван Сверяба был инженером-механиком. И по призванию тоже. А поскольку техника была не шибко приспособлена к вечной мерзлоте, да и поизносилась с начала стройки, его то и дело подымали по ночам, чтоб отправить на горячую точку. Что делать, если только он и мог подлечить никуда не годные, выслужившие все сроки бурильные станки. А без них взрыв не подготовишь, не вывернешь породу наружу, без хлеба останешься, как говорил Сверяба, имея в виду, что земля – это хлеб БАМа.
Савин завидовал его поездкам на трассу и всегда радовался, если вечером заставал Сверябу в вагоне. Обычно он лежал в майке на кровати и дымил в потолок. И почти всегда встречал Савина одной и той же фразой:
– Ну что, опять Птица-Синица от Давлета пилюлю получил?
– Опять, – подтверждал Савин, понимая, что Сверяба спрашивает о своем друге-приятеле, завалившем квартальный план по отсыпке земли.
– Нет, не поджечь синице моря! Не поджечь. А твой Давлет смотрит только под ноги.
– Это вы напрасно, Давлетов производство знает.
– Сколько раз говорить: не «выкай»… Оно и обидно, что знает, а сам глаз от белого телефона не отрывает, ядри его в бочку!
Весь первый месяц Савин корпел над бумагами. Как отголоски большой жизни, долетали до него утренние взрывы в тайге, гул моторов в карьерах. И еще безликими фамилиями бульдозеристов и экскаваторщиков, номерами землеройных механизмов, цифрами кубов земли. Не зная еще в лицо ни одного из командиров подразделений, он представлял их по сводкам, поступающим в штаб каждый вечер. Синицын виделся ему худеньким очкариком, суматошным и непутевым, не умеющим организовать работу землеройного комплекса. Он все время отрабатывал долги. Была уже вторая половина августа, а его подчиненные только-только начали задел месячного плана. Зато Ванадия Коротеева, от которого поступали самые внушительные сводки, воображение рисовало могучим мужиком, короткошеим, с красным, обветренным лицом. И голос его по телефону звучал густо и неперебиваемо.
Однажды Давлетов вызвал Савина поздно вечером.
– Завтра в семь пятнадцать – на трассу. Посмотрите свежим глазом, что полезного у Коротеева. Приказано, – с этими словами он повел взглядом на белый телефон и сделал паузу, – обобщить его опыт. Вы и займетесь им.
Коротеев оказался худющим, с длинной кадыкастой шеей человеком, совсем не похожим на того, каким он представлялся Савину в воображении. Он метался от бульдозеров к экскаваторам и самосвалам, перекрывая своим голосом шум работающих механизмов. И там, где он появлялся, все приходило в какое-то лихорадочное движение, темп работы убыстрялся, а сам он казался центром, вокруг которого вращается маленькая планета под названием «землеройный комплекс».
– Ты – Савин? Привет! – пророкотал он при встрече и выбросил вперед руку для пожатия. – Мне звонил Давлетов. Присматривайся, запоминай. Если что непонятно – спроси. А на долгую беседу времени нет.
И Савин стал присматриваться, довольно неуютно чувствуя себя в роли наблюдателя.
Карьер Коротеева располагался на берегу реки Туюн. Полукилометровая галечная коса вся была изгрызена, изъезжена, исполосована. Краснобокие «Магирусы» – самосвалы, под завязку нагруженные гравием, уходили наверх к месту отсыпки, тяжко переваливаясь и натужно подвывая двигателями. Похожий на динозавра экскаватор то и дело опускал свою худую, длинную шею в яму и снова поднимал ее, уцепив челюстями ковша кучу грунта. Потом, разжимая зубы, глухо выплевывал ее в кузов очередного самосвала. Там, где коса тощим языком заходила в реку, работал еще один экскаватор, поменьше размером. И машинная суета вокруг него была слабее. Деловито копошился возле него огромный жук – бульдозер, выставив перед собой блестящий железный язык, подгребая, подравнивая груды гравия.
«В чем же секрет Коротеева? Почему он дает больше всех земли?» – спрашивал себя Савин. И сколько ни вглядывался, ответа не находил. И стал думать, что секрет – в бешеном темпе, который задал Коротеев. До Савина уже дошла его крылатая фраза: «До последнего костыля с БАМа не уйду. Жилы порву, а орден получу». Иван Сверяба скалил по этому поводу свои красивые искусственные зубы и говорил:
– Брешет, язви его в бочку! Не за орден работает, а от самого себя убегает. А убежит ли?
Он дал Коротееву прозвище Многолюдкин, на что тот смертельно обиделся и даже при встрече не подавал Сверябе руки. Многолюдкин – из-за нескольких Людок, между которыми несколько лет назад совсем запутался Коротеев. Жену его звали Людмилой. И первую, давнюю любовь – Людмилой. С ней он встретился, уже повязанный семьей, и она родила ему дочь, тоже Людмилу. Он тогда пережил кучу неприятностей по службе, схлопотал партийный выговор, исказнил сам себя, почернел и усох. Перевод свой на БАМ воспринял как спасение от личных невзгод. С его отъездом обе Людмилы, жившие в одном городе, как ни странно, подружились. И подружили своих дочерей – сестер. Такую вот вертушку может закрутить жизнь, и не поймешь, где станция, где полустанок в этом вечном движении. И не соскочишь на ходу, а поезда обратно не ходят – не вернешься в пункт отправления…
Напутствуя в поездку, Давлетов посоветовал Савину обратить внимание на опыт организации социалистического соревнования в карьере. Но никакого соревнования Савин пока не замечал. Видел только работу и ощущал ее лихорадочный темп.
Он старался держаться хоть и не рядом с Коротеевым, но поближе к нему, чтоб вникнуть, разобраться, где ж все-таки этот непонятный опыт лучшего землеройного комплекса. Наверное, тот заметил, что Савин мается, потому что сам после очередного разговора-накрутки с начальником смены подошел к нему:
– Ну как, Савин-друг? Весело работаем?
– Не понял еще, – честно признался тот.
– Весело, весело, – заверил Коротеев. – Спрашивай, что надо.
– Даже не знаю, о чем спрашивать.
– Во-первых, отметь, что у меня в роте одиннадцать человек – ударники коммунистического труда. Во-вторых, высокий энтузиазм личного состава. Про него тебе лучше замполит расскажет – не буду у человека хлеб отымать…
– Ванадий Федорович, а как вы организуете соревнование среди механизаторов? – спросил Савин.
– Как положено. Я тебе дам прошлогоднюю газетку, там корреспондент описал про нас все как надо.
– Как надо или как есть?
– Ты чего? – Коротеев удивленно уставился на Савина. – Тебя за опытом прислали или блох выискивать?
– Зачем? Просто хочу понять…
– Чтобы понять, надо по стройкам с мое покрутиться, с тайгой побороться. Да не в штабе сидеть, а на трассе… Ну-ну, не обижайся. Я уже слыхал, что ты головастый мужик.
Савин внутренне поежился от этих слов, почувствовал приятность и досаду одновременно, не нашелся что ответить и подобрался, поджался, как пружина.
– Ты думаешь, мне легко кубики давать? – продолжал Коротеев. – Нет, Савин-друг, трудно. До белых колючек в глазах трудно. Вон погляди на этих красавцев! – Он показал на подножие крутого берега, где вразброс стояли шесть безмолвных «Магирусов» – самосвалов. – Шибко нежные создания, Савин-друг. Хуже баб, как сказал бы Сверяба. На всех тормозные камеры полетели. Разве эти машины для бамовских дорог? Им по асфальту кататься, а не по вечной мерзлоте.
– А если и на других тормозные камеры откажут, чем работать будете?
– В том-то и беда. Одна надежда на заразу Сверябу. Этот все равно что-нибудь придумает. Дерьмо человек, а механик золотой.
– Зачем вы так про него?
Коротеев поджал подкрашенные земляной чернотой губы.
– Не обращай внимания, Савин-друг. Все мы в чем-то дерьмо. Один больше, другой меньше. Просто у Сверябы язык колючий.
– Правдивый язык, Ванадий Федорович.
– Ладно, не будем. Опять вон трос полетел.
Коротеев крупно зашагал к дальнему экскаватору, Савин заторопился следом. Не оборачиваясь, ротный бросал на ходу, видимо, привычное и давно наболевшее:
– Сволочь эта вечная мерзлота. Тросы рвет. Зубья ковшей ломает. А где их брать? В заначке – ни шиша! На складах – шаром покати!.. Ну, чего торчишь, как пень? – крикнул он вылезшему из кабины экскаваторщику. – Вяжи трос!
– Куда вязать? – хмуро ответил тот. – Вязаный-перевязаный. Петля-то кончилась.
– Раньше о чем думал?
– Я же вам докладывал.
– Меньше докладывай, больше мозгами шевели! Небось у Кафарова трос не рвется!
– Ну да, если вы ему два запасных дали: он же маяк!
– Хурцилава! – закричал Коротеев, призывая начальника смены. А тот уже и сам мчался к ротному, высокий, стройный, с планшеткой на бедре.
– Вот офицер! – сказал Коротеев Савину. – Я его называю «лейтенант быстрого реагирования». Хоть сейчас на повышение. Только жалко в чужие руки отдавать… Ты его обязательно отметь, когда будешь листовку писать.
Лейтенант подбежал к ротному, лихо вскинул руку к козырьку.
– Вот что, Хурцилава. Хватай тягач и лети к Синицыну! Проси, уговаривай, обещай что угодно от моего имени, но выцыгань трос. А заодно хотя бы одну тормозную камеру для «Магируса». Даю ему головной блок для бурильного станка. Им сейчас без него – зарез: на скале работают.
– А если не даст?
– Значит, ты – не Хурцилава.
– А вдруг нет у него?
– У этого жмота все есть. Не вздумай без троса вернуться!
