Юрий Темирбулат-Самойлов
Сашкина промашка
– Маруся, а… ну, хотя бы в честь дня рождения… можно хоть скромный, хоть чисто символический поцелуй? Клянусь, не буду хулиганить! Ну, пожалуйста! Умоляю… – голос его дрожал.
Что-то, видимо, шевельнулось в душе женщины. То ли – извечная простонародная жалость к чужому страданию, то ли – непредсказуемо взбурлившая кровь переборола здравый рассудок, но она вдруг шагнула навстречу Егору и взяла его голову в ладони. Молодой человек, обезумев от радости, жадно обнял Марусю. Та ласковым, но исключающим всякие возражения тоном прошептала:
– Уймись, я сама!
Егор замер, отдаваясь полностью в её власть.
Маруся, чуть касаясь тела голого по пояс Егора своею пышащей здоровьем, всё ещё упругой грудью, распиравшей готовую вот-вот лопнуть сорочку на ней, не выпуская из своих ладоней Егоровой головы, очень-очень нежно притронулась своими губами к его губам, медленно, аккуратно обцеловала их по кругу. Затем так же неспешно, заставляя молодого страстолюбца стонать от возбуждения, обцеловала его лицо и вновь вернулась к губам. Егора колотило, он чуть не выпрыгивал из остатков своей одежды, но не смел шевельнуться, боясь спугнуть момент такого очарования.
Неожиданно по телу Маруси пробежала дрожь. Она обвила шею Егора обеими руками и плотно прижалась к нему вся.
Задыхающийся от переизбытка чувств и нехватки воздуха Егор приоткрыл было рот, чтобы вздохнуть и произнести что-нибудь ласковое, но не успел даже пикнуть: губы его тут же были взяты в плен классическим «настоящим» поцелуем – крепким, горячим, откровенным и страстным.
Вряд ли способен был сейчас Егор трезво соображать, а тем более о чём-то серьёзно рассуждать. Но его мужское естество, улетая от счастья куда-то в небеса, убеждено было в одном: из всех доступных смертному земных наслаждений, оказывается, ни одно на свете не может даже близко сравниться с настоящим поцелуем настоящей русской женщины. Поцелуем не купленным, не по супружеской обязанности или по родственному ритуалу, не в услужение и не в знак благодарности за что-то, а вот так… потому что захотела. И с сего момента Егор готов всю свою оставшуюся жизнь бескомпромиссно отстаивать эту точку зрения.
– Ну, побаловали, и будет! – мягко оттолкнула от себя Егора Маруся. – Хорошего по чуть-чуть. Деревня просыпается уже вовсю. И нам пора.
Однако физиология молодого мужчины, только что осчастливленного, пусть и сводящей с ума, но всё-таки не доведённой до логического завершения лаской, не совсем разделяла возвышенных чувств парящей где-то в облаках души и была категорически не согласна с такой концовкой рандеву. Ох, как жадна натура человеческая…
– Ну, Марусенька! Ещё разочек! Хоть на минутку приляжем… – Егор вцепился в тело женщины как утопающий в ускользающий из его рук спасательный круг. – Ну, давай, сладкая моя… успеем!
И вдруг, словно обухом по голове прямо из-за спины:
– Ить!… вашу мать! Это как же это? А?
Егор оцепенел. От столь горькой горечи пополам с глубочайшим изумлением в знакомом со вчерашнего дня голосе по его коже пробежал настоящий мороз. В испуге съёжив плечи и боясь сделать малейшее движение, чтобы оглянуться назад, он явственно представил себе следующую картину: разъярённый, смертельно оскорблённый такой вопиющей подлостью гостя муж Маруси порывисто снимает с гвоздя на стене старенькое ружьишко. Преломив ствол, убедившись в наличии в нём заряженного патрона и взведя курок, командует: «А ну, поганец, выходи, топай за поскотину и – к стенке! Чё, не так приветили тебя, иль жёстко спать постелили? Так надо ещё и бабу хозяйскую понасильничать? Получай!» Раздаётся выстрел…
Стыдно умирать в такой позорной ситуации. Да и страшновато, вообще-то, независимо от ситуации. Ведь двадцать пять годков только-только отметил. Отъюбилейничал, называется.
К неожиданной, не совсем, правда, полноценной, даже противненькой, гаденькой радости-недоумению Егора ничего подобного не произошло. Маруся, закрыв лицо руками, на несколько мгновений застыла в ступоре, но – хозяйство есть хозяйство, – заставила себя очнуться, и медленными шагами вслепую пошла на задний двор, откуда уже доносилось призывное мычание коровы, ждущей с полным выменем привычной утренней дойки. А муж Маруси потерянно стоял, неуклюже опустив не знающие куда себя девать
руки, и молча плакал.
– Пожалуйста, простите, если можете… – никогда в жизни до этого Пряников не чувствовал себя так мерзко. – Ну, сволочь я пьяная, ну,
ударьте меня!
– Так, ведь, пьяным-то кто из нас не быват… а ударять тебя я побрезговаю, – был уничтожающе презрительным ответный сказ мужика.
– Нет, ударьте!
– Бери-ка, лучше, свои манатки, да ступай к телеге. А я схожу в глаза Маруськины гляну.
– Жена ваша ни в чём не виновата…
– А вот в ней-то, господин городской, я как раз ни граммочки и не сумлеваюсь, – вскинулся подбородком мужик и тут же недоуменно пожал плечами. – Но как она тебе, пакостнику, башку не располовинила сразу, не пойму.
– Может, и проломила бы мою дурную башку, если б не день рождения.
– Какой ещё день рождения? – в совсем-совсем чуточку успокоившемся голосе хозяина дома едва заметно промелькнуло что-то похожее на слабое желание если уж не простить, то хотя бы не нарушить слишком грубо элементарных законов гостеприимства и без кровопролития, по возможности мирно выпроводить хоть и наипоследнего распаскудника, но всё же собственноустно приглашённого гостя.
– Двадцать пять мне вчера стукнуло, юбилей между прочим, а день тяжёлый выдался. Вот я с устатку да с расстройства и опьянел сильнее обычного. А с пьяни что, никто не чудил никогда?
– Двадцать пять, говоришь… и можешь пачпорт показать? – природная простецкая доброта предательски всё подталкивала и подталкивала мужика к извечному компромиссному «а, может, и в самом деле не со зла это всё».
