Юрий Мамлеев
Мир и хохот
Глава 9
Сама вошла незаметно, тихой сапой. Просто возникла за столом, где сидели Потаповы и родные сёстры.
Потаповых тут же как бензином смыло. Гуськом, гуськом, друг за другом, они исчезли словно в тумане.
Сама между тем впечатляла. Чуть-чуть низенькая, сухонькая, возраста от сорока до семидесяти, на чей вкус, лицо потаённо-живое, но в морщинах, глазки твёрдые, волевые, но вместе с тем бегающие. Недоступность, но обычная в ней тоже, конечно, была, однако где-то внутри.
Пронзённо взглянув на сестёр, она вдруг тихонько спросила их о здоровье. Те удивились и помолчали. Почему-то оказалось, что трудно было начать конкретный разговор – о Стасике. Говорили, что Сама была мастерица на исчезнувших. Некоторые даже возвращались.
– Мы о вас столько наслышаны от Лены, – вздохнула Ксюша. – А почему вы нам покушать-то не разрешаете?
Сама, оскалив молодые зубы, дружелюбно рассмеялась.
– Всего лишь для дисциплины, всего лишь. Хватит вам нежиться в пуху, – она бросила взгляд на Ксюшу.
– Нам Стасика, мужа моего, жалко до ужаса, – внезапно перешла к делу Алла.
– Я осведомлена о вашем Стасике.
«Через Лену, наверное», – подумала Ксюша.
– Мы искали, искали, звонили, – еле сдерживаясь, начала Алла. – И милиция, и косвенно, в основном через третьи руки, к тому же всякие экстрасенсы…
Сама пренебрежительно махнула рукой.
– Надо было бы на особых контактёров выйти, – произнесла Алла.
У Самой поползли вверх брови.
– Не по делу, – сказала она. – Настоящие, высшие контактёры, милая моя, имеют дело с силами и существами, о которых наше убогое человечество не имеет никакого представления. Зачем этим силам Стасик?
Легло молчание.
– Кроме того, – Сама даже сверкнула просветлённым взглядом, – многие контактёры сходят с ума. Это банально, но это факт. Они просто не выдерживают даже отдалённого присутствия тех существ, которых они пытаются хотя бы чуть-чуть понять. Они раздавлены, их человеческая гордость попрана более могущественными существами, их ум превращается в круговорот безумия. Немногие выдерживают…
Алла и Ксеня не знали даже, как зовут Саму (если её вообще как-то звали), но Алла обошлась с ней без имени-отчества.
– Вы знаете, мы обо всём этом прекрасно осведомлены. Мы же из круга Лены.
– А вы знаете, кто стоит за ней? Метафизически?
– Придёт время, узнаем.
– Ого!
– И мы знаем, каким образом могут быть полезны контактёры, если говорить о Станиславе.
– Будя, – ответила Сама. – Приступим к делу. Вы руку Стасика принесли?
– Конечно. Мы предупреждены. Отличные изображения линий на всех двух ладонях.
– А изображение личика, о чём тоже говорилось, есть?
– И это есть.
Сама разложила три листа (две ладони и лицо) перед собой, и сосредоточилась, и оцепенела вдруг, неподвижно рассматривая эти изображения.
Замогильная, но наполненная энергией тишина овладела комнатой. Замерли даже мыши.
«Решается судьба Стасика», – подумала Ксения.
И внезапно Сама завизжала ни на что не похожим голосом. Тишина разорвалась.
Сама посмотрела полубезумным по силе взглядом на сестёр.
– Вы что, с ума сошли! – каким-то лаем выкрикнула она.
Алла и Ксения онемели.
– Кто вы?!! – голос женщины срывался, а взгляд метался из стороны в сторону, как пойманный демон. – Да вы что?.. Да ведь это… Кто?!! Что?!!
Потом взгляд её потерял всякую связь с речью, и она опять завизжала. Из маленького рта выступила пена, она вскочила и разорвала в клочья листы.
«Она нас убьёт», – мелькнуло в уме Ксюши, и сердце её превратилось в живой комочек сладкой любви к жизни.
Но блуждающий взгляд Самой твердил о другом, о том, что она просто вне своего ума.
Внезапно Сама зашипела и с этим звуком выбежала в коридор.
– Чтобы всё провалилось наконец… Ха… ха-ха! – взвыла она непонятно, подняв голову к потолку, точно увидела там свой предел и страх. И с этим завыванием выскочила из квартиры.
– Надо бежать отсюдова! – воскликнула Ксюша.
Но в комнату всунулась голова деда Игоря:
– Не убежите так просто… Не убежите!
Сёстры рванулись в коридор. Но там у двери на выходе стояли Потаповы, похожие на разбушевавшихся гномов.
– Это вам так не пройдёт, – сказал Пётр Петрович, пошатываясь.
– Да мы на вас Мишу сейчас выпустим! – закричала его супруга.
Из чулана донёсся хохот.
– Только через мой труп! – с криком возразила бабуся.
– Да что вы сделали с Самой, что произошло, где ваш Стасик, кого он довёл?! – Пётр Петрович затопал ногами.
– Да они на Саму посягнули, – прошамкала Любовь Матвеевна. – Теперь нам не жить.
Из чулана донёсся оглушающий стук: это Миша ломился в дверь. Алла, схватив за руку Ксюшу, юрко проскользнула между хозяином и бабусей и выскочила с сестрой за дверь.
– Уши бы у вас отвалились! – услышали они на прощание.
Алла и Ксюшенька еле отдышались на улице.
– Могли умереть, – сказала Ксюша.
– Надо срочно позвонить Лене, а потом выпить, – решила Алла.
…Голос Лены был спокоен как никогда.
– Встретимся через час в нашей стекляшке у метро «Парк культуры», – предложила она.
«Стекляшкой» оказалось кафе у радиальной линии «Парка культуры».
Взяли гору пирожков, кофе и по рюмочке каждой.
– Я вот что хочу сказать, сестрички, – начала Лена, лихо опрокинув в себя рюмашечку. – Всё прошло как по маслу. Теперь надо сделать выводы.
– Какие там выводы?! Миша мог ворваться, и что тогда?! – слегка нервно воскликнула Ксения.
Лена укоризненно на неё посмотрела.
– Во-первых, я была на сто процентов уверена, что его не выпустят. Во-вторых, ничего бы вам Миша не смог причинить, если бы даже проклял вас со всей лошадиной силой… Вы защищены, – резко заключила она. – Иначе я бы не рекомендовала вам этот эксперимент. Такие типы, как он, ничего не могут причинить тем, кто из нашего окружения, например…
– Естественно, Леночка, – зря мы, что ли, погружались в метафизику, но нежное женское «эго»… всё-таки встало на дыбы, – закончила Алла. – А Сама – мощный и дикий фрукт, ничего не скажешь.
– Отчего она словно в ад полезла? – рассуждала Ксюша, откусывая пирожок. – Надо же, чтоб данные Стасика так довели эту жуткую бабу с глазами пугливого льва.
– То-то и оно, девочки, – ответила Лена, выдохнув. – Но сеанс окончен. Цель достигнута. Если Сама пришла в дикообразный ужас, прикоснувшись к ситуации со Стасиком, то вам, Алла, лучше туда не соваться, и поставьте точку на этой истории. Саму просто так не выведешь из себя…
– Значит, Нил Палыч прав, – задушевно и задумчиво прервала её Ксюша.
– На то он и Нил Палыч, чтобы часто быть правым, – заметила Лена.
Чашки с кофе уже опустели, но подошла официантка: «Вам ещё?» – «Ещё», – был ответ.
– Аллочка, я вам советую: главное, выбросите Стасика из головы. То, во что он влип, доконало даже Саму. Если он и вернётся, он будет не похож ни на кого и ни на что.
– Конечно, Аллочка, – всхлипнула Ксюша. – На тонком уровне он столько чудовищ на своей спине принесёт, если придёт… Какой он муж будет?.. Зачем тебе такой супруг?
– Не мучь, Ксюша.
– Брось. В тебя столько влюблены, – парировала Ксюша. – Влюблены, ладно. А вот Саша Смирнов тебя любит. Из нашего круга. И глаза у него не как у людей. А то куда ни глянь, одни люди и люди. Когда ж боги-то к нам опять нагрянут, как во времена Трои?
– Вся эта история со Стасиком не хуже вторжения богов, – усмехнулась Алла.
– Ты лапочка. Ура! – воскликнула Ксюша. – Поставим точку!
– Только Андрей точку не поставит. Но это его дело, – тихо произнесла Алла.
И все они опять выпили за непостижимое.
«А я к Стасику хочу», – тайно подумала Ксюня и оборвала себя.
На Москву лёг туман.
Глава 10
К Степану стала подбираться тоска, и тоску он нередко любил, блаженно-недосягаемой любовью.
Начиналось у него обычно с любимой в этом случае песни:
Шла машина грузовая,
Раздавила Николая,
И на Колю свысока
Смотрит жёлтая луна.
…
Молвил Фёдору Максим:
Ну-ка сбегай в магазин.
…
Шла машина грузовая,
Раздавила Николая,
Над его башкой несчастной
Тихо светит месяц ясный.
…
Хорошо Максим играет,
Даже крыша разъезжает,
Фёдор громко так поёт,
Спать соседям не даёт.
…
Шла машина грузовая,
Раздавила Николая.
Степан видел в этой песне свой собственный перевёрнутый смысл. И вообще, когда подступала тоска, он пел членораздельно, а не так, как обычно, что-то мыча.
«Разъединит нас только жизнь, а не смерть», – блуждающе проговорил он, закончив внутренне пение. Осмотрел пространство. Ничего в нём интересного не было. Было интересно только то, что в пространстве отсутствовало.
Степан задумался. Тоска у него была не от ума и не от сердца, а от тоски. Она спускалась, точно с неба падала, или же выходила изнутри его самого, из утробы пустоты.
Степан встал со скамейки, захотелось кого-нибудь побить, лучше дерево или самого себя.
Надо было смотреть вдаль. Тоска вела туда, где было больше всего тоски.
И Степан Милый побежал. Бежал он, думая, а когда сидел – обычно не думал. Не мог он, однако, понять, почему он жил семьдесят лет назад, если сейчас ему, наверное, около сорока. Может быть, он просто заснул где-то в поздней юности, точнее – просто забылся? Он любил забываться, хотя бы просто на время.
Мальчик встал на пути бега. Отсутствующе поцеловав его, Милый продолжал бег. Подпрыгивал от радости: тоска уже овладевала им насквозь.
«Теперь хорошо лечь на траву с пивом и попробовать понять корни моей тоски», – подумал он вдруг вполне разумно.
Но где взять пиво?
Вдруг взгляд Степана упал на пень. На пне стояла нетронутая бутылка пива, и вокруг неё по пню бегала мышь. Слегка удивившись, Степан подошёл и взял пиво. Мышь не исчезла, а продолжала бегать по кругу на пне, словно заворожённая. Степан ушёл с пивом вдаль, лениво открыв бутылку и отхлёбывая из неё… Вдруг он опустил голову, и ему показалось, что кто-то, окаменев, глянул на него из глубин падшего мира… Пиво оказалось вкусным.
«А вот и травка», – мелькнуло в его уме.
Кувырнувшись, но не повредив бутылку, он нашёл себя на земле, глядящим в небо. Бутылка была во рту.
Тоска поднимала его всё выше и выше – только в какие дали?
«Не дай бог сейчас думать, не думая, – решил Степан. – Тогда и разгадаешь некоторые корни тоски. А зачем её разгадывать? Хорошо бы знать лишь, куда она меня приведёт».
Но как познавать во мраке, которым ты сам стал? «Но тоска – это не мрак, это путь», – кто-то тихо шепнул в сознании Степана. Шепнул нежно, но твёрдо.
Степан потерял способность мыслить. На время, конечно. Сейчас бы попрыгать, барахтаясь в тоске, как в океане. От тоски сердце переставало быть сердцем и весь он переставал быть человеком или даже существом, а становился неким сгустком непонятного начала.
В ответ на такое Степан обычно начинал хохотать, и его хохот был одинок и бесцелен. Но зато порождалось веселье. Так стало и на этот раз.
Его смех разбудил спящих под землёй тварей. Лучше бы он так не смеялся. Разбежались даже мальчишки, игравшие рядом в волейбол.
«Чего же мне не хватает, по чему я тоскую? – снова возникли у Степана мысли. – Нет, мне всего хватает. Ксюша во мне, и Безымянная тоже. Мне не хватает тоски. Вот в чём ключ».
И на этом Милый потерял сознание – но не совсем, а в обычном смысле. При этом существовать физически мог. Другой, потеряв сознание (как кошелёк некий), лежит, а этот встал и пошёл. Далеко, далеко, туда, где за мерцающим горизонтом светилась страна великой вечной тоски. И веселье всё больше и больше охватывало Степана. «Вот оно, счастье, раз я иду к вечной тоске», – подумал он. И шёл, и шёл, и шёл. Страна абсолютной тоски манила его…
Очнулся Степан на диване. Диван был поношенный и кем-то выброшенный в переулочек.
Степан с надеждой осмотрелся вокруг. «Да вот он, как я не понял», – воскликнул он про себя. Взгляд его впился в фигуру человека, пляшущего около ямы.
– Конечно, это он. Как долго я его ждал, – почти вслух произнёс Степан.
И человек откликнулся. Раздвинув руки для объятия, он пошёл навстречу Степану.
Они обнялись и поцеловались.
– Ты кто? – спросил Степан, забыв.
– А ты?
– Всё понял, – осенило Степана.
– И я всё понял, – ответил человек.
И, обнявшись, они пошли в лес, ибо в Москве, несмотря на то что она город, можно найти лес.
Присели на два пенька. Но потом человек отскочил к дереву.
– Этот мир, по сути, – чёрная дыра. Никто этого не замечает, хотя помирают все и сквозь смерть можно видеть. Но у нас, в Рассее, к чёрной дыре идут лихие люди. Пусть их не так уж много, но они знают, что делают. Они пляшут у самого обрыва в чёрную пропасть. И я вот такой плясун. Но есть которые и прыгают или перепрыгивают – понять нельзя. А как тебя зовут-то?
– Меня Степаном.
– А меня Данилой. Так и зови.
Степан загорелся радостью жизни.
– Надо же, – сказал. – Я тебя жду давно. Мы, по-моему, в детском саде в тридцатых годах вместе учились, а потом разошлись. Не помнишь?
– Да выбрось ты всё это из головы. Тридцатые годы, девяностые – для нас разницы нет. Мы скорее где-то ещё виделись, но где – определить человечьим словом нельзя. Подумай о настоящем. Что будем делать?
Степан захохотал.
Данила даже вздрогнул.
– Как ты хохочешь, однако, неприятно… Но и я пляшу порой также неприятно… около чёрной дыры. Неприятно для самого себя. Эх!
– Давай-ка будем вместе – ты плясать, а я хохотать в одно и то же время… и где надо.
Наконец Данила и сам рассмеялся.
– Мудрый ты человек, Степан, потому что ничего человеческого в тебе как будто не осталось, кроме любви. Но то качество не только человека. Я вот, когда пляшу у края, совсем забываю, кто я есть. Не токмо что, мол, я есть человек, но вообще… И что плохого? Живу себе.
Степан важно ответил:
– Нам надо научиться быть вместе, не по времени, а по душе. Язык друг друга мы и так понимаем, но дальше будет трудней. Угу?
– Угу, – ответил Данила. И продолжил: – Для начала лучше не углубляться. Пора отдохнуть. У меня тут рядом яма есть – там бутыль, а закусь в карманах. Поговорим о лёгком.
И они расселись под родными деревьями, около Даниловой ямы. Кусты и травы по-родственному ласкали их своими взорами. «Всё вокруг живое и родное, – вздохнул Степан. – А вот Стасика мы потеряли».
И он поведал Даниле об исчезновении Станислава.
Данила выпучил глаза.
– Да он, поди, теперь среди нас.
– Среди кого «нас»?
– Среди моих… Потом узнаешь… Расскажи-ка ещё поподробней.
Степан рассказывал и рассказывал.
– Ты мне суть Стасика выложи, – увещевал его Данила. – Ты ведь его хорошо знал.
Степан, как мог, выразил:
– Человек он был малодоступный. То, что непонятно, не скрывал, а то, что понятно, прятал. И очень самолюбив был, до кошмара самолюбив. Как-то мне сказал: «Я, Степан, жить не могу, потому что самолюбие не позволяет».
Данила сморщился. Тут же выпил.
– Ты вот мне детальки, детальки… Про исчезновение и другие, – проговорил он.
И Степан уточнял.
В конце концов Данила покачал головой и заметил:
– В общем, теперь сомневаюсь я, где он сейчас. Но если он тебе так дорог, буду искать. Поищем и, может, найдём. Отсюда не так просто совсем исчезнуть. Ишь, распоясались как. Куда ни ткни, одни контактёры. А мы с тобой иными высшими путями идём!
И Данила поднял глаза, но в какую сторону – Степан не мог определить, хотя и не выпил почти.
Бутылку припрятали опять. Встали.
Данила вдруг почернел. Мрачен стал до неузнаваемости.
– Но веселье есть, – добавил он, оцепенев на мгновение.
На этом расстались до утра.
Глава 11
На следующий день они, Степан и Данила, распивали бутылочное пиво на скамейке недалеко от шумного проспекта. Но им ничего не мешало.
– Во мраке есть счастие, Степан, – медленно говорил Данила. – Но я и свет люблю. Мне везде хорошо – и в свете, и во тьме… Но скажу тебе на ушко: во мраке лучше. Мрак и есть счастие, Степан. Для меня. Потому я пляшу радостно. Лихой я человек. И чёрная дыра меня тянет, но не затянет совсем. Не прыгун я туда пока. Я от жизни не отказываюсь и от Рассеи тем более.
– Вишь, Рассея-то в каком запустении, – проговорил Степан. – Дух её куда-то спрятался…
– Ерунда. Это внешне и рассеется. Впереди – ох как всего много впереди, Степан!
Степан вздохнул.
– Хочешь, я буду твоим Вергилием, – продолжал его новый друг, – слыхал про такого?
– Я его сначала во сне видел, – ответил Степан. – А потом мне объяснили подробней, кого я видел.
– Кто же объяснил?
– Да мои, Ксения и Алла. У которой как раз муж пропал, Стасик. Метафизическими они себя называют. От них я и в книжке прочёл. Я Вергилия в бане читал.
– Это хорошо, что ты его сначала видел, а потом уже прочёл. А со Стасиком мы попробуем разобраться. Так ты согласен?
– С тобой – почему нет? Я ж тебя вижу.
– Только вести я тебя буду не по загробным лесам и полям, а по тутошним, но не совсем, далеко не совсем тутошним. Увидишь. Это тебе не Вергилий. Тоже круги, но какие. И главное, с людьми этими познакомлю. С обитателями. Но о них ни слова пока. Сам увидишь и должен понять, хотя бы чуток… Всё про них никто не поймёт.
Степан обрадовался.
– Да меня хлебом не корми, только дай поискать счастья с такими. А то я, Данила, в забытьё впадаю от тоски. Я, наверно, лет десяток, а то и больше так забылся. Очнулся, а всё по-прежнему. Что тут может меняться, подумал, одно видение только, видимость. Если б не Алла, Ксюша да Безымянная, я бы запил. И ещё Пустота странная спасает. Увидишь её в себе – и рад. Свободно и дико там… Я вот с тобой разговорился, потому как ты иной, а то у меня сейчас большой провал бы был.
– Ты молодец, Степан, – мрачно ответил Данила. – Сплясать-то хочешь?..
– Потом, потом…
– Ладненько. Допивай пивко – и в путь. С новым Вергилием. Русским Вергилием. Потому тебе не страшно будет и ты многое поймёшь…
– Далеко идтить?
– Для начала на автобусе доедем. Потихоньку, потихоньку будем дверцы открывать и заглядывать. Вместе. Ты годишься для этого, Степан.
Они встали, нашли автобус и поехали.
Автобус качало, трясло, пассажиры ругались, а водитель в ответ угрюмо молчал.
– Как он ведёт, окаянный, – шипела рядышком с Данилой старушка. – В канаву, в канаву нас сбросит наверняка.
– Не преувеличивай, мать, – сурово оборвал её высокий дядя. – Трясанёт, а потом мозги опять на место встанут. Не бойсь.
Проехали с часок, к окраине.
– К кому же мы едем-то, а, Данила? – спросил Степан, проснувшись.
– Как к кому? К Парфёну Платонычу. С него и надо начать.
– А вдруг его нет дома?
– Он дома всегда. Последнее время. Не хочет нигде быть.
Скоро оказались за пределами Москвы, за кольцом. Ехали по шоссе, вдоль которого приютились низенькие деревянные домики, мелькнула церковь, потом всё пустее. Но домики попадались.
На каком-то повороте вышли. И пошли прямиком к обычному домику с садиком и огородом на отшибе.
Долго нажимали кнопку звонка у калитки. Наконец послышались шаги и мутный шум. Открылась калитка, и пред ними предстал лет сорока пяти небрежный бородатый мужчина, и рядом с ним – непомерно огромный белый козёл, который не жался, а как бы охранял человека.
– Парфён Платоныч, мы к вам, – буркнул Данила.
– Если ты с собой и с ним, проходи.
И хозяин повёл их к дому. Козёл неотступно следовал рядом и даже норовил боднуть Степана.
Вошли в комнату, и Степан ахнул.
К примеру, часы стояли на полу, большая чёрная собака лежала на столе, оцепенев, телефон был заброшен на печку, картины на стене были повешены вверх тормашками, наоборот, и головы изображений там свисали к полу. Кошка кидалась из угла в угол. За стеной кто-то мычал, но не по-коровьи.
Козла тоже впустили внутрь, как будто он был некий хранитель.
– Где жена? – невозмутимо, по-домашнему спросил Данила.
– Под полом.
Жена у Парфёна Платоныча была бельгийка, бог весть как попавшая сюда. Она безумно любила мужа, но пряталась от него куда возможно.
– Садитесь, гостями будете, – и Парфён Платоныч указал на стулья около стола.
Расселись, собака на столе зарычала, но с места не двинулась.
– Как лежит, так и лежит, – задумчиво отметил Данила.
– Угощаю только водой, ты знаешь, Данила.
И Парфён поставил на стол ведро воды с кружками.
Тут даже Степан вопросительно взглянул на Данилу, но тот кивнул головой: дескать, всё идёт как надо.
Козёл блеял, кошка металась, собака спала, звенел телефон на печке, к которому никто не подходил.
Из подпола доносился смех жены.
Выпили по кружке холодной чистой воды.
– С чем пожаловали? – спросил Парфён.
– Да ни с чем, Парфёнушка. – Данила вздохнул. При его мрачности это было странно. – Просто хотел другу тебя показать.
– Раз друг, то пусть смотрит, – сердито согласился Парфён.
Потом посмотрел в окно и вымолвил:
– Какая темень на дворе, какая темень.
Степан вытаращил глаза и произнёс свои первые слова в этой комнате:
– Какая же темень, когда совсем светло, только два часа дня…
Парфён дико посмотрел на Степана.
– Я, наверно, вижу то, что ты, щенок, не видишь. Темень вокруг, а для вас, для дураков, – светло…
Данила толкнул ногой Степана: дескать, не обижайся.
Но Степан и не думал обижаться. С радостным изумлением, открыв рот, он смотрел на Парфёна.
Парфёну его взгляд понравился.
– Дай руку, человек, – сказал он и протянул свою.
– А ты кто? Нешто не человек? – воскликнул Степан.
Парфён ничего не ответил, но из подпола прозвенел нежный, серебристый, даже музыкальный женский смех.
Никто из гостей, однако, не решался пригласить даму наверх.
Чаепитие воды продолжалось.
Парфён хмурился, глядя в окно, и бормотал:
– Жалко луны, хорошо, когда с луны души мёртвых на нас глядят. У меня тогда на душе спокойно. А сейчас вот луны нигде не найдёшь… Вот времена.
Степанушка со всем смирился и только поддакивал. А про себя думал: «На этом свете мало ли кого можно встретить… А всё-таки он хороший человек с виду…» Данила с удовольствием кивал головой.
И вдруг Парфён встрепенулся. Глаза его загорелись, борода почернела.
– Я клопов в вас вижу, ребята… Клоп в вас растёт огромный и с умом, как у крыс.
– Какой же он из себя, клоп-то? – строго спросил Данила.
– Какой из себя, не знаю, а какой вижу – не скажу. Плохо, плохо человекам в этом мире стало. Весь земной шар в клопах.
Степан печалил глаза.
Схватив ведро и отпив оттуда, Парфён заревел тихим голосом:
– И вампиры кругом. Вампиры! Кишмя кишат. По всей голубой планете. Съедят ведь в конце концов… Жадность-то какова, жадность!.. Расплатятся потом за всё… Вампиры, вампиры, упыри! Торжествуют везде! – погромче закричал он.
Козёл встрепенулся и боднул Степана. К Даниле не приставал, ибо любил его.
Погладив козла, Степан задумался.
Парфён между тем ревел (уже во всю глотку) что-то несусветное, но жуткое и разумное. Под полом всё затихло.
И животные замерли, словно не родились.
Данила слегка толкнул Степана:
– Ты должен у меня всё понять. А сейчас уходить надо. Парфён, не дай бог, скоро в транс войдёт.
Степан кивнул рукой.
– Парфён Платоныч, нам пора, – сказал Данила, вставая.
– Не держу, – угрюмо сказал Парфён и пошёл провожать.
У ворот глаза его опять загорелись, так что козёл, плетущийся сзади, заблеял. И у Парфёна вырвались слова, хотя он их, видимо, и сдерживал:
– Мир этот создан ошибочно… вкось… вкривь… не так, как надо. Оттого все беды. А деваться тварям некуда: живи, и всё. А жить и по ошибке хочется, тоже тайна это. Тайна, она даже в маразме есть… Поняли?.. Ну, покедова, девочки, клопы и вообще любимые… Ты, Данила, заглядывай и Степана бери, он мне понравился по душе… Неплох, дурень.
Козёл хотел было боднуть Степана, но Парфён остановил его за рога.
…Данила и Степан побрели себе переулочком к автобусной остановке. Ярко и непринуждённо светило солнышко, теплынь нежила тела, лесок кругом, травка, покой. Красивенькие девчата шли за молоком.
Данила со Степаном присели у остановки, под раскидистым ясенем.
– Ну как, Вергилий, что скажешь? – мрачновато спросил Степан.
– Дорогой Данте, – резко ответил Данила. – Забудь о Вергилии прежде всего. Вергилий, Данте – это для приготовишек, а вот «Рамаяна» – это гораздо покрепче. Слышал?
– Поэма. Раза два-три у моих метафизических девчат, – ответил Степан и добавил удивлённо: – А ты учёный, Данила. Вот уж не ожидал.
– Был учёным. В юности. А потом озверел. И стал человеком, пляшущим у чёрной бездны.
– Смотри как, – совсем уже развёл руками Степан.
– Забудь. Всё, что сказано родом людским, может быть, в своё время станет бредом.
– Не говори так, Данила. Не пугай. Даже бред никогда не забудется.
– Ладно. Не будем спорить. Я чувствую, ты немного посёк, что там у Парфёна… Потому скажу тебе прямо: у этого человека изменилось сознание, и он стал видеть всю нелепость этого мира. Такой у него дар появился. Он видит то, что не видят другие. Но ему трудно всё это выразить, что видит, всю дурость и патологию мира сего. И выражает это по-своему, по-козлиному, в сумасшедших чертах. Поэтому у него всё наоборот.
Степан во всю ширь разлёгся на траве и улыбался в небо, видя там белую бездну.
– Но ведь всё это не совсем так. Одна сторона только.
– Конечно. В чём-то мир нормален и естественен, и не по ошибке. И так, и так. И да, и нет…
– Это ты из книг вычитал? «И да, и нет» сразу?
– Я вычитал это в своём уме, Степан. Я читаю свой ум, как книгу.
– Это по-нашему. И не только ум читать внутри себя можно. А больше даже…
– Ещё бы, – прервал Данила.
Но в этот момент подъехал автобус. Всю дорогу они молчали. А расставаясь, Степан сказал:
– Надо бы продолжить. У тебя ведь полный короб всяких людей, существ и чудес.
Данила обнял Степанушку и шепнул:
– Ты наш, наш… Мы продолжим.
