Юрий Темирбулат-Самойлов
Сашкина промашка
– Ничего себе, сынок! Ну, какой я вам сынок, Марусь? Да мы ж с вами с виду самая что ни на есть ровня.
– Так уж и ровня?
– А что? Вы знаете, сколько мне сегодня исполнилось?
– Так ты у нас ещё и именинник? Ну и сколь же, коли не секрет?
– Не секрет. Двадцать пять! Целая четверть века за плечами, а вы: «сыно-ок»…
– Солидный возраст, – усмехнулась хозяйка, – хотя выглядишь моложе.
– Понимаю, Марусь, для мужчины, в отличие от женщины, «молодо выглядишь» не всегда комплимент. Конечно, для той же общественно-политической солидности хотелось бы выглядеть постарше. Но…
– Не торопись. Сам не заметишь, как тосковать начнёшь, оглядываясь на прожитые годочки. Радуйся-ка, лучше, жизни в полный рост, пока молодой да здоровый.
– А я и радуюсь по мере возможности! Вот прямо сейчас, за этим столом сижу и наслаждаюсь жизнью.
– Да чего ж здесь-то, в нашей простоте сельской, наслаждаться? Стол как стол, обыкновенный крестьянский ужин… Устрицами-крабами ресторанными, которых только в кино и видим, да шампанскими-шоколадами, на которые свободных денег не к каждому празднику выкроить можем, мы, извини уж, не избалованы. Что сами сумели заготовить с огороду, да из лесу, тому и рады. И тем только и можем попотчевать гостя.
– Ну, нет, Марусь! Здесь вы неправы. Такого чудесного угощения я отродясь не пробовал. И не знаю, когда ещё доведётся. Да у вас же золотые руки!
Егор перегнулся через угол стола к хозяйке, взял её за оба запястья и,
пока та успела, среагировав, отдёрнуться, сумел всё же поцеловать обе пухлые, грубоватые от повседневной нелёгкой работы, но не утратившие ещё природной красоты ладони.
– А ну-ка сядь, ишь, прыткий какой! – строго пресекла чересчур уж душевные порывы гостя зардевшаяся, однако же, Маруся: хоть и блуд это постыдный миловаться с посторонним мужиком, но, похоже, рук ей до этого не целовали никогда в жизни. – Лучше угощайся, давай, поплотнее, а то действительно, неизвестно когда ещё поешь по-человечески.
– Марусь, я же от всей души, без всякой задней мысли! Ну, простите, если вас даже такие безобидные знаки внимания обижают. А руки у вас и на самом деле золотые, осознаёте вы это или нет. Да неужели вам этого никто никогда не говорил? Убейте, не поверю!
– Так мы ж люди простые. Не до интеллигентских замашек нам. Иначе на работу в колхозе да на домашнее хозяйство никакой охоты не останется.
– Ну, нельзя же только одной работой жить! Надо и жизни радоваться, причём «в полный рост», как вы сами только что правильно заметили.
– Думаю, своё мы уже отрадовались. Вот у детишек наших многие человеческие удовольствия, слава Богу, ещё впереди. Им и карты в руки.
– А где они, ваши наследнички? Гуляют, играются на свежем воздухе?
– Сын в армии служит. Дочка уехала в город, в институт поступила.
– У вас уже взрослые дети?! Вот бы не подумал…
– А что ты подумал бы?
– Ну, теперь не знаю…
– Муженьку моему полтишок недавно отметили. Всем колхозом нашим
праздновали. Медаль ему за трудовую доблесть в честь юбилея вручили, гуляке этакому.
– «Гуляке», вы имеете в виду…
– Пьянку и имею в виду. А по развратному от меня загулять у него мощонок жидковато уже.
– Да-а… разница в возрасте супругов – штука серьёзная.
Ой, да нет у нас особо-то никакой разницы. Ты потрезвее на меня погляди, без городских ваших дипломатий.
– Ну, если бы вы не сказали, что сын в армии, ни за что б не поверил, что вам к сорока. Невероятно!
– Всё вероятно. Считалочку «бабий век – сорок лет» я уже, милок, перескакнула. И не сегодня, а пораньше.
– Так есть и другая считалочка, уверяющая, что не только у ваших детей, но и лично у вас лучшее ещё впереди. Ведь в сорок пять, например…
– Баба ягодка опять? – с грустной усмешкой додекламировала заезженную «истину» Маруся. – Или «в сорок семь – ягодка совсем»? Нет, голубчик, на деревне баба – не ягодка, а тягловая лошадь. И захотела бы какая из нашенских чуток попотешиться перед тем как из лошадки в клячу совсем уж превратиться, да деревня – не город. Так что, ложись-ка, дорогой товарищ «без задних мыслей», спать-почивать. А то вставать рано тяжеленько будет…
– Мару-усь!
– Ложись, ложись. Утро вечера мудренее.
– Маруся…
– Пойдём, постель покажу, – хозяйка встала из-за стола и прошла в «горницу».
– Ну, неужели?.. – поплёлся следом Егор, изнывающий от нахлынувшего
на него целого букета так сладко волнующих душу и тело чувств к этой женщине, желанней которой для него сейчас не было на всём белом свете.
– Что «неужели»? – внезапно повернулась она ему навстречу.
Столкнувшись с Марусей, Егор тут же страстно обхватил её руками, стремясь попасть поцелуем в губы. И – отлетел в сторону кровати.
– Не балуй, прошу тебя.
– Ну, Марусь…
– Не всякая женщина – шалавая. Даже если ей чего-то и не хватает по
жизни. Спокойной ночи.
– Спокойной… – судорожно сглотнул Пряников и понуро полез в указанную ему постель.
Заснуть этой «спокойной» ночью он так и не смог. Уже под утро, слыша, как тяжело ворочается, тоже, по видимости, страдая бессонницей, всего в нескольких шагах за дощатой межкомнатной перегородкой Маруся, Егор окликнул:
– Марусь, а где у вас тут туалет?
– С крыльца направо, за углом.
Егор вышел во двор. Занималась алая летняя заря. Скоро по деревне потянется стадо на пастьбу. А ещё раньше Маруся встанет на первую сегодня дойку своей Бурёнки и раздачу корма прочей скотине, выгнать на вольный нагул жира гусей-уток. А потом явится с дежурства её муж… и – всё!
Потянувшись, встряхнувшись, он решительно направился в дом. Маруся была уже в сенях. Неизъяснимо приятно пахнущая остатошним от мягкой постели теплом, уютная как весь её дом и вся деревня, такая притягательная в своей светлой тонкой полотняной сорочке, с распущенными по округлым плечам тяжёлыми русыми волосами!
