Юлия Григорьевна Рубинштейн
Сампо
Глаза Неотступного сузились ещё твёрже. Рука вновь опустилась на кнопки. Засветился маленький дисплей. Замигало красным на белом: «Вариант – Особый. Отправить всем». Снова взял трубку. Другую.
– Немедленно разыскать основного исполнителя по «Стыку».
Здесь было всё, что, казалось бы, нужно человеку. Кровать с мягким матрацем – даже за бугром не лёживал на таком. Стул, стол, тумбочка, шкафчик. Страшно сказать, тренажёр в углу! Еду трижды в день подавал транспортёр. Грязные тарелки отвозил он же. Санузел с душем. Бельё, включая банный халат, совсем уж курорт. Отобрали только дипломат, где были бумаги, диски, флешки, связанные с IOS’ом. Чего ещё желать.
Горюнов желал одного. Объяснений. Почему его засунули в эту комфортабельную камеру.
Ладно, день. Ладно, два. Он выполнял какое-то там задание, как результат – мало ли какие рычажки должны сработать в механизме… разведки, контрразведки? Власти? Или чего там ещё.
Тратят на него нехилые ресурсы – с одной стороны, хорошо. Значит, не укокошат сразу.
– На-чаль-ни-ка! На-чаль-ни-ка! – принимался он орать после каждой еды, колотя по дюралевым салазкам транспортёра опустевшей нержавеющей миской из-под завтрака, обеда или ужина. Колотил по полчаса или больше – пока не уставал. Пробовал орать не «начальника», а «зас…цы» – хоть бы оскорбились, пришли надавать плюх, а там кто кому ещё надаёт… Пробовал и «пожар, пожар». Тоже не возымело.
Пришлось опять начать думать. На потолке что-то вроде глазка. Пожарная сигнализация? Может, поэтому не идут на «пожар», знают, что нету пожара. А тогда…
Осмотрел транспортёр. Развинтить, заглянуть внутрь можно. К обеду дают нож.
После обеда развинтил. Только механика. Пассивная. Если заклинить – например, стулом, то должен же мотор начать греться, и… Заклинил. Поставил миску-тарелку – до сих пор это включало автоматику. Включился. Завыл натужно. Щёлк – стоп. Тарелки и прибор так и остались стоять на резиновой ленте.
Ужин не приехал, потому что транспортёр не включился. Алексей взял тарелку и принялся сандалить по салазкам:
– Е-ды! Е-ды! У-жин! У-жин!
Бестолку. Лёг спать голодным. И ещё день просидел голодным. Свирепел всё больше, лупил посудой по всем частям механизма. Разик жахнул так, что высек искру.
В голове тоже словно молния проскочила. Ощупал все карманы. Какие-то клочки бумажек! Взял бумажку и принялся грохать миской по шестерням механизма, поднося её вплотную. Не жалея сил, со всё возраставшим остервенением. Пот застилал глаза, резало в груди. Раз! Ещё искра! Бах! Трах! Дымок! То, что надо! Замер, тщетно пытаясь удержать запалённое дыхание. Но нет, дымилось всё заметнее. Крохотный язычок пламени. Ещё клочок бумаги. Банный халат, бахрома. Горит, дымит, уже сизеет в комнате, заволакивает углы! Снова загрохал миской:
– По-жар! По-жар! Го-рим!
Рёбра ходили мехами, трудно было не хватать ртом дым, кашлял, чихал. Но за стенкой послышался шум, ближе, ближе – и вот дверь распахнулась. Та самая, что захлопнулась несколько дней назад за спинами двух крепких ребят в камуфляже и балаклавах.
Ах ты. Пылесос! А не человек. Вскидывается коленчатая трубка – и струя. Да не вода, а мыло или ещё хуже. Прямо с порога. Горюнов упал, но сообразил – и змеиным броском по-над полом ринулся к роботу. Шмыг мимо! Вот тут уже можно встать. Миска всё ещё в руке, хоть что-то, не возвращаться же за ножом. Коридор. Этого коридора он не видел: вели с мешком на голове. Похож на бывший-родной-кристаллокерамический. Ага, вот и зелёная табличка – бегущий человечек со стрелкой. Лупя по стенкам коридора и продолжая орать «пожар, горим», нёсся Горюнов вперёд. Лестничная площадка и лифт. Цифра четыре.
Как тогда говорил тот волкодав, Разин? За испыталкой. Дальше, дальше!
Ноги готовы были отказаться служить, но дверь распахнулась – уф. Почти дома.
Перехватил чей-то любопытный взгляд, до ушей донеслись удивлённые возгласы. Ответил общим «привет ребя, к Разину иду» – пусть слышат. Чем больше людей увидят и услышат, тем лучше защита. Если вообще что-либо способно защитить его.
Где находится кабинет Разина, не имел представления. Никогда не ходил дальше испыталки. Было запрещено, и пропуск не открывал двери, находившейся за виброустановкой. Но сегодня эта дверь была открыта. Ловушка? Поздно колебаться. Рванул дверь и увидел: дальше по коридору ещё одна дверь распахнулась словно сама собой. Раздался пригласительный рык:
– Заходи, заходи, вот теперь верю, что разъём – твоё дело.
– Т-ты! – вне себя заорал Алексей, на подламывающихся ногах ввалившись в кабинет. – Т-твою! – никакая бумага не стерпела бы каскада, который обрушился на Разина из уст бывшего инженера второй категории . А тот, казалось, только этого и ждал.
– Знаешь, что по Москве уже долбанули? – с расстановкой выдал Разин, когда Алексей временно иссяк. – Мы все боеголовки в океан обрушили, но твоих же рук дело!
Пауза пульсировала разъярённым дыханием Алексея. Наконец тот нарушил молчание:
– Ага… (Хых, хых.) В океан, так откуда знали, что по Москве? Хых… Нет человека, нет проблемы? Хррен! Меня все уже видели!
Разин пристально смотрел на Алексея серо-стальными глазками-шильями. Потом лицо его как-то обмякло. Стало будничным, деловым.
– Хвалю. Ну, победители не извиняются. Конечно, неизвестно. Так и надо – думать в любой обстановке. Так вот, спешу огорчить. Свою часть операции ты отработал успешно, но итог… – и обожжённая физиономия выразила презрительную гадливость. – Не будут они нас любить. И терпеть не согласны. Поэтому вариант «особый», орбитальные города, а для этого твоё «Сампо». Повидайся с семьёй, а потом – назад, будешь ведущим технологом темы. Семью привезёшь – будет больше прав, больше самостоятельности.
Сощурился дружелюбно:
– Как основоположник наш говаривал? Сергей Палыч, а? Опираться можно только на что?
– Что оказывает сопротивление.
Раскалённые августом кроны сосен, песок и речная вода пахли родным домом.
Горюнов по-прежнему любил этот запах. Он шёл домой по Старому мосту – теперь, после постройки в городе третьего по счёту моста, рассчитанного на двухрядное движение, да ещё за городом – так называемого Объездного моста, этот называли так. Он тоже, конечно, был перестроен, до воды стало дальше, но даже кривая берёза осталась на месте. Экологи и градозащитники не дремали.
До маминого дома пешком было двадцать минут.
Позвонил в дверь. Зашаркало, заскрипело.
– Кто там?
Голос у мамы стал совсем «бабушачий». За семьдесят уже.
– Ой…
Обняла-повисла. Больше полгода не виделись.
– Давай пельмени сварю, и картошечка есть молодая.
Рот сразу наполнился слюной. Картошка. Это вам не устрицы. Есть их, правда, не заставляли, всегда можно было выбрать что посъедобнее, но рядом-то их ели. Алексей тогда старался отворачиваться.
Картошечка со сметаной была божественна. И даже пельмени здесь пахли по-родному. В Лондоне и Редмонде осознал, что жена не зря полоскала бельё по три раза. Первое время совершенно не мог спать среди всепроникающих отдушек, которыми Европа густо сдабривала стиральные порошки – чтоб воду экономить, полоскать один раз, как объяснили ему ещё в Австрии.
– Ну, всё, мам. Очередей за пенсией больше не будет. И бумажки носить из кабинета в кабинет, если им какую справку от тебя надо, не заставят. Навели порядок с компьютерами. И никто! Никогда! Не навяжет нам монополию ни на какой компьютер и ни на какую программу! Поняла?
Мама не поняла. Когда в России вновь стали выходить газеты и заработало телевидение, она, конечно, смогла следить за деятельностью сына – но понимала только то, что он теперь вроде посла или маршала Жукова, вершит судьбы мира. И ему там хорошо, богато, он живёт в многокомнатных апартаментах, ест лучшую и дорогую еду, одевается во фрак, ездит на красивой глянцевой машине – муж, шофёр с сорокалетним стажем, признал «Вольво». Но не до конца хорошо ему там, потому что там никто не постирает ему носки и рубашку, не напомнит, что пора, а то можно опоздать, не положит на место его книжки, потому что там нет молодой картошечки со своего огорода. Поэтому она только посмотрела на сына с гордостью и одновременно с облегчением – ну вот, подвиг совершён, воин пришёл жив-здоров, умылся и ест картошечку…
– Ты думаешь, это я там перед английской королевой комедию ломал?
– Какую комедию? – нахмурилась мама почти по-молодому. – Тебя ж по телевизору показывали. Дворец этот, Виндзорский, шотландцы с волынками в кильтах, йомены в тех самых шапках. Ещё скажешь, и принц Уэльский Чарльз не настоящий. Я что, принца не узнала бы? Седой, тощий, подтянутый, как всегда показывали. И меча не было?
– Может, и Чарльз был, и меч был. А меня там не было.
– Мы ж тебя смотрели как главную евроновость дня, – сказала мама, – даже с отбоем затянули чуть не за полночь.
– Ну так вот, это не меня в сэры произвели. Я тоже видел. На базе, потом расскажу. А что фамилию склоняли, так что – фамилия… Им тоже надо хорошую мину при плохой игре делать. Они ж меня упустили. У меня два дня на попрощаться-собраться, а потом обратно на базу.
– Ну-ка, сын, давай как следует. Объяснись. Что за база?
– Для понятности: как Звёздный городок. Или Королёв, бывший Калининград-подмосковный. Ага? – прищурился Горюнов.
– Не ломайся. Что ещё за «ага»? А как же Лена, как же дети?
– Мам. Дети вузы позаканчивали. Им тоже будет предложено. Больше того, и тебе!
– Переехать на твою эту базу, звёздную? Да ты что. Собрался! Так не делается.
– Здесь объяснять не имею права. Но только так и обязательно!
– Это я, Лёлёш, – донёсся знакомый тенорок. Так – Лёлёш – называл Алексея в прошлой жизни только один человек.
– Сенька! – заблажил Горюнов, распахивая дверь.
– Да я, я, – пыхтел вошедший, невысокий, лысый, губастый, с заразительной улыбкой. – Я! Арсений из Арсеньева!
– Как? Ты теперь…
– Привет от Митьки, Митьку Алямова помнишь?
– Ща кофе сварю…
– Во-во, если можно.
Опять задребезжал звонок. На пороге возвышался белобрысый деятель без возраста, еле помещавшийся в дверь, в хлопчатобумажном свитере с надписью «INTEL – OUTSIDE!»
– Мишка! – возопил Алексей. – А ты-то какими судьбами?
– А я ещё когда дефолт был, помнишь, тебе говорил: компьютер – это «Амига», – говорил белобрысый. – Остальное – не компьютеры! У меня же четыре основные типа, Интел один, и то Атлон, для связи с дефективными. Сижу себе в Питере, только-только студию собрал, живу-пишу всяких чуваков. У меня на студии все такой прикол носят, – он подёргал себя за свитер. – Тут – грох! Я всё бросил, сюда примчался, маме в больницу три «Амиги» привёз – ты ведь знаешь, у нас больница работала всё время, никто не помер, как в Приморье от чубайсовских отключений…
В прихожей и так было тесно от одного Мишкиного баса. А звонок не смолкал. Появился местный «акула пера» Лёва Ляхов с супругой Мариной, тоже журналисткой – дверь едва пропустила его раздавшееся за прошедшие годы пузо, а супруга и прежде отличалась нехрущёвочным ростом; пронести в проём свою элегантную шляпку она смогла только пригнувшись. Появился Ахмет – надежда, опора и главная пробойная сила местных экологов, извиняясь с порога, что без мамы и без племянницы. Беспомощно экающего и мекающего Горюнова вытеснили в маленькую комнату. Лена с детьми появились последними и сразу забегали по хозяйству. В гостиной таскали стол, звенела посуда.
– Без меня меня женили, – вяло возмущался Горюнов.
Наконец все уселись на места, и слово взял Ляхов.
– Вы знаете, друзья, у кого мы в гостях? У самого хитрого деятеля комитета по чрезвычайному положению! Который избежал всего того, что выпало на долю прочих. Они-то поступили милосердно, своего узника заточили в Форосе, а их потом… Так вот, этот товарищ сделал ещё хитрее. Он заставил всю страну в лице Думы вспомнить пионерское детство и голосовать простым поднятием рук! А сам, как и положено, бежал в Америку. Женский батальон тебе помогал, признавайся, а? А потом – заметьте, я излагаю исторические события в обратном порядке, а для него-то это был прямой порядок, он ухитрился походя ещё и обратить время! – даже не в пломбированном вагоне, а в трюме с рыбой отправился навстречу дворянским привилегиям. Рыба-то была треска, а? И учитывая многократные признания нашего героя в частных беседах, что он ужасный инквизитор… Короче. Выпьем за невозрождение опричнины и инквизиции его силами, а то ведь он могёт!
Раздались хлопки шампанских пробок. Чокнулись, выпили. Потом выпили за то, что все в результате живы, и живут не худо – «за хорошо сидим», как выразился Арсений. Потом за хозяйку, «которая тоже приложила руку к налаживанию ВГВЦ, спасшего город и давшего этому товарищу старт». Лена запротестовала – а дети? – и выпили ещё «за нынешних, которые ещё своё отколют не хуже, правильно старые маразматики брюзжат на молодёжь, не будет им от молодёжи покою»…
Все знали, над чем стебался беззастенчивый Лёвка. Он и за шестьдесят оставался Лёвкой, никакое другое имя ему не шло. Седой, толстый, физиономия в благородных складках, исполнена аристократизма, как у сенбернара. Хоть в лорды. Но посмотреть в глаза – что называется, финка торчит. Одет в джинсы с отвислыми коленками. И говор! При безукоризненной разборчивости и литературности слога, никаких там «плюрализьмов» – что-то было в его речи невытравимо южное. Лёвка, и всё.
Алексей хохотал вместе со всеми. Ещё бы. Это ведь во время его сидения на базе Ракетно-космической корпорации, куда он был перевезён из НИИКристаллокерамики, родился проект Указа о чрезвычайных мерах информационной безопасности. Насчёт независимой схемотехнической и системотехнической экспертизы любой вычислительной техники, а особенно для стратегических предприятий, к которым была отнесена любая инфраструктура – энергетика, железные дороги, газ, телевидение и радио, а также системы жизнеобеспечения городов. Который в основном и стал законом. Ведь и Дума освещалась от военного дизель-генератора, воды не было даже в квартирах депутатов, о системе электронного голосования речи не шло. Лишь перед отъездом в Англию Горюнов узнал подробности. И про голосование поднятием рук, и про представителя президента, который подсчитывал, ставя палочки на бумажке – принять закон во всех положенных трёх чтениях за одно заседание, с криками «да что тут обсуждать, жить-то надо!» – это было не кисло.
– Митька тебе привет передаёт, – тихонечко пел на ушко Горюнову Арсений. – Он не появится, мобилизован… Его же арестовали по чрезвычайному указу. Но он железно доказал, что он-то стресс-тест отказоустойчивости писал, имитация синего экрана смерти – и всё, а уж китайцы в отладчике виндовском поковырялись так, чтобы он BIOS'ы затирал при перезагрузке. И Митька по недосмотру сунул в сеть их чёрное дело, то есть жёлтое дело. Но когда он отмазался от обвинения – это ж такая реклама…
– Я, слава всем земным и небесным, от рекламы буду теперь свободен.
– А-а, ну да, ты ж уезжаешь… Мобилизовали?
– Н-не совсем. В общем… почти как у Митьки. Только при… согласии работать…
– А-а. Ну ясно. В компьютерной сфере?
– Нет. По специальности.
– Мне местечко на орбите забьёшь?
– Будешь работать, делать нужное, дык и протекции не понадобится.
Заканчивалась вечеринка под крики «победа надолго», «мы их смололи» и «Intel outside!»
Дом был очень старый, стены сложены из могучих валунов, оставленных ледником, когда в этих местах ещё мамонты шастали – и от самого дома веяло какой-то мамонтовой мощью, замшелой древностью. Собственно, это с трудом можно было назвать домом – это была старая усадьба, само жильё и все службы подведены под одну крышу, только входы отдельные. Никто не жил здесь лет девяносто верных, одни стены и остались, да ещё рассыпающиеся от ржавчины железные части бывшего мельничного колеса на берегу ручья. И вообще непонятно было, как уцелели эти развалины на территории бывшей советской воинской части – видимо, очень уж трудно было снести, вот и бросили просто так, раз хозяев уже нет.
Теперь бывший военный городок стал Базой космической корпорации, Базой номер такой-то. А отстроенные бывшие развалины – домом и рабочим местом Горюнова.
