Юрий Темирбулат-Самойлов
Сашкина промашка
С серьёзным видом кивая в ответ на эти объяснения, горожанин в седьмом поколении Пряников мало что понимал из услышанного. А если б даже и понимал хоть чуть больше, то всё равно в сегодняшнем его душевном состоянии вряд ли смог бы полноценно воспринять полученную информацию: до пользы ли для отечественного животноводства широкого использования естественных пастбищ, когда вот прямо здесь, сейчас собственный четвертьвековой юбилей горит синим пламенем!
Услышав оброненную собеседником фразу о дне рождения, зоотехник незаметно для него дал жестами команду, и не долее чем через полчаса, пока составлялся и подписывался акт пересчёта, молодой юбиляр неожиданно для себя чуть не прослезился от тронувшего его душу зрелища – прямо на свежем воздухе был предельно оперативно накрыт экзотический для истого горожанина Егора обильный стол с угощением, вкуснее и сытнее которого он вряд ли мог припомнить из всей своей прошлой, доалтайской жизни.
Красовалась на этом столе, к удивительно разнообразному набору местных национальных закусок, а затем к подоспевшей чуть позже варёной-жареной-паренной бараньей свежатинке и традиционная водочка – стремительно входившая тогда в моду «Пшеничная» по пять двадцать за бутылку, от публичного, да ещё находясь, как говорится, «при исполнении», употребления которой официальный представитель такого серьёзного органа политической власти, как районный комитет комсомола, несмотря на особый для него лично день, однако, воздержался. Но, потом всё же не утерпел, и с удовольствием отведал уникальной алтайской народной, изготовленной из экологически чистейших молокопродуктов водки «арачка», которая пьётся так легко, ну, прямо, совсем как квас. От предложенного ему подарка в виде объёмного бумажного свёртка с доброй половиной туши зарезанной считанные часы назад упитанной овцы вежливо, но твёрдо отказался – как бы ненароком не перешагнуть грань, за которой начинается недостойный советского идеологического работника путь к мздоимству.
Отказался Пряников и от осёдланной для него в дорогу лошади с услугами всадника сопровождения, но уже не из опасения быть уличённым в корыстолюбии, а просто-напросто он резонно не желал «опрофаниться» – ведь верхом до этого никогда в жизни не ездил. Да и вообще, лошадей он побаивался не меньше, чем свирепых пастушеских собак. Однако, машины, к великому сожалению Егора, на этой чабанской стоянке, как, впрочем, и на многих других, не было – всем существующим на свете средствам передвижения местные животноводы испокон веку предпочитали её, простую неприхотливую алтайскую лошадь…
Ну, и ладно! До оживлённого даже в воскресные дни Чуйского тракта, по которому, в отличие от этой чёртовой междеревенской дороги, проголосовать в сторону райцентра не проблема, отсюда всего-то чуть более полудюжины километров. И вот он брёл…
Буквально разламывающая голову боль, усугубляемая не спешащим пока к закату и немилосердно жгущим сверху солнцем, мучила нестерпимо. Наряду с усталостью – ещё, видимо, и оттого, что ел сегодня он всё-таки мало: утром вообще не позавтракав по лениво-холостяцкой привычке, а за чабанским столом – слишком уж увлекшись коварно-приятным пьянящим напитком. Как всегда, Егор с первых же глотков забыл, что даже качественный алкоголь всегда начисто отшибал у него аппетит. Другие наоборот, чем больше пьют, тем усерднее налегают на еду, а у него, вот, всё не как у людей. А стол был так хорош! И причина воспользоваться бесхитростным радушным гостеприимством простых колхозников, пусть даже при исполнении им служебных обязанностей, была более чем уважительной – день рождения при почти полном отсутствии нарушений, выявленных в ходе проверки. Эх, головушка садовая! Не умеешь пить, так хоть поешь по-человечески… нет, лишний стакан спиртного дороже хорошей еды оказался уже не впервой по жизни.
Болезненные самотерзания Пряникова были неожиданно и бесцеремонно прерваны вмешательством извне: за его спиной, из-за только что пройденного им крутого поворота дороги послышался быстро нарастающий шум – цокот лошадиных копыт в аккорде с грохотом мчащейся телеги. Стоя на телеге во весь рост лошадью правил, лихо размахивая свободным концом вожжи тщедушный, бесцветный лицом и волосом мужичонка, на голове которого была глубоко, до самых глаз насажена, видимо чтобы не снесло ветром, старая солдатская фуражка со звёздочкой. Одет он был в кургузый потрёпанный пиджачишко поверх ещё более бесцветной, чем сам хозяин, майки, в старые солдатские, как и фуражка, брюки-галифе и обут в домашние тапочки на босу ногу.
– Н-но-о, сявая!
Поравнявшись с отпрянувшим на обочину Егором, мужичонка резко потянул вожжи на себя:
– Тпр-ру-у! Шагом, сявая, кому говорят!
– Здравствуйте! – вежливо поздоровался Егор.
– Здорово будешь, коль не врёшь! Уморилси, однако? Городско-ой, сразу видать. Ну, седай, если хошь, подвезу докеда-нибудь. Давай сидор твой да палку, поколь не растерял.
– А вам по пути? – Егор положил на край телеги «дипломат» и «шлагбаум», но сам, разминая затёкшие члены, шёл пока рядом. Хотя «шёл», пожалуй, громко сказано. Вернее будет «тащился». – Мне ведь далеко надо: до Чуйского, а там, наверное, на попутке до райцентра.
– Ой, сумлеваюсь я, сынок, что с такого устатку стоит тебе сёдни до райцентру тужиться, – критически оглядел мужичок и впрямь чуть живого от усталости ходока.
– Плохо выгляжу? – ходоком была предпринята попытка изобразить самокритичную усмешку. Получилась жалкая гримаска.
– Солнышко скоро сядет, – дипломатично ушёл от чистосердечного прямого ответа лихой возчик, – а на тракту ноченькой тёмной какой только злыдень не норовит встренуть одинокого да усталого. Не каженный, конечно, путник шибко пострадамши от энтих злыднев быват, но… всяко, в общем, случается.
