Юана Фокс
Лучок
Тёма всё стоял и стоял, и сердце выстукивало – позд-но, позд-но! Наконец запоздалый озлобленный комар впился Артёму в шею, как цыганской иглой проткнул! Мальчишка дёрнулся и сорвался с места. Он вывалился прямо в окно, ушибся плечом, поцарапал скулу и помчался, не разбирая дороги, к озеру! Вёдра одиноко стоят на берегу, а деда нет, его утащила злая бабка под воду! Мёртвый, бездыханный лежит, изо рта кровь вперемешку с водой течёт! Старуха голая склонилась над дедом и пьёт его кровь!
– Дед! – заорал Тёма и чуть не сшиб старика, мирно бредущего с полными бадьями.
– Ага, я это! – проворчал дед, усмехаясь в седые усы. – Помочь, что ль, невтерпёж? Ну на-ка, возьми одно!
– Не, дед, ты мне оба давай! – выпалил счастливый Лучок. Бред это всё, уф, какое счастье! Хоть бы и была та бабка, да взяла, что хотела и больше не вылезет!
– Правда же, дед?
– Чего правда?
– Ну вообще, в принципе!
Дед и внук переглянулись и рассмеялись. И не было никого ближе и роднее в целом свете!
Тёма, на радостях, что всё так хорошо закончилось, прополол деду весь огород! А это, между прочим, целых десять соток, плотно засаженных картохой, помидорами да капустой. Мальчишка с гордостью оглядел свои угодья. Солнце уже собралось на бочок, когда Тёма наконец отложил мотыгу. Тело приятно ломило, и уже готова банька! И дед моет в бачке для полива миску спелых ягод! В жизни лучше ничего не придумать! Так хотелось обнять любимого старика, сказать ему вот это всё, да как? Слова все – глупость и мелкий песок, ссыпаются с языка и ничего не выражают так, как надо!
– Закончу школу и уеду из города! – сказал Тёма, и в носу защипало. – Буду тут с тобой коз пасти, огурцы на зиму закатывать!
Дед только кивнул. Чего тут скажешь? Им давно без слов всё ясно было…
– Ты ешь, а я пойду в первый пар! – тихо проговорил старик, и Тёме показалось, что он втихаря смахнул слезу.
Дед любил париться сильно, устраивал в парилке чистый ад! Потому шёл всегда первым, а Лучок уж попозже, при открытых дверях. Позорненько, конечно, но
терпежа у него не хватало, да и дед над ним не смеялся никогда. Так что Тёма растянулся в сенцах на потрёпанном диване и уткнулся в телефон. Связь была плохая, но книжку тянула.
Читканув страничек пять, Лучок с наслаждением потянулся и, насвистывая, собрал чистые шмотки, перекинул через плечо полотенце и, приплясывая, потопал к бане. Дверь предбанника была приоткрыта, и мальчишка уже потянулся было войти, но остановился. Ему показалось… Да нет, не показалось! Дед говорил там с женщиной! Тихо, вполголоса, виновато бормотал чего-то, а невидимая гостья ему отвечала. Артём застыл, вслушиваясь. Противные мурашки побежали по спине толпой голодных блох. Бабка! Это её голос. Нашла…
Тёма едва дыша подобрался на носочках поближе и в щель между досками предбанника заглянул внутрь. Во влажной полутьме он разглядел деда. Раскрасневшийся в парилке тот сидел, прикрывшись полотенцем ниже пояса, а перед ним стояла та самая старуха. Голая и в сапогах. Тёма задушил крик и вслушался. Грохот сердца оглушал, но страх затачивал слух, как точилка карандаш:
– Ты прости меня, Маняша, я ведь не хотел…
– Ага, теперь я тебе Маняша, а тогда – хлобысь, никто и звать никак!
– Я же не знал, Маняш…
– Да ты погоди виноватиться! Не надо мне оно, я уж своё взяла!
– Маняш, да как же…
– Да вот так!
– Маня, я ж тебя искал, думал, хоть объяснимся…
Бабка только саркастически хмыкнула:
– Врёшь, сама я тебя нашла! Дождалась, слава те, матушка Луна, мальчонка твой дурачок совсем!
– Лучка не трожь, не впутывай! – сурово отрезал дед, и Тёма улыбнулся – мой дед, силища! В обиду ни за что не даст!
– И имя мне своё назвал, плохо ты его учил, – гнула своё бабка: – Велела я ему сапоги твои мне притащить, чтобы я на берег выйти сама могла. Хороший мальчонка, внучок-то твой! А мог бы и моим быть, кабы ты слово своё сдержал! – возвысила голос бабка. – Жениться кто обещал, не ты ли?!
– Да выпимши я был, Маня, выпимши, как ты не поймёшь-то?! – отчаянно и жалко закричал дед. – Ну кто мы были – школота, студентики на практике! Я ж думал, ты мне вообще спьяну померещилась, ну чего ты прицепилась-то? Какая же, к собачьим чертям, баба с хвостом, а?! Русалка, тьфу! Кому расскажи – не поверит! Мало ли что бухой человек нагородит, с хрена ли ты меня послушала, а? Ну прости меня, вот я виноватюсь перед тобой, ну что теперь-то, а?
Дед замолчал и трясущейся рукой утёр глаза. Старуха смотрела куда-то в сторону. Молчала. Наконец пожала плечами и ледяным голосом сказала:
– Да я простила уж, Мишенька, ты не виноваться! Я своё уж взяла, довольно тебя наказала!
И было в её голосе что-то немыслимое… Лучок застыл, безнадёжно мечтая исчезнуть, провалиться в тартарары, упасть в свою кровать, и пусть бы всё оказалось по-прежнему!
– Ты… ты про что это? – прохрипел дед, и Тёме будто за шиворот кипятка плеснули.
– Да жена твоя, и дочь, и внучка – три твоих «прости» для меня! Я же как для себя определила – вернёшься, трижды мне поклонишься, трижды спасибо скажешь, тогда я уймусь! А ты не вернулся, Миша, я ждала-ждала, да сама всё взяла, что моё!
– Нет… нет, Маня, погоди! Чего ты меня-то не взяла, я ж тут, вот он я, а ты, значит… вот как! Девчонок моих всех побрала? Это всё ты…
Дед медленно поднялся и, весь трясясь, как разбитый параличом, шагнул к старухе, сжимая кулаки:
– Ах ты, гнида ты болотная, сволочь, сука-а-а! – завыл он и, согнувшись пополам, принялся колотить себя по голове. Тёма отшатнулся и сам не понял, как побежал со двора куда глаза глядят. Отчаянный, звериный дедов вой гнался за ним по пятам, стегал по хребту. Задыхаясь и отмахиваясь от гнусной мошкары, мальчишка поскользнулся на мокрой от росы траве, больно ударился головой. Он свернулся в комок и принялся колотить землю, как виноватую во всех его кошмарах:
