Юрий Александрович Корытин
Остров Безымянный
Моя спутница замолчала, а потом закончила уже спокойным тоном, без эмоционального напора:
– Профессор Преображенский из принципа отказался пожертвовать детям пятьдесят копеек, а вот Илья Сергеевич, когда получил губернаторскую премию, всю сумму отдал школе. Мы на эти деньги закупили физические приборы, реактивы для кабинета химии, книги для библиотеки и много ещё чего полезного и необходимого. Он хороший человек – это самое лучшее, что можно сказать о любом из нас. Так кто, по-Вашему, настоящий интеллигент – профессор Преображенский или Илья Сергеевич?
Я решил не отвечать, потому что возразить было нечего, а признать правоту не позволило мужское самолюбие. Вместо ответа я спросил:
– Вы считаете, что в булгаковском «Собачьем сердце» вообще нет положительных персонажей?
– Нет, почему же! Вы забываете про собаку Шарика! – Засмеялась Полина.
– Всё-таки вам следовало стать учителем литературы.
Но Полина оказалась то ли нечувствительна к лести, то ли выше неё:
– Повесть Булгакова читали вслух в клубе. Она задела за живое наш народ, и её долго обсуждали. Схлестнулись разные точки зрения. Так что я вам изложила не своё, а общественное мнение относительно личности профессора Преображенского. Но я с ним полностью согласна.
Так, разговаривая, мы спустились с вулкана. От посёлка нас отделял последний спуск с холма. Тропинка шла круто вниз, но после вчерашнего шторма почва стала влажной и скользкой, поэтому Полина предложила спуститься более пологим, но и более длинным путём. В общем, я с ней согласился, но, в силу обычного мужского авантюризма, решил попробовать: а что, если спуск по тропинке всё-таки возможен? Сделал пару шагов вниз по склону и вдруг, совершенно неожиданно, заскользил по глинистой поверхности, оставляя сапогами на ней две неровные полосы. Я ещё успел оглянуться, чтобы увидеть испуг в глазах Полины. Самое неприятное, я уже ни на что не мог повлиять: все мои усилия уходили на то, чтобы просто не упасть, любая попытка изменить положение ног и тела привела бы к неизбежному падению. В первый момент мне удалось устоять на ногах, но из-за крутизны склона скорость скольжения резко возросла, я потерял равновесие и со всего размаха шлёпнулся «мягкими тканями» прямо в грязь, однако и в сидячей позе продолжал стремительно лететь вниз. Несколько раз я вставал на ноги, но они не находили упора, скользили по склону, собирая под подошвами резиновых сапог комья полужидкой глины, и всё заканчивалось очередным падением. Попытки затормозить скольжение, хватаясь за траву и ветки, ни к чему не привели, я только ободрал руки и лицо о какие-то колючие кустики.
Вот так, в ускоренном темпе, «со свистом», я и спустился с холма. Казалось бы, я должен был испугаться, но на самом деле не испытывал ничего, кроме злой досады, смешанной, как ни странно, с удивлением. Удивлялся я самому себе. В голове во время этого захватывающего дух путешествия стучала молотом одна-единственная фраза: «Ну, и дурак… Ну, и дурак!». И ведь в самом деле, зачем я полез, куда не надо, если не далее, как утром пообещал себе всегда слушать Полину? Послушал хотя бы Аскольда Ивановича, который когда-то внушал мне, мальчонке: «Запомни, Серёнька, судьба обязательно долбанёт молотком по голове, если проигнорируешь её мягкий предупредительный пинок под зад».
Мои невесёлые раздумья прервала Полина, которая кричала звонким голосом с вершины холма: «Сергей Николаевич! Вы не ушиблись?». На её месте мало кто удержался бы от смеха, наблюдая моё выступление в новой спортивной дисциплине «фристайл по кочкам на пятой точке». Но в её голосе слышались только волнение и тревога за меня.
На моё счастье, на трассе спуска не оказалось камней. Поэтому, не считая царапин, я отделался на удивление легко. Лишь куртка была испорчена: колючки оставили на ней несколько длинных порезов, из которых торчали клочья утеплителя.
Несмотря на трагикомический финал, я совершенно не сожалел о сегодняшнем походе на вулкан: порванная куртка, ободранная физиономия и отбитая оконечность – пренебрежимо малая цена за удовольствие общения с приятной девушкой и за то великое чувство, что я испытал, стоя на «командном мостике линкора».
Глава 6
Когда Полина, быстро перебирая ногами, мелкими шагами, почти бегом, спустилась по пологой стороне холма, я уже успел кое-как отмыть глину в ближайшем ручье. В результате к моим проблемам прибавились ещё и мокрые брюки.
Мой жалкий вид так подействовал на Полину, что она почти силой повлекла меня в поселковый медпункт. Я не сопротивлялся – ободранные лицо и руки саднили, из ранок, не переставая, сочилась кровь. По озабоченному лицу девушки было видно, как она переживает. За случившееся она винила себя: «Иван Тимофеевич утром поручил мне заботиться о вас, что он скажет, увидев вас в таком виде?». Я, как мог, старался успокоить моего экскурсовода. Даже попытался уверить её, что нисколько не жалею о произошедшем и рассматриваю свой несколько более стремительный, чем хотелось бы, спуск с холма как спортивное приключение. В самом деле, как можно быть недовольным, испытав на Острове головокружительные ощущения, доступные только горнолыжникам в каких-нибудь Альпах? Однако по напряжённому лицу Полины я понял, что она не склонна воспринимать мои успокаивающие разглагольствования.
На входе в посёлок стало понятно, что проскочить к медпункту незамеченными не получится. В посёлке жизнь била ключом. На лавочках возле домов сидели старушки. Улицу заполняли дети всех возрастов. Они наслаждались свободой – вне дома постоянная опека взрослых переставала действовать. Так было и в моём детстве: никому не приходило в голову обвинять родителей в том, что они выпустили ребёнка гулять во двор одного, без присмотра.
Самые младшие мальчики в разноцветных резиновых сапожках бегали прямо по огромной луже, которая величаво растеклась вдоль всей поселковой улицы. На бегу они разбрызгивали воду, получая от этого явное удовольствие. Вокруг Острова был целый океан воды, но детей непостижимым образом притягивала именно эта лужа. Девочки, спасаясь от брызг, отпрыгивали и пронзительно визжали, но далеко от мальчиков, однако, всё равно не отходили. Другие девочки, постарше, по двое, по трое чинно прохаживались вдоль улицы. Их сверстники, сбившись в кружок, обсуждали какие-то свои проблемы.
Завидев нас, те ребята, которые поставили себе цель расплескать всю воду из лужи, оставили это увлекательное занятие и подбежали к нам. Нас окружили весёлые мордашки. Дети галдели вразнобой, обращаясь в основном к Полине. Я чувствовал, что ребят так и подмывало задать нетактичный вопрос относительно моих мокрых штанов, но присутствие их учительницы сдерживало любопытство.
Сопровождаемые этим эскортом, мы подошли к обычному жилому дому, несколько комнат которого были отведена под фельдшерский пункт. Полина передала меня с рук на руки женщине-фельдшеру, после чего мы с ней попрощались до вечера – ей пора было проведать бабушку и заняться ужином. Напоследок она посоветовала мне сегодня вечером заглянуть в клуб вместо того, чтобы маяться от скуки.
Мы с женщиной-фельдшером зашли в медпункт, и та принялась меня лечить – промывать ссадины и царапины перекисью водорода.
– Как вас зовут? – поинтересовался я.
– Маргарита Ивановна.
Я вспомнил Викину подругу Ритку, золотые плинтуса и непроизвольно улыбнулся. Моя врачевательница с готовностью улыбнулась в ответ, её лицо прямо-таки засветилось. Сразу стало понятно, что она очень добрая женщина – так на улыбку другого человека реагируют только добрые, мирные женщины, не любящие и избегающие конфликтов.
Маргарита Ивановна первым делом поинтересовалась, где это мне так досталось? Я очень кратко описал своё приключение, естественно, опуская комические и нелицеприятные для меня подробности. В самом деле, зачем упоминать о них, если Маргарите Ивановне они всё равно не интересны? В итоге мне удалось предстать перед собеседницей едва ли не героем, случайно сорвавшимся с крутого обрыва, но нисколько не потерявшим при этом присутствия духа.
Комната была заполнена предметами понятного и не понятного мне назначения. В шкафах за стеклянными дверцами лежали жутковатые на вид медицинские инструменты и какие-то странные приборы, на столе рядом с весами для взвешивания младенцев стояли разнокалиберные пробирки и мензурки. Я испытал ностальгическое чувство, увидев в углу возле ширмы ростомер – вертикальную планку с «бегунком», последний раз я становился под «бегунок» в военкомате, когда проходил медобследование как допризывник.
Одну из стен комнаты почти целиком занимал большой шкаф, полки которого были заставлены книгами. Я пригляделся: книги были сплошь медицинские, причём не по какой-то одной, а по многим медицинским специальностям. Чтобы уйти от не слишком приятного для меня обсуждения деталей спуска с холма, я поспешил задать Маргарите Ивановне встречный вопрос, придав ему шутливый оттенок:
– Вы специалист сразу по всем болезням?
– Да какой я специалист! Просто самая большая проблема на Острове – лечение. До ближайшего врача плыть сутки, а ждать оказии вообще неизвестно, сколько. И не факт, что врач окажется нужного профиля. Люди ждут от меня помощи, я для них – самый большой медицинский авторитет. А ведь я только фельдшер. С какими только проблемами не обращаются! Ошибаться мне нельзя. Поэтому приходится заниматься самообразованием.
На столе лежала раскрытая книга, обтруханная до невозможности. Края пожелтевших страниц от постоянного листания из прямых сделались волнистыми и готовы были рассыпаться от неосторожного прикосновения. Чувствовалось, что книге уже немало лет, и все эти годы она активно использовалась.
Я заметил в книге картинку с изображением растения.
– Вы интересуетесь гомеопатией?
– Так ведь необходимых лекарств не выделяют, вот и приходится изучать травник.
– А травы сами собираете?
– Сама, но мне ребята помогают. Иной раз такое притащат, ни в одном справочнике не найдёшь описания!
Маргарита Ивановна оказалась словоохотливой женщиной. Из дальнейшего разговора выяснилось, что она одна воспитывает двоих детей, муж у неё «сгорел». Я сначала подумал, что сгорел в прямом смысле, при пожаре, оказалось, в переносном – умер от алкоголизма.
– Оказался слабым человеком – не хватило силы воли справиться со своей зависимостью, – констатировала Маргарита Ивановна.
У меня на этот счёт имеется собственная теория, основанная на личном опыте, и последнее утверждение показалось мне чересчур категоричным:
– Трезвенникам не понять алкоголика. Я вообще в специалисты-наркологи принимал бы только запойных алкоголиков – они-то знают проблему изнутри, изучают её не теоретически, а на собственном опыте. Алкоголика можно понять, только побывав в его шкуре.
– Вы хотите сказать, что примеряли эту шкуру?
Свой вопрос Маргарита Ивановна сопроводила недоверчивой улыбкой, заранее предчувствуя мой ответ. Для большей убедительности я выдержал долгую паузу и только после неё ответил:
– Да. Но сначала надо разобраться, кого считать алкоголиком.
– По этому поводу существуют разные мнения.
– На мой взгляд, критерий только один – непреодолимая тяга к спиртному. Человек может быть сильно пьющим, но лишь в том случае, если он испытывает непреодолимую тягу к выпивке, он должен считаться алкоголиком.
Маргарита Ивановна перестала улыбаться, но скептицизм в её взгляде только усилился. Впрочем, её следующий вопрос свидетельствовал о том, что она следит за моей логикой.
– Но тогда необходимо пояснить, что вы называете «непреодолимой тягой к спиртному»? Почему у одних она есть, а у других нет?
– Дело в том, что у разных людей организм по-разному реагирует на алкоголь. Говоря языком Вашей профессии, у людей разный метаболизм. Одни испытывают обычное опьянение, симптомы которого всем известны, и я вам не стану про них рассказывать. Но некоторые, приняв уже небольшую дозу спиртного, впадают в эйфорическое состояние, ощущают огромный эмоциональный подъём, всезаполняющее чувство счастья, восторга, беспричинной радости.
Я увлёкся, излагая свою теорию. Моё красноречие объяснялось тем, что тема была мне слишком хорошо знакома. Но моя собеседница продолжала относиться к моим словам с недоверием:
– Я боюсь, что состояние, которое вы описываете, очень трудно диагностировать.
– Не так трудно, как может показаться. Понаблюдайте за реакцией алкоголиков на первую-вторую рюмку, и вы увидите эйфорию на их лицах. Большинство при этом возбуждаются, другие, наоборот, испытывают тихую радость, но суть одна – их организм гипертрофированным образом реагирует на спиртное. Вот эта физиологическая особенность некоторых людей и рождает у них непреодолимое стремление снова и снова испытывать это восхитительное чувство эйфории. В итоге появляется зависимость, по сути, наркотическая, вот её я и называю непреодолимой тягой к алкоголю. Так вот, почему я говорю об этой проблеме со знанием дела, так это потому, что сам раньше испытывал патологическую, эйфорическую реакцию на спиртное и, как следствие, непреодолимую тягу к алкогольному опьянению.
– Но может быть, вас следовало считать просто пьющим мужчиной, но не алкоголиком? – Теперь лицо Маргариты Ивановны выражало пристальное внимание. Кроме профессионального у неё наверняка присутствовал ещё и личный интерес.
– Если исходить из моего критерия, я был именно алкоголиком. Приходится признать, как говорят, «клинический факт», хотя кому это приятно? Это не значит, что я пил с утра до вечера, даже запоев не было – всё-таки у меня много времени и сил отнимала учёба в институте, к тому же я ещё подрабатывал, да и друзья, к счастью, были малопьющими. Но сильная алкогольная зависимость всё равно имела место. Эйфорию после принятия «на грудь» определённой дозы я воспринимал как высшее на свете наслаждение, блаженство, ради которого можно было пренебречь многими, если не всеми, обязательствами. Что бы я ни делал, в подсознании, а может, и в сознании постоянно присутствовала мысль, что настоящее счастье – именно так! – возможно только после того, как примешь определённую «дозу». Если же моё стремление «получить кайф» слишком долго не находило удовлетворения, я впадал в депрессию. Наваливалась тоска, было такое чувство, что настоящая жизнь проходит мимо меня, а я попусту теряю время, которое мог бы потратить на пьяное веселье. В питейной компании с друзьями у меня дрожали не только руки, колотилось всё внутри в предвкушении: «Когда же, ну когда начнут разливать?!». Это – к вопросу о силе воли. Очень трудно, почти невозможно для любого человека противостоять искушению, если весь мир сузился до размеров бутылки, а из всех желаний самое навязчивое – напиться.
Я вновь переживал забытые ощущения, с некоторым удивлением вспоминая себя того, прежнего. Маргарита Ивановна глубоко задумалась о чём-то своём.
– В чём-то вы правы. Наши мужчины почти поголовно пьющие – жизнь заставляет! Здесь, на острове, всё против человека – и природа, и условия существования. Сказывается оторванность от цивилизации. Мы все тут зависим от случайностей и внешних обстоятельств, которым на острове противостоять гораздо сложнее, чем на материке – от политики государства, от нормальной работы рыбозавода, от состояния здоровья, наконец. Женщинам, видно, легче переносить постоянный психологический стресс, а вот мужчинам необходима разрядка, поэтому они и выпивают. Пьют-то почти все, но спиваются считанные единицы! То состояние, которое вы описываете, я знаю по своему мужу. Но тогда получается, если он был не в силах самостоятельно справиться со своей тягой к спиртному, то был заведомо обречён?
– Без помощи извне, со стороны наркологов, скорее всего, да. Единственный шанс закоренелого алкоголика заключается в том, чтобы «сдаться» врачам. Но для осознания этого факта у многих уже не хватает остатков здравого смысла, а для принятия единственно правильного решения – здесь я с вами согласен – силы воли.
Перекись водорода сильно обжигала мои ссадины и царапины, но разговор помогал переносить боль.
– Слишком беспросветная картина, – заметила Маргарита Ивановна.
– Не слишком. Случаются исключения. Вот мне, например, повезло, со временем я освободился от своей зависимости.
– Что же сыграло здесь роль? Психология?
– Да нет, вы меня всё-таки до конца не поняли! Психология здесь абсолютно не при чём. Изменилась физиология, реакция на алкоголь. Я понятия не имею, что произошло в моём организме, но я перестал впадать в эйфорическое состояние, будучи в подпитии. Прошло уже несколько лет, как я освободился от алкогольной зависимости. Иной раз мне хочется выпить, и я никогда себе в этом не отказываю. Случается, даже крепко напиваюсь. Но теперь я абсолютно уверен, что никогда не сопьюсь. Не потому, что у меня окрепла сила воли, а потому, что не впадаю в эйфорию после рюмки водки.
Эх, жалко Полины здесь нет! Красноречие из меня так и пёрло.
– Так что такого могло произойти в метаболизме, что столь радикально изменило Ваши реакции? – В конце концов у моей собеседницы верх одержал чисто профессиональный интерес.
– Не знаю, всё знает только Интернет, я не специалист. Наверно, всё дело в каком-то ферменте, которого раньше у меня было мало, а потом стало больше. Многие презирают конченых алкоголиков, относятся к ним с высокомерием и брезгливостью. – Говоря это, я мысленно представлял Валерку, встреченного нами с Вадимом возле заводской котельной, но мог бы представить и кого-то другого. – Если бы их порок проистекал из недостатка силы воли, такая позиция ещё имела бы под собой какое-то основание. Но я, побывав в шкуре алкоголика, знаю, что дело не только и не столько в волевых усилиях. Ведь чем, в сущности, алкоголики отличаются от остальных? Только тем, что организм большинства людей вырабатывает некий фермент, препятствующий наступлению чрезмерной эйфории, а у алкоголиков этот фермент отсутствует. Согласитесь, нельзя испытывать чувство превосходства по отношению к другому человеку только потому, что нам с вами повезло заиметь какой-то фермент, а ему нет.
Маргарита Ивановна закончила обрабатывать мои царапины. Перебинтовать руки я согласился, но от предложения смазать раны зелёнкой решительно отказался: если стану похожим на индейца в боевой раскраске, даже тактичная Полина не удержится от смеха. Нет уж, лучше буду терпеть саднящую боль – знающие люди говорят, раны только украшают мужчину.
Я поднялся, собравшись было уходить, но Маргарита Ивановна остановила меня. Несколько смутившись, она дала понять, что в моей вдрызг разодранной куртке неудобно появляться на людях, даже на Острове.
– Что же делать? Придётся ходить так, ведь другой куртки у меня нет.
– Если хотите, я могу дать вам ватник, оставшийся от мужа.
Неожиданное предложение вызвало поток противоречивых мыслей в моей голове. Наверно, они отразились на лице, потому что Маргарита Ивановна добавила:
– Не беспокойтесь, в таком виде вы не будете здесь бросаться в глаза.
Ещё вчера на рыбозаводе я заметил, что ватники пользуются популярностью у населения Острова, главным образом, у мужчин. Многие рабочие носили именно их. Теперь я понял, почему: ватник оказался удобным, лёгким и тёплым – не зря второе его название «телогрейка».
– Я вам что-то должен?
– Нет, что вы! – замахала руками добрая женщина. – Ватник старый и мне не нужен.
Всё-таки, уходя, я незаметно сунул несколько купюр под лежащую на столе книжку – от меня не убудет, а женщине, в одиночку воспитывающей детей, какая-никакая помощь.
Из медпункта я отправился «домой», то есть к Клавдии. Вадима там уже не было: пока мы с Полиной взбирались на вулкан, он решил сменить «прописку». Он договорился с Натальей, хозяйкой поселкового магазина, и переехал жить в её дом, самый богатый на Острове. Меня это известие несколько удивило: жилищные условия у Клавдии представлялись вполне сносными, поэтому я не видел причин, чтобы следовать его примеру.
Когда я появился перед ней в «обновке», моя хозяйка засмеялась:
– Скоро станете совсем похожим на наших мужиков!
Как в воду глядела! Пока я ужинал, начался сильный дождь, почти ливень. Ватник в такую погоду быстро намокает, не зря островитяне в эту пору поголовно носят плащи. Клавдия, немного подумав, решила, что лишний плащ может быть у бабушки Лукошко. Её дети разъехались, а вещи остались.
– Лукошко – это прозвище?
– Это от фамилии – Лукошкина. В своё время её имя прогремело на всю страну. Она живёт одна, через два дома от меня. Идите к ней, не стесняйтесь, она будет рада новому человеку.
Лукошкин дом выглядел крепким и основательным, но обветшавшим без хозяйской руки. Дверь мне открыла очень старая на вид женщина со строгим и волевым лицом. Она пристально, изучающе посмотрела на меня. Взгляд был прямым и твёрдым, скорее мужским, чем женским. Меня насторожили плотно сжатые губы – такие бывают у много переживших или злых от природы женщин. Будем надеяться, что верно первое, а не второе.
Я сказал, что меня прислала Клавдия.
– Клашкя? Заходи.
По манере смягчать гласные, особенно в конце слов, я сразу определил, что хозяйка родом с Рязанщины. В детстве я с мамой часто ездил к бабушке в деревню, и у меня на всю жизнь отпечатался в памяти тамошний диалект. Моими деревенскими друзьями были Петькя и Ванькя, а меня они звали Серёжкя.
Лукошко передвигалась по дому медленно, сильно покачиваясь с боку на бок и хватаясь руками за стены и мебель, – у неё, как у многих, в старости болели суставы. Обстановка в доме мало отличалась от той, что я уже видел у Клавдии, разве что самое видное место в комнате занимал не шкаф, а «Хельга» – когда-то шикарный и сверхмодный импортный сервант, мечта советских женщин в середине семидесятых годов. У нас дома почти до горбачёвской перестройки стоял такой же, и в то время он казался мне очень красивым. Как и положено, «Хельга» до отказа была набита хрусталём и прочими стекляшками.
– Ты вчярась приехал?
– Да, вчера, утром.
– А откель ты?
– Из Москвы.
– А когда думаешь вертаться?
– При первой же возможности. Говорят, через несколько дней судно придёт.
Судя по всему, Лукошко что-то уже слышала про нас с Вадимом, во всяком случае, смотрела она на меня не очень благожелательно. Закончив «допрос», бабка пошла в кладовку искать плащ.
На столе громко тикал круглый железный будильник с блестящим колокольчиком наверху. В углу на полочке стояла икона, аккуратно с боков прикрытая рушником. Икона выглядела очень старой, вся её поверхность была покрыта мелкими трещинками.
Одну из стен комнаты занимали фотографии в деревянных рамках и без них. Бывая в командировках, я из любопытства всегда захожу в местные краеведческие музеи. Самое интересное в этих музеях – лица людей на старых фотографиях. Вот и теперь я принялся рассматривать лица. Выше всех висел пожелтевший снимок Лукошкиных родителей – отца в рубашке, застёгнутой на пуговицу прямо под горлом, и матери в светлом платочке. Рядом с ними красовался молодой плечистый парень в солдатской гимнастёрке, перетянутой на поясе ремнём. Ворот был расстёгнут, и даже на старом снимке было заметно, что подворотничок сиял белизной. Парень горделиво выпятил грудь, которую украшали несколько приколотых к гимнастёрке значков, такими награждали солдат за отличия в службе. Тот же парень улыбался на свадебной фотографии, на ней молодые склонились головами друг к другу. Лукошко была в фате, молодая и на редкость симпатичная – если бы не увидел своими глазами, ни за что не поверил, что когда-то она была такой красивой. На нескольких следующих снимках были изображены дети, в общей сложности я насчитал не менее четырёх. По фотографиям было видно, как дети росли, уходили в армию, женились и выходили замуж, а Лукошко с мужем старели и обрастали не только детьми, но и внуками.
Выделялся один снимок, явно сделанный профессионалом, на котором относительно молодая ещё Лукошко была изображена вместе с несколькими женщинами в орденах. Лукошко на их фоне выглядела вполне достойно – наград у неё было не меньше. На мой вопрос возвратившаяся с плащом из кладовки хозяйка молча открыла шкаф и достала висевший на плечиках костюм. Она сунула его мне под нос, чтобы я получше рассмотрел приколотые ордена – Ленина, Трудового Красного знамени и ещё один странного вида – я решил про себя, что это орден «Знак почёта». Впрочем, не исключено, Дружбы народов. На разноцветных планочках висели ещё несколько медалей. Да, а бабка-то действительно принадлежала к «передовому отряду трудящихся» – за просто так орден Ленина не давали.
– А за что награды?
– За надои. Я до самой пенсии дояркой работала.
Оказывается, на Острове раньше существовала молочная ферма. Коров было немного, но зато они прославились своими рекордными надоями даже по левую сторону Уральского хребта. Вместе с ними прославилась и Лукошко.
– Чем же кормили коров?
– Летом они паслись на лугах, на зиму им косили сено, но бóльшую часть кормов завозили с материка.
Моё профильное образование не позволило мне выдержать такого надругательства над экономической целесообразностью:
– Не проще ли было завозить сухое молоко? Возить коровам траву через море – это же дурь! Такое было возможно только при старой системе. Сейчас любой студент вам докажет, что содержать здесь дойное стадо было крайне невыгодно!
– Мила-ай, – насмешливо протянула бабка. – Людей кормить вообще не выгодно. Ты им и мясо, и молочко обеспечь. Нет того, чтобы приучить их травку щипать. Но ты посмотри на нашу молодёжь – кровь с молоком! Молоко – от моих коров.
Лукошко, урыв меня, немного подобрела и решила угостить меня чаем. Я начал было объяснять, что только недавно поужинал, но она, не слушая, колыхаясь всем телом, заковыляла на кухню, явно не собираясь скоро со мной расставаться. Признаться, я скептически отнёсся к предложению бабки. Когда мужчины пьют чай, то они пьют чай – это надо понимать буквально. Но если у нас в офисе одна дама предлагает другой попить чайку, та её, как правило, спрашивает: «А что у тебя есть?». Это означает, что чай воспринимается не более как предлог для того, чтобы перекусить – пирожками, тортиком или пирожными. Цветом чай при этом похож на пиво сорта «лагер», а то и ещё светлее. Я всегда расценивал подобную практику как преступную по отношению к благородному напитку.
Однако зря я сомневался в бабке! Она действительно приготовила только чай. Впрочем, может быть, потому, что больше ей было нечем меня угостить. Я налил себе одной заварки, хозяйка долила в свою чашку кипятку. Чай оказался крепким и душистым – старая, видно, знала в нём толк.
Я с всё большим интересом рассматривал Лукошко. На ней был просторный халат, такие носят все пенсионерки нашей страны. Хотя до холодов было ещё далеко, по дому она ходила в валенках. Сказать, что у неё было морщинистое лицо – это значит ничего не сказать. Лицом Лукошко напоминала потрескавшееся от времени изображение богородицы на старой иконе, что стояла у неё в красном углу, – всё оно, за исключением губ и кончика носа, было покрыто густой сетью мелких, но глубоких морщинок. При этом матовый цвет лица свидетельствовал о здоровом образе жизни. У неё были руки много работавшего в своей жизни человека – худые, высохшие, с узловатыми суставами. Тёмно-синие вены высоко выступали, казалось, они были готовы прорвать кожу.
За чаем Лукошко с гордость рассказывала, как её чествовали при Советской власти. Её приглашали на все слёты передовиков производства, она даже выступала с трибуны – делилась опытом. Я чувствовал, что ей хотелось выговориться. Любой пожилой человек хочет быть уверен, что прожил жизнь не зря, со смыслом. Даже тот, кто всегда заботился только о себе, рано или поздно задумывается над тем, что он сделал для других людей, для общества, какую память он оставит. Вот и Лукошко, рассказывая мне, на самом деле убеждала саму себя в небесполезности своего существования на этом свете.
– Хотели депутатом сделать, но я отказалась.
– Почему?
Бабка вдруг опять посуровела, губы её снова сжались в тонкую прямую линию. Но всё-таки она ответила:
– Не хотела руку поднимать за ту власть!
– И сейчас за коммунистов не голосуете?
Лукошко взглянула на меня искоса, но пристально, долгим взглядом, словно пытаясь понять: я просто так ляпнул, или что знаю?
«Попал!», – понял я. Меня охватило то весёлое чувство, которое испытывают исследователи в предвкушении неизбежного открытия. Сейчас мне откроется главная тайна Острова: кто же тот таинственный «третий», что голосует на выборах «перпендикулярно» общему мнению?
Должно быть, Лукошко решила, что я её не выдам. А может, просто не смогла остановиться, начав рассказывать про свою жизнь:
– Не могу я голосовать за проклятых коммуняк!
И она поведала мне свою биографию. Родилась она в благодатном краю. Село стояло на берегу речки, рядом был лес. Раннее детство запечатлелось в Лукошкиной памяти как идиллическое время. Один её дед разводил пчёл, второй держал мельницу. В общем, жили зажиточно. За это и поплатились. Коллективизацию Лукошко помнит плохо, запомнился только плач женщин. Обоих дедов раскулачили и сослали в Казахстан, где один из них умер, а второй после войны вернулся на родину. Но семью Лукошки не тронули, так как её отец отделился от родителей, вёл собственное хозяйство и считался середняком. Однако в тридцать седьмом году всё равно за ним пришли – он в подпитии ругнул Советскую власть, а кто-то донёс. Некоторое время семья получала от него весточки, но затем пришло извещение о его смерти в заключении.
Лукошкина мать была вынуждена одна, без поддержки мужа и родственников, содержать семью. Она была ещё молодой и привлекательной женщиной, и на неё обратил внимание председатель колхоза, между прочим, женатый мужчина. Лукошко описала его в самых чёрных красках – пьяница, самодур и подхалим. Воспользовавшись беззащитностью вдовы, он стал склонять её к сожительству, но получил резкий отказ. Тогда из мести он подвёл Лукошкину мать «под статью» – в те времена в колхозе, не подворовывая, прожить было трудно. И мать сгинула в лагерях вслед за отцом.
Детей определили в детдом. Из отчего дома Лукошко взяла только фотографию родителей и икону, перед которой каждый вечер она молилась с матерью. Она вспомнила, как во время войны, несмотря ни на что, их продолжали учить всем наукам, хотя писать приходилось на обёрточной бумаге. Запомнились ей новогодние подарки – несколько печений и липкие конфеты-подушечки.
Работать она пошла в четырнадцать лет, на военный завод. Я заикнулся было о голоде, но бабка провела чёткое различие между голодом и полуголодным существованием: